Под гнетом страсти

Петр Николаевич и Виктор Аркадьевич приблизились в свою очередь.

Бобров чуть не вскрикнул от удивления.

Между рядами любопытных гостей, с лицами, выражавшими восторг и зависть – восторг у мужчин и зависть у дам, – с холодной улыбкой, надменным взглядом и важной осанкой проходил князь Сергей Сергеевич Облонский, ведя за руку совсем еще молоденькое, бледное и дрожащее создание – Ирену.

XVIII. Лицом к лицу

Ирена Владимировна была в блестящем бальном наряде.

Белая атласная юбка была покрыта второй юбкой из крепдешина, слегка подобранной и отделанной крупными, величиной в орех, золотыми шариками. По обоим бокам, от самого лифа, спускались углами атласные полотнища золотистого цвета; лиф из крепдешина, с золотыми же шариками, был низко вырезан на стане и на груди окаймлен белым тюлевым рюшем, красиво оттенявшим розовато-белое тело молоденькой женщины.

Подборы и длинный шлейф скрывали некоторую худощавость ее фигуры и придавали походке особую грацию.

Вместо всяких рукавов золотые аграфы соединяли и придерживали легкую материю корсажа на ее плечах, которые, казалось, вздрагивали под восторженными взглядами мужчин.

Ее мягкие, блестящие, как шелк, волосы были высоко подняты, обнаруживая стройный затылок, и опускались мягкими буклями на лоб с темными бровями, красиво оттенявшими большие голубые глаза, опушенные длинными ресницами и светившиеся мягким блеском… В ушах ярко блестели роскошные солитеры.

На шее горело всеми огнями радуги великолепное ожерелье из бриллиантов чистейшей воды. На руках были дорогие браслеты, надетые поверх светлых перчаток, затягивавших крошечные ручки до самого локтя и обнаруживавших поразительную белизну остальной части руки. Это чудное, идеальное, дышащее неподдельной чистотой существо составляло резкий контраст с нескромными выражениями чересчур смелых взглядов более или менее усталых, с искусно ремонтированными лицами других присутствующих женщин.

Между тем, в ее ослепительной красоте было что-то неопределенное, обнаруживавшее внутреннее страдание и вызывавшее безотчетное сожаление, что все, если не могли понять, то смутно чувствовали.

Ее чудные глаза были подернуты дымкой болезненной грусти.

Сердце ее, видимо, сильно билось; порывистое тяжелое дыхание колебало ее шею и грудь.

Возбуждаемый ею восторг не вызвал торжествующего выражения на тонких чертах ее лица.

Напротив, она, казалось, с невыносимой внутренней болью переносила его.

Ее взгляд, смущенный, растерянный, то и дело обращенный на ее спутника, выражал какую-то подневольную, робкую, бессознательную покорность.

Полное торжество было лишь для него – князя Облонского. Он наслаждался им, как человек, знающий себе цену, привыкший к успеху, но никогда еще не испытавший настолько блестящего и настолько льстившего его самолюбию опытного Дон-Жуана.

Всевозможные замечания полушепотом, но ясно произносимые восклицания, невольно вырывавшиеся то у одного, то у другого, ежеминутно раздавались со всех сторон.

– Где он выкопал такой клад? – говорил один.

– Она стоит того золота, которое на ней! – замечал другой.

– Скажите лучше тех бриллиантов!

– На ней их, по крайней мере, тысяч на сто!

– Она стоит в десять раз дороже!

– Со временем и будет стоить!

– Право, князь просто колдун – это современный Калиостро.

– Хорошенькая, без сомнения, но, видно, глупа! – говорил чей-то женский голос.

– Слишком молода.

– Что и требуется для стариков!

Перелешин положительно впился в новоприбывшую взглядом.

Он догадался, что в первый раз видит свою жену.

Он, казалось, делал ей оценку, как знаток в этом деле, и рассчитывал в уме, какие проценты может принести ему этот живой капитал.

