Под гнетом страсти

Этот отель хотя и принадлежит к числу первоклассных, но далеко не лучший из них и отличается поэтому как скромностью своих обитателей, так и сравнительной скромностью цен.

Сама вывеска отеля – «H?tel Normandy» – с бросающейся в глаза грамматической ошибкой, явилась вследствие желания его первого владельца отличить свое учреждение от других отелей Парижа, носящих фирму «H?tel de la Normandie», которых несколько, и один из них принадлежит даже к лучшим, первоклассным.

Так, по крайней мере, объясняет любопытствующим эту оригинальную вывеску настоящая содержательница отеля – полная, красивая француженка бальзаковского возраста.

Бравый швейцар этой гостиницы говорит на всех языках цивилизованного мира, за исключением русского, что, впрочем, не мешает ему питать глубокое чувство уважения к представителям «ces barbares russes»[13 - Эти грубые русские (франц.).]… вообще и к их национальной тароватости в особенности, и быть таким образом горячим сторонником франко-русских симпатий.

В то время, к которому относится наш рассказ, в числе знатных иностранцев, проживавших в отеле и пользовавшихся особенным уважением бравого швейцара, были prince Oblonsky и princesse Pereleschin, как звали в Париже знакомых нам князя Сергея Сергеевича Облонского и Ирену Вацлавскую, помимо ее воли коловратностью судьбы, как, конечно, помнит читатель, превратившуюся в Ирену Владимировну Перелешину. Княжеский титул пожалован ей был швейцаром как знак глубокого; уважения последнего к ее покровителю – князю Облонскому.

Ирена, увы, к этому времени уже знала непринадлежность ей этого титула, знала, что считается женой князя Сергея Сергеевича только перед Богом, да перед ним, но не перед людьми.

Горькую для нее истину, хотя, как оказывается, и не совсем истинную, открыл ей сам князь, умолчав о том, что он женился на ней с бумагами другого, подкупленного им лица, что она считается законною женою этого лица, а относительно его, князя, только содержанкой.

Он понимал, что истина во всей ее наготе, не прикрашенная туманными фразами, могла убить это нежное, безотчетно поверившее и бесповоротно отдавшееся ему существо. Контраст между поступком его с нею и ее отношением к нему с самого начала ее первого романа был слишком резок, чтобы не разбить вдребезги созданного ею из него, князя, кумира, и этого он еще не хотел, и это, наконец, могло стоить ей жизни. В последнем он и не ошибался.

Он убедился в этом уже по тому потрясающему впечатлению, которое произвело на нее даже прикрашенное ложью открытие, по почти ставшим роковыми его последствиям.

Это частичное, если можно так выразиться, открытие глаз несчастной женщины на ее положение было совершено князем Облонским месяца через два после приезда их за границу и уже тогда, когда он оказался, что называется, припертым к стене, когда продолжение комедии с Иреной, начатой им в тени вековых деревьев Облонского леса, стало положительно невозможным.

Задумчивая и грустная, она начала при разговоре с ним о матери, возобновлявшемся ею не только ежедневно, но за последнее время даже ежечасно, бросать на него унылые взгляды, полные красноречивого подозрения.

Отвлечь ее от мысли о предстоящем обещанном им свидании с матерью за границей не было никаких средств.

Они все были им испытаны.

Ни быстрая смена впечатлений при путешествии, – они в каких-нибудь два месяца объездили Австрию, Германию, Швейцарию и Италию, – ни дивные красоты природы, ни памятники искусств, ничто, казалось, не могло заставить забыть Ирену ежедневный, тяжелым камнем ложившийся на душу князя вопрос:

– Когда же я увижу маму?

– А в этом городе, куда мы едем, увижу ли я, наконец, мою маму?

Князь решил везти ее скорее в Париж.

Он надеялся, что этот «мировой» и, по преимуществу «дамский» город волнами блонд и кружев, грудами изящных тканей, драгоценностей, всем тем «дамским счастьем», которое так реально и так увлекательно описано Эмилем Золя в романе под этим названием, охватит все чувства молодой женщины, заставит забыть ее, хотя бы временно, обещанное им свидание с дорогой матерью, образ которой все неотступнее и неотступнее начинал преследовать Ирену.

