Рэкетиры никому не нужны

– Вы все передо мной виноваты. Особенно ты. Два адреса – и забыто.

Надо признаться, наш прокурор не любил подписывать ордера на обыски. Но я пока не понимал, что мне обыскивать и зачем. И вообще было полное ощущение, что у нас ничего нет и не будет.

В ожидании всегда голодного Голова, который с радостью дал себя послать на помощь ближе к обеду, я опять заснул. Рубанулся минут на двадцать в кабинете Севы. Прям положил трубку – и сразу вырубился: как сидел в кресле, так и обмяк. Ничего нет полезней второго утреннего сна с похмелья. Я проснулся звонкий и подвижный во всех суставах. С еще более ярким чувством голода и желанием физической культуры. Много бы я дал сейчас, чтобы так просыпаться хотя бы иногда. Как я малодушно спал в самое рабочее время, никто не видел. Можно будет сказать, что говорил по телефону. Хотя, если честно, я вряд ли был кому-то нужен. Был бы нужен, уже нашли бы. Трудно потерять следователя прокуратуры в одном отдельном отделе милиции. В дверях я столкнулся с соседом Севы по кабинету – пузатым и шумным украинцем Петренко. Он слегка придавил меня в проеме животом и довольный хохотнул:

– Шо-то малый пошел прокурор. Раздавишь и не пометишь.

С начальством и людьми Петренко говорил на обычном русском. С остальными – на своем абсолютно диком суржике, который искренне считал украинским языком. Так ему самому казалось правильным. Если Петренко перешел с тобой на суржик, значит, делает вид, что ты свой. Реально своим у него был только один человек, и тот – жена.

– В японской полиции выгоняют с работы, у кого талия больше девяноста сантиметров, – сказал я, внимательно разглядывая сверху украинский живот, который меня так тепло и плотно придавил.

– Так що вони едят? Рис и траву. Мы их все одно на сале и картопле обыграем.

С этим поспорить было сложно. Петренко в армии был, конечно, старшим сержантом. А при демобилизации получил звание старшины за особые заслуги перед артиллерией. Эта продольная полоска на погонах давала право пойти на работу в милицию с сохранением воинского звания, то есть старшиной. Это уже обещало дать старт мощнейшей карьере. Но Петренко совершил первую большую ошибку. Он пошел работать в московскую милицию. Когда спохватился, было уже поздно. Девушка, которая ждала его из армии в родном селе, приехала к нему в Москву, стала его женой и совершенно больше не собиралась уезжать. Союз развалился. Начал расти живот, а азербайджанцы, торгующие фруктами, понесли, тогда еще участковому Петренко, первые премиальные. И ему пришлось смириться. Но тут же он совершил вторую большую ошибку. Перешел работать оперуполномоченным, где перспективы получить большие звездочки казались ближе. Потом участковым разрешили давать за выслугу целых подполковников. А дорасти до подполковника в розыске еще надо поработать. Никого не зашибить, ничего не потерять, никуда не выстрелить, никуда не попасть, если выстрелил. И Петренко иногда любил вздохнуть о своих больших ошибках. О том, как ему было хорошо работать участковым. И о том, какая у него была бы жизнь, если бы он не позарился на огни большого города, а пошел бы работать старшиной в милицию ближайшего к родному селу города Малая Виска.

Ходили слухи, что все ларьки у метро принадлежали его родственникам и кумовьям. Это было очень похоже на Петренко. Метро было на территории другого отдела. Никакого палева. Но он рядом – при хозяйстве.

Я шел в сторону рекреации, где должно было идти перманентное совещание, но меня догнал Гоша со стажером.

– Пойдем к Евсееву. Покажу чего.

И показал. Пистолет системы Стечкина в целлофановом пакете.

– Где взял? – довольно хладнокровно поинтересовался Евсеев.

– У кладбища. Проверили со стажером еще раз. Там в урне под утренними бычками и нашли.

– Аккуратисты, – заметил Евсеев про убийц. – Могли бы сразу сбросить. А мы почему не нашли?

– Это на автобусной остановке. От входа метров пятьдесят. Мы мимо ехали. На удачу проверили.

Надо признаться, простая милицейская удача, или чуйка, была при Гоше всегда. Но я не удержался и тяжело вздохнул. Все посмотрели на меня.

– Залепите мне воском глаза. Залейте воском уши. И тогда обсуждайте. Ну сколько можно быть такими раздолбаями! А что, если случится невероятное и вы же сами и раскроете дело? Гоша, вот ты и раскроешь. А оружие не изъято. Ты его просто взял и принес в пакетике, как пирожки с рынка. Неужели было трудно послать за мной и на улице найти понятых? Ну, еще 20 минут полежал бы ствол с окурками, – не сказал я.

А сказать ничего не успел, потому что в кабинет зашел упругой походкой Сева и мгновенно схватил пистолет со стола:

– Ого! Стечкин! А чего он такой грязный?

Но Гоша бескомпромиссно взял Севу за руку, отобрал пакет с пистолетом и довольно сурово сообщил:

– Похоже, из него завалили Рюрика.

– Да ладно? Откуда? Мы же его не нашли!

– А мы нашли, – и, повернувшись ко мне, добавил немного даже заискивающе Гоша, – Сева только за пакет подержал. Все нормально.

Я лично ничего нормального не видел. Могли нормально изъять оружие. Нормально все оформить. А теперь я буду вместе с товарищами милиционерами нарушать все, что можно нарушить, а можно было вообще не нарушать. Я опять тяжело вздохнул.