Стоявший рядом с ним Виктор Аркадьевич был, напротив, не так поражен безукоризненной красотой Ирены, как удивлен, огорчен и даже оскорблен при виде этого почтенного отца семейства, на котором лежало столько нравственных обязанностей в отношении его младшей дочери, выставлявшего себя таким образом напоказ.

Это казалось позорным серьезному труженику.

Он слышал о похождениях этого аристократа, он знал его репутацию известного волокиты, умеющего выбирать себе любовниц и тратить на них безумные деньги, но он не видел его никогда иначе, как у него, Облонского, в качестве гостеприимного хозяина, умеющего принять своих гостей с самой утонченной любезностью, все реже и реже встречающейся в нашем обществе, даже самого высшего круга.

«И это тот самый человек, – говорил сам себе Бобров, – который может отказать мне в руке своей дочери и счесть унижением иметь меня своим зятем?

Невозможно, чтобы человек, который так рискует скомпрометировать легкомысленным выбором удовольствия и так легко забывает, что должен служить примером своим дочерям, могущим узнать о его поведении, невозможно, чтобы этот человек представил мне какие-либо возражения, если я прямо и честно буду просить у него руки его дочери!»

Это соображение успокоило его мысли, занятые перспективой обладания княжной Юлией.

– Она, бесспорно, очаровательна и вполне красавица, – сказал, наконец, Владимир Геннадиевич, отводя от нее взор, как от картины, окончательно оцененной. – Если она умна, то я ей предсказываю одну из тех блестящих карьер, о которых долго говорят. В ней нет еще уменья держать себя, нет апломба… Видно, что это ее дебют… Но она еще очень молода… успеет развиться…

Бобров, все еще не пришедший в себя от удивления и в некотором роде негодования, не отвечал ему, так что друг Анжель обратился к доктору Звездичу, стоявшему с другой стороны.

– Заметили ли вы, доктор, как женщины легко меняются, смотря по окружающей их среде? Мужчина, если он не артист, – артисты в сущности все аристократы по рождению или же по отдаленным родственным связям с Юпитером, – всегда оставляет в себе след своего низкого происхождения и мужицкой крови, текущей в его венах. Сын крестьянина, мещанина, торговца, мелкого чиновника всегда остается похожим на своих папашу и мамашу по внешнему виду, манере держать себя, чувствам, характеру, понятиям о жизни, в нем проявляется что-то тяжелое, грубое, резкое, недоконченное, узкое и мелкое. Женщина, напротив, по существу своему аристократка, бесконечно более гибкое создание. Если она хороша и умна, то так искусно сумеет стряхнуть с себя природную грязь, что никто, даже самый наблюдательный человек, по прошествии нескольких лет ничего не заметит.

– Бедное дитя! – не отвечая на вопрос, сказал Петр Николаевич с выражением такого сожаления в голосе, что Виктор Аркадьевич с невольным удивлением взглянул на него.

Это были единственные симпатичные и благородные слова, сказанные по адресу молодой женщины.

До сих пор она возбуждала лишь презрительную зависть и нескромные желания.

Между тем князь Сергей Сергеевич со своей дамой, пройдя залу и одну из гостиных, направился к двери комнаты, служившей будуаром, где Дора – хозяйка дома – разговаривавшая с другими гостями, еще ничего не знала о прибытии ожидаемых лиц.

Нужно было представить восходящую звезду этому заходящему солнцу, более, впрочем, похожему на полную луну.

Целая толпа следовала за Облонским, чтобы присутствовать при этом представлении и убедиться, что прекрасная статуя умеет говорить, и с первых же слов решить, умна ли она.

Ирена и Сергей Сергеевич вошли в будуар, сделали еще несколько шагов и очутились перед Дорой, которая при виде их встала и пошла к ним навстречу с протянутыми руками.

– Моя милая, – начал князь своим по обыкновению немного насмешливым, хотя и вежливым тоном, – позвольте мне вам представить…

Он не успел окончить.

Сзади него толпа вдруг раздалась, пропуская даму, энергичным жестом пробивавшую себе дорогу.