Под гнетом страсти

– Так лечите ее и научите меня. Возвратите ей движение и чувство, остальное будет мое дело!

– Но ведь это… – начал было Берто.

– За это будет особая плата, – не дал ему высказаться Сергей Сергеевич, – еще десять тысяч, пять вперед.

Он снова быстро вынул бумажник, и пять банковых билетов легли на столе рядом с первыми.

– В верной уплате второй половины я даю вам слово русского князя. Согласны?

Он протянул ему руку.

– О да, конечно, согласен, – даже привскочил с кресла гипнотизер и, стоя в почтительной позе, обеими руками крепко пожал протянутую ему князем руку.

Затем, бережно собрав банковые билеты, он спрятал их в боковой карман своего сюртука.

– Когда прикажете начать? – спросил он, садясь в кресло.

– Если возможно, сегодня же.

– К вашим услугам.

– Еще один, очень важный для меня вопрос…

Берто весь превратился в воплощенное внимание.

– Можно ли посредством гипноза заставить забыть какое-нибудь обстоятельство, случившееся в жизни гипнотизируемого лица, какое-нибудь событие?

– Несомненно, возможно.

– Как бы это обстоятельство, это событие ни было важно?

– Это безразлично, но только чтобы никто никогда не напоминал ему о нем, при малейшем намеке воспоминания вступят в свои права и с еще большею рельефностью, пропорционально количеству времени, протекшего со дня наступления гипнотического забвения, и часто подобный взрыв воспоминаний может иметь гибельные последствия.

«Напоминать-то ей будет некому, один Степан да я знаем только об этой комедии нашего брака!» – пронеслось в голове почти успокоившегося Облонского.

Он почему-то всецело верил в сидевшего перед ним человека, верил, что он исполнит то, за что взялся, что Ирена будет здорова и что, когда он, князь, внушит ей, что не следует обращать внимания на отсутствие матери, которая, конечно, сердится за то, что она отдалась ему без брака, – событие последнего он заставит ее позабыть совершенно, – то она будет весела и довольна.

«Можно будет поехать с ней в Петербург – не делаться же из-за нее эмигрантом, тем более, что из полученных им из Петербурга писем он знал, что Анжель уехала за границу. Пребывание в Париже, значит, опаснее…»

Все это мгновенно сложилось в его уме.

– Пойдемте к больной, я начну при вас, – прервал Берто его размышления.

– Идемте! – почти весело сказал князь, вставая. Ирена лежала по-прежнему недвижима. Первый сеанс начался.

Вера в Берто его не обманула.

Через три недели Ирена была на ногах.

У князя оказалась необычайная гипнотическая сила, и его внушения молодой женщине возымели все желательные для него последствия: она легко и беззаботно стала смотреть на то, что несколько недель тому назад поразило ее как громом. Считая себя теперь только любовницей князя, она, согласно его внушениям, видела в этом лишь одно из доказательств ее безграничной любви к нему, за которую он ей платит такой же беспредельной страстью.

– Нет любви без жертвы, я принесла эту жертву! – повторяла она подсказанную ей Сергеем Сергеевичем сентенцию.

Словом, проведя за границею еще около двух месяцев, князь, имея, как он, по крайней мере, думал, самые верные справки об отсутствии матери Ирены из Петербурга, решил, что теперь можно везти ее туда и, поселив на отдельной квартире, ввести торжественно в салоны полусвета.

Устройство петербургской квартиры Ирены он поручил письменно своему камердинеру и наперснику Степану, жившему при квартире князя в Петербурге, в его собственном доме по Сергеевской улице.

Мы видели несчастную молодую женщину в роковой вечер неожиданной для нее встречи с матерью в салонах «волоокой» Доры, отметили то подобострастно-покорное выражение ее прелестного личика и не менее прелестных глаз, взгляд которых искал, казалось, постоянно указаний во взгляде ее повелителя – князя Облонского.

