Рэкетиры никому не нужны

– Убит?

Судмедэксперт ничего не ответил. Наверное, он решил, что Сева – придурок. Это на самом деле было не так, но очень похоже.

Группа закончила. Я искренне жал руку дежурному по городу следователю, имя которого не смог вспомнить, за то, что он сам дописал протокол, а не соскочил в мою пользу. Явно ботан. Он мне еще тогда сразу не понравился.

От холода я захотел есть. Ноги меня почти не держали, и я нашел какую-то ограду покрепче, из черного мрамора, и облокотился на нее, чтобы как-то дожить до окончания следственных действий. Судя по портрету и рисунку из колонны больших американских машин на обелиске, мраморное строение было посвящено какому-то старомодному авторитету, который первый раз сел еще при Сталине – не подумайте, что политический. Я пытался отвлечь себя от полного обессиливания, внутреннего озноба и пронизывающего ветра, которого еще недавно не было, мыслями о том, что бы я сейчас съел. Яичницу с колбасой или сразу борщ. Но мысли не могли никак собраться. Но вообще, осмотр места преступления – самое веселое в расследовании убийств. И не потому, что тут собрались циники. А потому, что всем немного не по себе. Даже тем, кто себе в этом никогда не признается и вроде даже ничего не чувствует. Защитная реакция. Но сейчас было невесело. Все замерзли. И всем надоело искать эти гильзы. Их могли вообще унести с собой. Раз ствол не сбросили. Может, и гильзы подобрали. Или, вообще, револьвер. Калибр и форму все равно узнаем только завтра утром, когда вытащат из Рюрикова пули. Пришел эксперт-криминалист, парень без отпечатков пальцев, потому что при работе с реактивами не надевал никогда перчатки и давно сжег себе все рисунки. Он осматривал следы протектора правее от входа, которые почему-то не раскатали протекторы генеральских машин, – наверное, ждали замминистра, и генералы поменьше на территорию кладбища не въезжали. Там стояли две какие-то большие иномарки. Пока это ничего не значило, мало ли иномарок может быть на кладбище, где только свежих братковских могил штук двадцать. Надо проверить надгробия, может, у кого-то годовщина, подумал я и сразу забыл. Но все равно, как скоро стало понятным, не пригодилось бы. Приехала труповозка забирать Рюрика. Когда его положили на носилки, на грязной осенней земле осталась большая капля ртути.

– Тут еще и ртуть, – воскликнул совершенно изумленно Сева и с видом знатока по элементам шестого периода периодической таблицы Менделеева наклонился над жидким металлом.

– Это основная версия. Отравление парами ртути. Ты, кстати, не надышись там, – сказал я, раздраженный трогательным удивлением опоздавшего на место Севы. Сева отскочил от капли ртути и некоторое время пытался понять, где уже можно дышать. И на первом же выдохе произнес:

– Ты гонишь.

– Нет. Пытались отравить парами ртути. Потом заколебались и застрелили.

Сева понял, что он не умрет, но на всякий случай сделал несколько мелких имитаций плевков через левое плечо.

– Гильзы не нашли? – откуда-то опять нарисовался Евсеев, который, по-моему, уже уезжал в отдел. – Из главка звонили, спрашивали, где гильзы. Где гильзы?

– А может, их злодеи с собой унесли? Мы все обыскали, – уверенно заявил Сева, который даже не пытался искать презренную латунь. Евсеев посмотрел на своих замерзших сотрудников. Оглядел место, где недавно лежал Рюрик. Зачем-то посмотрел на вершины деревьев. Подозвал одиноко стоящего на дорожке подполковника. Это был легендарный на всю Москву участковый Семенов. Он проработал участковым 30 лет. Не заработал ни одного выговора, не был лишен ни одного отпуска и ни разу в жизни не вынул пистолета. Ни из кобуры не вынул, ни из сейфа. А когда разрешили давать участковым за выслугу подполковников, он сразу им и стал, минуя майора, из капитанов.

– Семенов, перемести бабушек.

Семенов не спеша подошел к группе бабушек у ограды.

– Застоялись, небось, красавицы… Давайте на 20 шагов вправо… и я с вами… Какие попрыгушки… мне б такую старость…

Семенов отвел бабушек и как ни в чем не бывало стал с ними о чем-то беседовать. Опыт.

– Оттуда стреляли. Пошли все туда.

– Далеко… Я бы, конечно, попал, но я в сборную училища входил по… – Сева принял положение для стрельбы стоя из пистолета и с важным видом рассматривал свою вытянутую, как при стрельбе, руку.

– Конечно, далеко, – прервал его раздраженно Евсеев.

