Под гнетом страсти

Бобров стоял перед ним с кляком в руках и со скучающим, грустным выражением лица.

– Я привез тебя, мой друг, чтобы ты развлекся, но вижу, что мне это не удалось.

– Это доказывает, что или лекарство плохо, или твое леченье никуда не годится…

– Ничуть не бывало. Леченье превосходно. С некоторых пор ты грустен, чем-то занят, тебя, видимо, гнетет какая-то мысль, иногда, очень редко, бываешь неестественно весел… Одним словом, все признаки, которые замечаются у институток, влюбленных в своих кузенов, а если ты влюблен, то мое леченье правильно, – я угадал болезнь – она в сердце…

– Влюблен, я? В кого же это? – отвечал Виктор Аркадьевич, смутившись и краснея.

– В кого? Если бы я захотел, то, может быть, и отгадал бы.

Доктор продолжал с улыбкой:

– Я не выпытываю у тебя твоих любовных тайн – они меня не касаются. Только кроме любви тут есть еще кое-что… какие-нибудь препятствия, неудачи… Оттого-то происходят: грусть, нервное состояние, дурное расположение духа, подозрительность… Значит, необходимо развлечение, чтобы восстановить равновесие, разогнать тоску, близкую к меланхолии, служащей зачастую началом сумасшествия…

– Тирада совсем во вкусе мольеровских докторов! – прервал его Бобров, стараясь обратить разговор в шутку.

– Это не опровержение! А между тем, все это служит блестящим доказательством полной пригодности моего лекарства к данному случаю.

– Однако ты сам сознался, что оно, видимо, не действует.

– Что же это доказывает? Это вина больного. Если его желудок не переносит лекарства, то оно от этого не делается хуже и менее подходящим к его болезни.

– Удобная и очень успокоительная логика для совести доктора. Если больной умирает, то он же в этом и виноват.

– Бывает и так!

– К тому же, – продолжал молодой человек, – если твое лекарство развлечение, то можно ли его искать здесь? Не кажутся ли тебе все тут собравшиеся умирающими от скуки?

– Однако эти вечера у львиц полусвета, несомненно, устраиваются для развлечения.

– И ты думаешь, что здесь действительно веселятся?

– Я этого не думаю… но они так думают, и этого им довольно.

Доктор медленно поднялся с подушки дивана, бросил окурок сигары в стоящую в углу гипсовую вазу и, взяв под руку Боброва, смешался с ним в толпе, наполнявшей гостиные и зал «белокурой Доры».

Он на ходу обращал внимание молодого человека на некоторых представителей золотой молодежи, которая была почти в полном комплекте, давая им весьма меткие характеристики.

Виктор Аркадьевич по временам не мог удержаться от смеха.

– Кажется, лекарство действует! – промычал на ходу доктор.

– Я нахожу, – заметил Виктор Аркадьевич, – что все эти шуты здесь как раз на своем месте; но я не понимаю и не могу себе объяснить присутствия здесь некоторых действительно достойных и уважаемых людей, умных и талантливых. Что привлекает их? Доротея – я видел ее… Она уже немолода… безобразно толста, не умеет говорить… Чем может она нравиться… Какое самолюбие может быть польщено обладанием существом, цена которого всем известна?

– Друг мой, – отвечал Петр Николаевич тоном взрослого, говорящего с ребенком, – этот вопрос доказывает только твою житейскую неопытность. Если бы ты, подобно мне, изучал медицину, успел бы много пожить или бы наблюдать за другими, что еще поучительнее, ты понял бы…

Он замолчал на минуту.

Бобров глядел на него вопросительно.

Они остановились в амбразуре одного из окон залы.

– Какими кажутся тебе девять десятых этих людей? – продолжал Звездич. – Находишь ли ты их привлекательными? Думаешь ли ты, что женщина, истинная женщина, способная любить, может увлечься ими? Нет! Не правда ли? Они не лучше, чем эта «венская» Дора, которая обирает их, смеется над ними и продает их эгоистическому, грубому тщеславию поддельную страсть…

– Ты прав относительно тех тощих юнцов, этих молодящихся старцев… но другие?.. – перебил Виктор Аркадьевич.

– Другие… Они приходят сюда с целью отдохнуть, здесь они чувствуют себя свободными, нравственно раздетыми… Иногда находишь удовольствие выпить скверного вина, съесть яичницу с ветчиной в каком-нибудь грязном трактире… для перемены…

– Этого уж я не понимаю… Как может довести человек до такого извращенного пресыщения свои вкусовые инстинкты… – горячо возразил Бобров.

Звездич снисходительно улыбнулся.

– Дай Бог тебе и не понять… Не в этом, впрочем, дело; если я привез тебя сюда, так это потому, что здесь сегодня должно произойти первое представление, если можно так выразиться.

– Какое представление?

– Представят новую звезду полусвета, о прелести которой рассказывают чудеса, и человек, открывший ее, должен ее показать сегодня собравшимся здесь «ценителям и судьям»…

– Кто же этот «астроном»?

– Я хочу, чтобы ты сам узнал его.

– Стало быть, я его знаю?

– Еще бы!

XVII. Новая звезда

Доктор и Бобров прошли в гостиную и поместились на одном из диванов, стоявших в глубине.

– А приедет сюда та, которую я с тобой видел летом в «Аквариуме»? – задал вопрос Виктор Аркадьевич.

– Анжель? Однако ты ее помнишь! – засмеялся Звездич.

– Я вспомнил об ней потому, что до некоторой степени понимаю успех той, но значение, придаваемое этой, у которой мы находимся, решительно мне непонятно…

– У всякого свой вкус…

– Эта Доротея, по-моему, ничего не стоит, тогда как та…

– Что та?

– Совершеннейший тип куртизанки высшего полета, судя по тому, что ты сам мне об ней рассказывал.

– Кто знает, какая тяжесть обременяет ее душу! – сквозь зубы пробормотал доктор.

– Что ты хочешь этим сказать?