Под гнетом страсти

– Отчасти и о ней… – сжал на мгновение он свои красивые брови.

Такое начало не предвещало, казалось ему, ничего хорошего.

Она молчала, сидя на диване у того стола, за которым они только что пили кофе, одетая в утреннее платье из голубой китайской шелковой материи.

На дворе стоял октябрь в начале – лучшее время года в Париже, в открытые окна роскошно убранной комнаты занимаемого князем и Иреной отделения врывался, вместе со свежим воздухом, гул «мирового» города. Был первый час дня, на rue de la Poste господствовало полное оживление, находящееся против отеля cafе было переполнено посетителями, часть которых сидела за столиками на тротуаре.

Ни Сергея Сергеевича, ни Ирену не беспокоил уличный шум, они, видимо, даже не замечали его, занятые оба своими мыслями.

Она вопросительно глядела на него, ожидая обещанного им сообщения.

Он встал с кресла, прошелся несколько раз по комнате, неслышно ступая по бархатному ковру.

Она продолжала молча следить за ним глазами.

Он подошел к дивану, движением ноги отодвинув в сторону кресло, сел с ней рядом и обнял ее за талию.

– Ты по-прежнему любишь меня, Рена?

Он с нежной грустью смотрел ей прямо в глаза. В ее взоре, неотводно устремленном на него, появилось выражение тревожного упрека.

– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Разве ты сам не знаешь это лучше меня? – спросила его Рена вместо ответа.

Он на секунду смутился, но тотчас же оправился и продолжал тем же мягким, вкрадчивым голосом:

– Я знаю, конечно, знаю, моя ненаглядная, но мне надо сообщить тебе нечто такое, перед чем мне хотелось бы снова слышать от тебя, что ты любишь меня так же, как и я, то есть более всех на свете… что самое raison d'?tre[14 - Смысл бытия (франц.).] нашего существования на земле с момента незабвенной для нас нашей встречи для меня – ты, для тебя – я. Не так ли?

– Случилось что-нибудь с мамой? – вдруг заволновалась она и впилась в него еще более тревожным взглядом.

– С чего ты это взяла? Ничего не случилось… Я по крайней мере не знаю… – бессвязно и отрывисто заговорил он.

– Что же такое ты хочешь сообщить мне? Говори скорее…

Она как-то инстинктивно отодвинулась от него, но он снова привлек ее к себе.

– Не торопись… К чему?.. Ответь сперва на мой вопрос… настолько ли ты любишь меня, что сумеешь простить, если бы даже узнала, что я все это время был очень и очень виноват перед тобою…

– Ты? – снова отшатнулась она от него.

– Я, я! – с болью в голосе продолжал он. – Я надеюсь только на твою всепрощающую любовь… Ты поймешь, что действовать иначе я не мог, единственно потому, что безумно любил и люблю тебя. Он низко опустил голову.

– Ты меня обманывал… относительно… мамы… – чутьем догадалась она. Голос ее дрожал и прерывался.

Его рука, обвивавшая ее стан, почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь. Он молчал. – Значит, я угадала! – чуть слышно прошептала она.

– Успокойся, дорогая моя, и выслушай меня серьезно, главное, внимательно.

– Я слушаю! – чуть слышно, преодолевая охватившую ее снова нервную дрожь, сказала она.

Он замолчал на минуту, как бы собираясь с мыслями.

– Ты знаешь, конечно, дорогой друг мой, что я по рождению и воспитанию принадлежу к тому замкнутому, кругу общества, который в России именуется «высшим» или аристократическим кругом, эта русская «аристократия» ничуть и ничем не похожая на аристократию европейскую, до сих пор ревниво охраняет свою замкнутость и на всякое вторжение в ее среду постороннего лица смотрит враждебно, давая подобным попыткам довольно сильный и неотразимый отпор. Этот беспощадный высший круг, не колеблясь, извергнет из себя каждого своего сочлена, осмелившегося попытаться ввести в него новое лицо. Особенною строгостью отличается это высшее русское общество, – князь с усилием скорчил ироническую улыбку, – относительно женщин. Всякий неравный брак, или, как он называется в высших этих сферах, mеsalliance, осуждается безапелляционно. Позор подобного поступка падет не только на совершившего его, по и на всех членов его семьи. Приводить в оправдание подобного поступка пред судом общественного мнения какие бы ни было чистые чувства и побуждения бесполезно. Приговор заранее известен и неизменяем.