Сева реально надоел со своим враньем, как он входил в сборную училища по стрельбе, – в уровне его огневой подготовки Евсееву однажды пришлось убедиться лично, и это было не самое приятное воспоминание.

– Отсюда начинаем. Вы в эту сторону даже не смотрели. Подружек Семенова боялись. Сева, от этого угла. Остальные построились. И до той ограды, где прятались бабушки. Может, стрелок – член сборной страны по стрельбе. Такого человека валить могли и чемпиона Советского Союза позвать.

Ровно через десять шагов молодой опер из летнего выпуска школы милиции издал победный звук «О!» и поднял над головой гильзу.

– Положи назад. И не трогай руками вещдоки, – резко отрезал Евсеев. Молодой опер сконфузился и положил в траву гильзу. И ровно через десять секунд шагнул немного влево и поднял над головой вторую гильзу, радостно улыбаясь, но уже без «О!».

Честно говоря, я не помню, чтобы на гильзах находили пальцы злодеев, тем более при убийстве таких уважаемых людей. Но было смешно смотреть, как подполковник Евсеев закатил глаза, всем своим видом показывая, что работать ему не с кем. А Сева многозначительно заметил:

– Так мы с организованной преступностью к зиме не закончим.

Я не стал напоминать Севе, как полгода назад он с начальником уголовного розыска Никитиным, движимый исключительно любопытством, и я практически уверен, что с согласия, как минимум молчаливого, Евсеева, вскрыл опечатанный пакет с изъятым стволом. Разобрал китайский ТТ и установил, что выстрела не было, потому что был сточен боек. Как в кино. Но боек был действительно сточен. Только установила это не экспертиза, а зачем-то оперативники. А потом еще позвонили мне возбужденные находкой. Поделиться, так сказать, радостью. В результате киллера осудили не за умышленное убийство, а за превышение пределов необходимой самообороны и хранение оружия. Типа убитый собирался стрелять в него из ТТ со сточенным бойком. А сроки тогда еще не складывались. В общем, путевка на курорт и детский драмкружок для профессионального преступника, оружие жертвы которого было заранее сообщником приведено в негодность.

Бабушки как-то догадались, что следственные действия закончились, и стали расходиться парами.

Я с ненавистью вспомнил про «козла» и пошел на выход. В этой консерве я до отдела живым не доеду. Меня колотил озноб. И было абсолютно непонятно, чего я больше хочу: есть или спать. На улице меня догнал Евсеев.

– Держись правее. Моя тачка за углом.

– Если я упаду, не поднимайте меня.

– Не будем. Могу дать бутерброд с сыром.

– Дай, а то меня мутит.

– Понимаю.

Ничего он не понимал, и от этого был особенно внимательным. Евсеев думал, что я злоупотребил вчера на его обмывании второй большой звезды потому, что я заехал его поздравить, когда он был уже почти готов. Помнил меня смутно, так как заснул минут через десять. А я пригубил символически и свалил. Но удивление Евсеева было вызвано исключительно моим состоянием, которое от опытного взгляда скрыть было невозможно. Дело в том, что меня не брало. И я твердой походкой мог уйти из любой ситуации. Отчего заслужил уважение и почетное право пить, только когда хочу. И мои отказы принимали без труда и обид, потому что чего продукт зря переводить. Сейчас так не то что не пьют. Сейчас даже не знают, что так можно. Но как-то так вышло. Впереди шагает МУР, вечно пьян и вечно хмур, а за ним – прокуратура, тоже пьет не меньше МУРа. Не знаю, кто выдумал этот стишок, но из-за таких, как я, прокуратура сохраняла свой имидж в одном отдельно взятом районе. В общем, Евсеев был озадачен. А я реально только пригубил.

Но потом случилось страшное: я заехал в гости к своему однокласснику – ударнику из Большого театра. Это тот человек, который встает один раз за два часа и бьет в литавры или в треугольник, если композитор слишком русский. И все думают, что это самая халявная работа – быть классическим ударником. А они сидят и дрожат от страха и не знают, откуда считать такты до этого единственного удара за вечер. А у одноклассника был в гостях Владимир Сергеевич, валторнист из Питера. Ему было за шестьдесят. Он играл еще под руководством Шостаковича. Зимой и летом бегал через день кроссы по 20 километров. И пил водку стаканами, потому что так пил Шостакович. Когда Владимир Сергеевич сказал, что Дмитрий Дмитриевич пил только один стакан и это была его норма, было уже поздно. И потом, какая разница, сколько пил гений? Он же все равно на прямой линии с Главным. Мы тут при чем?

Я сел в светло-синюю, но не голубую «шестерку», отодвинул сиденье и полностью потерял волю.

– И не дергай. Очень тебя прошу. Иначе меня стошнит.

– Не стесняйся. Машина служебная.