«Да, она его любит без памяти!» – воскликнула, как, вероятно, помнит читатель, одна из присутствовавших на этом же вечере львиц полусвета.

И без воли и разума, добавим мы.

Все это было последствием науки доктора Берто – последствием гипнотизма.

V. Без Ирены и Анжель

Легко можно себе представить, какое волнение произошло между гостями Доротеи Вахер после отъезда Анжель, увезшей свою дочь.

Никогда еще любопытство представителей и представительниц веселого Петербурга не было возбуждено до такой степени, тем более, что никто ясно не понимал, в чем дело.

Налицо были лишь два факта: первый, что князь Облонский представил новую красавицу, никому до сих пор не известную, и второй, что эта новая чудная звездочка была дочерью Анжель, которую до сих пор никто не считал матерью.

Видели, кроме того, что эта мать вырвала свою дочь из рук Сергея Сергеевича и безжалостно увела ее, несмотря на отчаяние, выражавшееся на лице молодой любовницы князя.

– Ах, Боже мой, я понимаю ее злость! – вскричала, наконец, Дора с самой скверной гримасой, на которую только было способно ее круглое лицо. – Такая хорошенькая дочка и в таком возрасте… это страшно старит Анжель! Признайтесь, дорогой князь, – продолжала она, обращаясь к Сергею Сергеевичу, все время хранившему молчание – мужчины не решались задавать ему вопросы при виде его надменно-холодного, презрительного взгляда, – признайтесь, что с вашей стороны было далеко не великодушно выставить напоказ девочку. Анжель сразу попала на второй план сорокалетних женщин и благородных матерей.

Женский смех послышался со всех сторон в ответ на слова Доры, которой было самой не менее сорока пяти лет.

В эту минуту ее злейшие враги готовы были объявить, что ей не более тридцати лет, а на вид всего двадцать восемь, единственно в пику Анжелике Сигизмундовне, замечательная красота которой, блестящие успехи и огромное состояние давно уже стали всем им поперек горла.

– Видимо, милый князь, – продолжала Дора, довольная возможностью кольнуть его, – вы верно сердитесь на нашу бедную Анжель, иначе бы вы ее пощадили…

– Я… сержусь на нее?.. За что? – спросил он со своей невозмутимой улыбкой, хотя, приглядевшись к нему попристальнее, можно было заметить, что внутри его происходит целая буря.

– О, я не буду так нескромна, чтобы сказать – за что! – отвечала хозяйка, видя, что ей представляется случай одним ударом убить двух зайцев, Анжель и князя, против которого она тоже имела зуб: он никогда, ни на один день, не удостаивал ее своим вниманием, что ее очень оскорбляло, так как нравиться, хотя бы и на самый короткий срок, этому аристократу, стоявшему головой выше всей золотой молодежи Петербурга, было большой честью.

– Вы ошибаетесь, милое дитя, – отвечал князь, с присущим ему умением подчеркивая последнее слово, что поневоле должно было обратить внимание на настоящий возраст хозяйки дома, – говорите откровенно, я вам даю на это полное право.

– В таком случае, извольте: говорят, что Анжель отклонила ваше ухаживанье.

Внезапно водворилось глубокое молчание.

Сергея Сергеевича боялись, преклонялись перед его превосходством, но не любили его. Молодые не прощали ему того, что он не старился.

– Что же, это совершенная правда, – отвечал он самым естественным тоном. – Если я об этом никогда не говорил, то только из скромности. Теперь вы меня к этому принуждаете, и я должен рассказать. Действительно, Анжелика Сигизмундовна отклонила мое ухаживанье. «Князь, – отвечала мне она, – в любви всегда есть обман. Я не хочу подвергаться обману с вашей стороны, и я знаю, что мне никогда не удастся вас обмануть. Вы единственный человек, которого я не считаю себя способной провести». Это моя лучшая победа!

Князь засмеялся.