Князь печально опустил голову.

– К чему все это ты говоришь мне, я не понимаю? – прошептала Ирена, глядя на его широко раскрытыми глазами.

Князь поднял голову и продолжал с горькой улыбкой:

– Сейчас поймешь, немного терпения!

Она печально улыбнулась.

– Ты же, моя милая, несомненно, прелестнейшая из женщин, когда-либо встреченных мною на жизненном пути, но, увы, принадлежащая к другому классу общества, и ввести тебя в «наш круг» на правах княгини Облонской я не могу.

Ее лицо омрачилось, нижняя губа конвульсивно задрожала – она смутно начала понимать.

Князь не заметил этого, так как говорил, опустив глаза вниз.

– Ты понимаешь также, что мы, члены этой аристократической семьи, все-таки люди, что подчинять наши чувства и наши страсти суровым правилам света не всегда для нас возможно, мы можем встретиться с девушкой другого круга, искренно и сильно полюбить ее, как это случилось со мной. Что делать тогда? Для этого-то в нашем кругу изобретен так называемый «морганатический брак», в котором муж и жена считаются таковыми перед Богом, так как клялись перед Его алтарем, но не считаются ими перед людьми. Я, со своей стороны, далеко не одобряю такого иезуитского выхода и никогда бы не решился на него, если бы не был связан с обществом моими дочерьми. Я не имел права, действуя иначе, обречь их на изгнание из среды, в которой они родились и выросли. Надеюсь, что ты согласна с этим?

Он остановился и бросил на нее вопросительный взгляд.

Она молчала, продолжая в упор глядеть на него.

– Ты можешь заметить мне, что все это я был обязан сказать тебе ранее, что я все-таки обманул тебя, – ты будешь бесконечно права, и в свое оправдание я не посмею сказать ничего, кроме того, что я безгранично, безумно любил и люблю тебя, что я боялся, что ты не решишься на такой шаг, что любовь твоя ко мне вначале не была еще настолько сильна. Когда она будет моей, думал я, я сумею доказать ей, насколько серьезно мое чувство – она оценит его, простит мне и хотя бы задним числом сочтет меня достойным принесенной ею, хотя и бессознательно, мне жертвы, одобрит задним числом сделанный ею шаг, в котором я никогда не заставлю ее раскаяться.

Он снова замолк на секунду и искоса поглядел на нее.

Она сидела, не меняя позы, и молчала.

– К тому же, думал я, – продолжал он, – я сам приношу ей в жертву то общество, ту среду, в которой я провел столько лет. Я не извергнут из него, но сам не пойду в него. Я сумею составить ей и себе круг знакомых в России, где ее будут уважать, как мою вечную подругу жизни, как мою жену, хотя и не перед людьми, но перед Богом – она поймет, что к ее ногам я кладу самого себя и все свои прошлые знакомства и связи. Мои дети – члены этого общества, я откажусь и от них. Она, она одна заменит мне все и для себя найдет все в беззаветной любви моей.

Она продолжала, молчаливая, недвижимая, сидеть перед ним, как бы воплощенным упреком его совести.

Он с самого начала разговора с ней почувствовал, что не в состоянии сказать ей то, что так, казалось ему хорошо было им придумано, что он выучил почти наизусть и вдруг позабыл, как забывает порой оробевший дебютант-актер назубок приготовленную роль.

Он сознавал, что говорит бессвязные нелепости, но продолжал нанизывать слова, спеша и путаясь, с единственною мыслью как-нибудь и чем-нибудь закончить.

Ее молчание раздражало его и производило еще большую путаницу в его мыслях.

– Что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово! – весь дрожа от волнения, произнес он.

На лице его то и дело выступали красные пятна, на лбу крупные капли пота.

– Моя мать знала и знает все это?-снова вместо ответа задала она ему вопрос.

– Нет, и в этом моя еще большая вина перед тобой, – заметил он, – она, конечно, не согласилась бы, мы обвенчались тайно от нее, она ничего не знала.