Малюта Скуратов

Бледный, как полотно, с дрожащею нижнею челюстью, стоял Григорий Семенович перед сидящей Танюшей. Воспоминания о всем виденном им минувшею ночью, ясное доказательство измены за минуту обласканной им женщины с особою, роковою рельефностью восстали в его уме, прояснившемся после пронесшейся бури страстей, как небосклон после миновавшей грозы. Он напряг всю силу своей воли, чтобы снова не броситься на нее, но не для объятий и ласк, а для того, чтобы задушить ее теми же руками, которыми только что ласкал ее. До боли закусил он нижнюю губу и сжал так сильно правою рукою свою же левую, что затрещали суставы. Физическая боль утишила нравственную, и он заговорил почти ровным голосом:

– Ослобонись-ка на часок, до лесу дойди, что за задним двором, дело есть…

– Зачем, какое дело? – вскинула на него глаза Татьяна.

– Мешок с казной да ларец с ожерельями, запястьями, перстнями и кольцами с камнями самоцветными Господь Бог мне по дороге послал на нашу сиротскую долю, я в дупле дубовом все схоронил, так показать тебе надобно…

– Где же тебе это Бог послал? – спросила она, и глаза ее радостно заблистали.

По его лицу пробежала злая, презрительная усмешка.

– Где – про то я знаю, да тот, кто собирал и копил эти сокровища… – уклончиво отвечал он.

– Да хорошо ли ты схоронил их, касатик мой? Неровен час, украдут – разорят нас с тобой вконец…

– Не бойсь, не украдут, место надежное; возьми и нашу казну, сложи в тот ларец кованый, что летось я тебе из Москвы привез, вместе схороним; дома-то держать опасливо; я сегодня после полудня уезжаю месяца на три; неравно с тобой здесь что приключится, а там все сохраннее будет…

Татьяна ответила не сразу. Мысль, что место, где будут скрыты ее казна и сокровища, будет известно другому лицу, не особенно ей улыбалась. С тем, что эти сокровища их общее с Григорием достояние, она внутренне далеко не соглашалась, но была слишком хитра, чтобы дать ему заметить это свое колебание. Но на этот раз она ошиблась, он догадался и подозрительно спросил:

– Что же ты задумалась, моя касаточка?

– Думаю, как мне урваться незаметно, да и ларец принести… – медленно, как бы раздумывая, произнесла она.

– Невелик он, под полой шубейки протащишь, никто и не увидит. Да и кому видеть? Время такое, все по своим делам разбрелись… в слободу…

Татьяна между тем уже успела надуматься.

«Он надолго уезжает, а я без него успею перетащить все в другое место; до его возвращения много воды утечет… Что-то потом будет?» – пронеслось в ее голове.

– Так я через полчаса на опушку прибегу! – произнесла она и выпустила его из сарая.

– Приходи, ждать буду, да поторапливайся, – буркнул он и пошел, не оглядываясь, к воротам.

Он чувствовал, что злоба подступала к его горлу, душила его, что это отражалось на его лице, а потому и не хотел, чтобы она видела его при свете яркого утра, надеясь успокоиться, пока дойдет до лесу, который был все-таки довольно далеко.

Торопливо шагая по отделявшему лес от заднего двора полю, он продолжал ворчать, изливая кипевшую в его душе злобу.

– Ишь, тварь подлая, с моей же казной от меня сторонится, в знакомое мне место схоронить кобенится. Да не пригодится она тебе, змее подколодной; уж и поразмытарю эти я денежки по Москве-матушке; не пригодились кровавые на честное житье, пригодятся хоть на то, чтобы завить горе веревочкой.

Остановившись на опушке леса, он стал ждать, пристально вглядываясь в снежную пелену, покрывавшую отделявшее его от двора и сада Малюты пройденное им обширное поле. Минут через двадцать показалась торопливо шедшая Татьяна. Лицо его исказилось злобной усмешкой.

– Спеши, спеши, богачиха, клад зарывать… – проворчал он и с усилием придал своему лицу спокойное выражение.

Татьяна Веденеевна была уже близко.