– Сева, давай понятых. Оформляем, – не выдержал моего вздоха Евсеев.

– Ща. Пять минут, – Сева был готов превышать и нарушать всегда.

– Давайте так, – сказал я как можно более отстраненным от коллектива голосом, – мы сейчас выходим на место. Кладем обратно пистолет. Ловим прохожих, а не берем своих понятых. И все оформляем.

– Да, ла-адно, – протянул Сева, – у меня отличные понятые. Все подпишут и никуда выходить не надо.

Сева был так искренне расстроен, что мне захотелось его убить.

– А завтра случится чудо и вы раскроете убийство Рюрикова. А ко мне потом припрутся три еврея-адвоката и будут рассказывать про этих понятых всякие чудеса, – я, конечно, не верил, что, если такое дело раскроют, мне придется его довести до суда. Еще меньше верил, что его вообще раскроют, но мне понравилось, как я придумал про трех евреев-адвокатов, и я не смог не сказать и добавил максимально неприязненно, – у вас эти отличные понятые по сто протоколов в год подписывают.

– Все так. Делаем по правилам. Эксперта не забудьте, – завершил дискуссию Евсеев.

Где товарищ подполковник увидел возможность делать все по правилам, я не понял. Сейчас мы выйдем на место. Положим пистолет, где лежал. Поймаем двух прохожих. Сделаем вид, что сейчас его достанем и посмотрим на него, как в первый раз. Эксперт проверит на отпечатки пальцев. Конечно, ничего не найдет. Валить такого человека и оставить отпечатки – это просто лоховство, а судя по расстоянию, с которого стрелял киллер, он был совсем не лох в этих делах. Мы упакуем пистолет как важнейший вещдок. Торжественно принесем обратно в отдел. И все это будет описано в протоколе за моей подписью. И все благодаря творческому нетерпению моего почти друга Гоши. Зачет.

Времени потратили на все минут двадцать. И мое раздражение только усилилось от голода и холода. А когда мы все-таки пришли в «Узбечку», там уже сидел Голов и жрал самсу, не в силах дождаться, пока ему погреют шурпу. Так и сказал вместо «здрасьте»:

– Что-то сегодня здесь долго, – и жалостливо посмотрел на меня в поисках участия, жуя самсу в угоду своей булимии.

Кусок печеного лука из начинки приклеился к его нижней губе и двигался в такт жеванию, очень медленно сползая на подбородок. Это отвратительное зрелище спасло Голова от неминуемой расправы с моей стороны. Я почти уже был готов начать его избивать. Но, во-первых, мое превосходство в физической форме было слишком очевидно и нечестно. А во-вторых, зрелище с ползущим луком его так деклассировало, что сделало физическое насилие невозможным. Хорошо бы лук упал на рубашку и оставил жирное пятно. Я благородно взял салфетку и протянул Голову:

– Вытри рожу. Сейчас на рубашку упадет.

– А что там? Где? – взял салфетку и застыл в ожидании Голов. А на меня дыхнул таким мощным духом от начинки самсы, что у меня от голода почти закружилась голова.

– Лук на бороде. Слева.

И Голов вытер справа. А поскольку он не переставал жевать, то лук сделал еще одно поползновение и упал на воротник рубашки, как я и мечтал. Нездоровое удовлетворение разлилось по моему телу.

– Опоздал, – сказал я с напускным сочувствием.

– Ну вот. Опять, – Голов все время ронял на себя еду и всегда жирную.

Он схватил солонку и высыпал на место падения лука тонну соли.

– Абсорбенты, абсорбенты…– бубнил он, высыпая соль.

В эту минуту принесли суп и плов. Я отобрал у Голова плов. И простил Голова.

Мы сидели в рекреации, совершенно одни, и делали вид, что работаем. Точнее, я делал вид, а Голов мне помогал. Пятно от жирного лука на его рубашке исчезло совсем. У него был абсолютный талант по приведению в порядок своих испачканных жирной едой частей одежды.

Я допросил всех ничего не значащих свидетелей; это только звучит солидно – «свидетель», просто другого статуса в уголовном процессе для всех, кого зачем-то надо допросить, не существует. И все. Делать было абсолютно нечего. Опера из округа разъехались разнюхивать, подглядывать и трясти агентуру по поводу сегодняшнего убийства. И я уже был в предвкушении: чего они там на завтра принесут.

Братва наверняка сама активно обсуждает произошедшее, а там агентуры – навалом. Сейчас версий будет, и одна другой краше.

Сева бегает по району в поисках учителя физкультуры и его машины. Хотя не факт, что бывший коллега сторожа имеет отношение к убийству, но больше у нас все равно ничего нет.

Есть еще вторая машина. Точнее отпечаток ее протектора с характерным дефектом. Сход-развал на правую сторону «подъел» шину. И одна шина – предположительно, правая передняя – «подъедена» с двух сторон. Но это все на уровне предположений и случайностей. И машина, может быть, стояла там случайно. И протектор не «подъеден», а просто забит рисунок грязью. На эти все идентификации по шинам полагаться лучше не очень. Другое дело –отпечаток ладони на обойме, обойма в пистолете, а пистолет в кармане злодея или хотя бы в бардачке его машины. Это нормальное такое доказательство. Жить можно, но на свободе нет. Но если мы раскроем такое серьезное убийство из-за того, что братва припарковала тачки на грязной октябрьской обочине, а не на асфальте, это будет круто. А значит, не будет никогда.