«Вихрь парижских удовольствий, – думал он, – довершит остальное, увлеченная им, она слабее почувствует готовящийся ей удар».

Увы, он ошибся и в этих своих расчетах.

Они приехали в Париж, и князь избрал «H?tel Normandy», конечно, не в силу описанных нами его качеств, скромности обитателей и цен, а лишь в силу того, что он знал, что отель этот редко посещается русскими, встреча же с милыми соотечественниками была для князя очень и очень нежелательна.

Первые слова Ирены были:

– Здесь, в Париже, конечно, я увижу мою маму?

– Вероятно, вероятно… моя прелесть! – уклончиво отвечал Сергей Сергеевич.

– Вероятно… – упавшим голосом повторила она, глядя на него взглядом, полным сомнения и грусти.

Князя, как ножом, резал этот взгляд. Он старался переменить разговор, но никакие темы не в состоянии были отвлечь ее от гнетущей мысли о матери, и она через несколько времени опять задавала те же мучающие его вопросы.

Князь приступил к выполнению задуманного им плана: неутомимо стал возить он Ирену по модным и ювелирным магазинам этого «города мод», тратил безумные деньги на покупку всевозможных дорогих тряпок, редких вещей и драгоценностей, буквально завалил ее всем этим, так что роскошное отделение, занимаемое ими в гостинице, вскоре превратилось в какой-то магазин.

Театры, балы, собрания, концерты сменялись перед ней как в калейдоскопе – казалось, у нее не должно было остаться ни одной минуты, свободной от новых впечатлений, свободной для размышления о себе.

– Она забудет… – вставая утром, говорил он себе со сладкой надеждой.

В течение дня, увы, он снова по нескольку раз слышал вопрос, ставший ему уже ненавистным.

– Когда же, наконец, приедет моя мама?

Так прошло около двух недель. Вопросы о матери со стороны Ирены не только не прекращались, но становились все чаще, настойчивее, и ее взгляды все подозрительнее и тревожнее.

Князь решился, наконец, покончить разом с этим гнетущим положением.

Он начал обдумывать предстоящую ему щекотливую беседу с Иреной.

«Необходимо возможно более и гуще позолотить пилюлю, возможно более смягчить силу удара, надо придумать развязку наиболее романическую, где бы мы оба являлись жертвами нашей взаимной любви, надо придать себе в этой истории все качества героя и таким образом подстрекнуть ее на своего рода геройство, на жертвы, на примирение с совершившимся фактом».

Так размышлял Сергей Сергеевич и делал в своем уме, согласно этому плану, наброски разговора с молодой женщиной.

Разговор в мельчайших деталях был почти готов, князь даже мысленно предугадывал вопросы со стороны Ирены и мысленно же давал на них ответы, естественные, правдоподобные, доказывающие его безграничную к ней любовь и вместе с тем невозможность в его положении поступить иначе.

Он оставался доволен собой, но приступить к осуществлению этого всесторонне обдуманного плана медлил.

Он боялся.

Впервые испытывал он это чувство, оно страшно бесило его, оскорбляло его безграничное самолюбие или, вернее, себялюбие.

И кого боялся он? Слабое, беззащитное существо, с бесповоротно преданным, несмотря на посетившие его за последнее время сомнения, сердцем.

Князь Облонский, со своим хваленым бесстрашием, со своим светским апломбом, пасовал перед этой слабостью.

Ее-то именно и боялся он.

В муках такой нерешительности провел он несколько дней, а эти муки усугублялись все чаще и чаще слетавшими с побледневших губ Ирены вопросами:

– Скоро ли, наконец, приедет моя мама?

– Когда же, наконец, увижу я мою маму?

Князь решился.

II. Столбняк

– Мне надо поговорить с тобой, моя дорогая! – начал князь, когда они отпили утренний кофе и лакей гостиницы унес посуду.

– О маме? – с тревогой в голосе вскинула она на него пытливый взгляд.