– Насилу дотащила, так тяжеленек он; только ключа не захватила; искала, искала – не нашла; и куда запропастился – не ведаю, так и бросила искать, больно торопилась, чтобы тебя ждать не заставить!

Она подошла к нему и протянула довольно большой, окованный жестью ларец.

– Ништо, и без ключа обойдемся, не отворять его тебе! – промолвил он с чуть заметною ядовитою усмешкою.

– А далеко это место-то, Гришенька? – спросила она, когда они углубились в чащу.

– Не на самом же юру клады хоронят! Да не бось, дойдем, не больно, чтобы далеко…

Они пошли молча, все более и более углубляясь в чащу. Она изредка взглядывала на него. Лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Ее сердце стало сжиматься каким-то томительным, безотчетным страхом.

– Еще далеко? – чуть слышно произнесла она каким-то подавленным голосом.

Они зашли уже в самую глубь леса; деревья по большей части были хвойные, и сквозь их густые, опушенные снегом ветви чуть пробивались солнечные лучи.

– Да хоть здесь, коли уж очень торопишься! – вдруг обернулся он к ней, кинув на снег ларец.

Она взглянула ему в лицо. Оно было искажено такою адскою злобою, что у нее подкосились ноги и она могла только прошептать:

– Гришенька, что с тобою?

– Что со мною? – закричал он голосом, в котором разом прозвучала вся так долго сдерживаемая злоба. – Не тебе бы, непутевая, об этом меня выспрашивать! Пораздумать бы надо ранее, что будет со мной, как узнаю я, что ты по ночам к Малюте шастаешь!..

Он схватил ее за руку.

– Я?.. Когда… кто это наклеп…

Она не успела договорить.

– Молчи, сам я сегодня ночью видел, как вошла ты и вышла от него! Не скверни ложью языка хоть перед смертью-то…

– Перед смертью? – машинально повторила она. – Перед какой смертью?..

– Так ты думала, змея подколодная, что жить тебя я оставлю после того, гадину, что не залью я боль свою сердечную кровью твоею поганою?.. Довольно послужил я тебе и дьяволу, пошел, подлый, против своего благодетеля, князя-батюшки, чуть дочь его, святую, чистую, непорочную, не отдал своими руками на поругание извергу! А все кого теша, как не тебя да дьявола?.. За казной сюда пришла, алчная душа цыганская, за сокровищем! Приготовил я тебе сокровище; может, малость грехов твоих неискупимых простится тебе, как примешь ты от руки моей смерть мучительную.

Он продолжал как клещами держать ее левой рукой за правую руку. Она не чувствовала боли и стояла бледная и безмолвная. При последних его словах она упала перед ним на колени.

– Прости меня, Гриша, Гришень…

– Нет, и не может быть тебе прощенья!.. – сверкнул он глазами.

И, выхватив из ножен висевший у пояса длинный нож, со всего размаху вонзил ей его по самую рукоятку в левую сторону груди. Послышался только какой-то хрип, и острие ножа показалось из спины.

– Вот тебе мое прощенье! – добавил он упавшим голосом, и, повернув нож, так же быстро вырвал его из раны.

Бездыханный труп цыганки упал к его ногам, обагрив алою кровью, брызнувшей фонтаном из раны, девственный снег вековечного дремучего леса. Она не успела договорить фразы и даже издать малейшего стона. Он так ловко отскочил от нее, что ни одна капля крови не попала на него.

Омыв в снегу лезвие ножа, он спокойно обтер его о полы кафтана и вложил в ножны. Самое убийство ничуть не взволновало его; в его страшной службе оно было таким привычным делом. Он даже почувствовал, что точно какая-то тяжесть свалилась с его души и ум стал работать спокойнее.

– Надо зарыть ее, а то, неровен час, рыжий пес нарядит народ ее разыскивать, какой-нибудь шалый и наткнется, доберутся до меня – не отвертишься!

За поясом у него был только небольшой топор, который он взял, проходя по заднему двору; чей он был – он не знал, но ему показалось, что он может пригодиться.