Я съел бутерброд с сыром и сразу заснул. Евсеев поставил машину около отдела. Понимающе не выключил движок, чтобы работала печка. И ушел бороться с преступностью. Я проспал около часа. Проснулся от дикого голода, на всякий случай сразу посмотрел, нет ли еще бутербродов, – пакет лежал на заднем сиденье, но его там уже не было. Я прям видел, как Евсеев заваривает чай прямо в стакане и безжалостно употребляет мои бутерброды. Понятно, что это его бутерброды, но так было приятнее переживать их отсутствие на заднем сиденье в атмосфере ненависти и мизантропии. Не могу же я плохо думать о человеке, который съел свои бутерброды. Усталость в руках и ногах еще осталась, но голова была ясная и чистая. Молодой организм очень трудно надолго утомить даже алкоголем. Мне бы сейчас десять чебуреков из «Дружбы» на Колхозной с бульоном внутри. Сразу бы стал очень мощным и почти бессмертным.

Я погасил зажигание. Вытащил ключи и чуть не закрыл машину. Закрывать машины около отдела было не принято. Тем более служебную, с буквами «МКМ» на номере, что переводится как московская краснознаменная милиция. Я свою все равно закрывал, несмотря на смешки оперативного состава. Я вырос в плохом районе и был приучен к бдительности. Мне очень хотелось сходить на рынок. Там продавались почти ядовитые, в трехдневном масле всегда жареные пирожки какого-то невероятного размера. Мне нужно было три пирожка, чтобы перестать думать о низменном. Ехать без разрешения на служебной машине было некрасиво. Идти минут пятнадцать. Это на круг минут сорок. Долг повел меня в отдел помимо моего желания.

Процесс уже был запущен. В рекреации второго этажа уже вовсю работал штаб по раскрытию этого коварного убийства. Кроме наших оперативников были какие-то новые люди, видимо, прибыла подмога из округа. В округах тогда службы только начали формироваться, и всех было не упомнить. Все сосредоточенно курили и пили чай. Руководил работой Никитин, начальник уголовного розыска. Его я сегодня еще не видел. Никитин радостно всем сообщил:

– Вот и прокуратура пожаловала. Сейчас дело пойдет!

Я со всеми поздоровался и негромко спросил Никитина:

– А чего тебя на месте не было?

– Я был. Я же сегодня после суток. Я первым и был. Но потом прошел слух, что много начальства едет, и Евсеев отправил меня на базу. От греха, – он глубоко вздохнул, выдохнул на меня каким-то сладковатым алкогольным духом и нарочито печально, но убежденно, чтобы я не сомневался в единстве рядов, добавил:

– И я его понимаю…

Никитин был отличный опер. Один из лучших. Неутомимый и везучий. Он мог выйти из автобуса именно тогда, когда два отморозка пытались ограбить ларек с сигаретами и шоколадками. Через мгновение Никитин уже сидел на одном из них и внимательно расспрашивал задержанного о фамилии и месте прописки убежавшего второго злодея.

В другой раз два выходца из Средней Азии совершенно искренне пытались украсть невесту. Они нашли ту, которую считали невестой одного из них, в Москве, куда она сбежала от отсутствия равенства полов в родном ауле и своего жениха-маргинала. Пришли прямо в общежитие Пищевого института, где она проживала в свободное от учебы время. Забрали девушку. Угрожая расправой, морально парализовали живущих с ней студенток и женщину-консьержку. И как ни в чем не бывало сели с ней в метро, чтобы поехать на Казанский вокзал.

Вряд ли бы они смогли украсть девушку далеко. Но ей оттого, как долго протянут жених и друг жениха, было не легче. Родители увезли ее из аула в 15 лет. Она уже давно жила в Москве. Была гражданкой РФ и думала, что никогда уже не увидит этих людей. А они теперь сидели по бокам и крепко держали ее за руки. Более того, жених под рукой тыкал в нее ножом. Девушка поймала взгляд Никитина, и губы изобразили артикуляцию слова «помогите». Никитин оценил обстановку. Вполне здраво рассудил, что жизнь заложника выше геройства. Дождался, когда вагон остановится, двери откроются и пути бегства будут свободны. И заорал истошным воплем: «Милиция!»

Так истошно вопить «милиция» умели только милиционеры в середине 90-х. Возможно, жених был искренне влюблен и просто идиот. Любовь – сильное чувство, тупость – сильное качество. Но ничто не могло сопротивляться этому воплю. Жених и друг жениха выскочили из вагона, а девушка упала на руку спасителя, чем избавила Никитина от необходимости устраивать погоню, чего ему и самому не очень хотелось.

Их повязали в поезде уже в Казани, когда они обедали черствой лепешкой и луком.