Гетманство Выговского

«И теперь, – говорил боярин, – великий государь, желая по христианству, чтоб было все Войско Запорожское в осторожности и в бесстрашии от внезапного прихода неприятеля, изволил учредить своих воевод и ратных людей в знатных городах Малой России: в Чернигове, в Нежине, в Переяславле и в других, где будет пристойно, так же как в Киеве, для вашей обороны. Воеводы и ратные люди будут укреплять города и устраивать осады, а в городах и местечках будут ведать казаков и чинить между ними расправу полковники, и войты, и бурмистры – по вашим правам; а осадных людей в городах будут судить и расправу чинить над ними – воеводы, только также по вашим правам. Те поборы, которые собрались у вас – подымное и с оранд, будут сбираться в оных городах в войсковую казну и даваться на жалованье Запорожскому Войску и на царских ратных людей, которые будут с воеводами, да на войсковые расходы».

Боярин доказывал, что такое устройство принесет большую пользу всему краю. «Тогда, – говорил он, – если неприятели и наступят на города Малой России, то Войско Запорожское надежно будет стоять против них; в городах в то время будут для береженья воеводы и ратные люди, и не дадут неприятелю пустошить городов и уездов; а сверх того, на то время Войску будет заплата; когда оно пойдет против неприятеля, не будет никакой нужды, и вам всем будет охотнее служить: будете знать, что дома ваши целы и не разорены, – воеводы берегут».

Простые козаки должны были видеть в этом свою выгоду. – Но эти нововведения парализавали власть старшин, потому что отнимали у них распоряжение доходами, которые они собирали как хотели и употребляли в свою пользу. Приходилось согласиться на требование боярина. Постановили быть воеводам в малороссийских городах.

«Но в которых именно городах, – сказал Выговский, – надобно быть воеводам, я сам доложу о том великому государю, царскому пресветлому величеству, когда, Бог даст, буду оглядать его царские пресветлыя очи и принесу вечное свое подданство».

Посол требовал, чтоб казаки, водворившиеся в Литовской Земле, именно: в Старом-Быхове и Чаусах, были выведены оттуда, и пашенные крестьяне, вступавшие самовольно в казацкое звание, были обращены в прежнее состояние: московское правительство считало Великое Литовское Княжество уже своим завоеванным достоянием, разместило своих воевод по городам и приписало к ним поветы. Находили, что Быхов принадлежал к оршанскому, а Чаусы к могилевскому поветам, и следовательно, этими городами должны начальствовать воеводы, помещенные в Орше и Могилеве. Полковник казацкий должен выйти прочь, и в Литве не следует быть казачеству.

Приходилось раде безропотно согласиться и на это требование, а оно также сильно щекотало казацкий патриотизм и внушало опасение за будущее: если московское правительство теперь, по своей воле, уничтожило казачество в одном из краев, где казачество уже завелось, то могло впоследствии уничтожить его и в других местах, и так постепенно обрезывать территорию, какую казачество успело занять во время войн с поляками. Боярин давал знать, что правительство не хочет слишком сильного расширения казачества и признает его вредным для гражданского порядка. Боярин жаловался, что из соседних краев Великороссии, из уездов: брянского, карачевского, рыльского, путивльского, крестьяне, живущие в имениях вотчинников и помещиков, и холопы бегают в Малороссию, потом приходят оттуда на прежнее жительство толпами, подговаривают к побегу с собой других крестьян и холопов, и нередко отмщают. своим господам, если прежде были ими недовольны: набегают на их дома, сожигают их, убивают хозяев и их семейства; иногда они запирали господ в домах, закапывали дома со всех сторон землею, и так оставляли жильцов умирать взаперти голодною смертью. Ясно было, что козачество, которое возникло из восстания простого народа против владельцев, было искушением для соседнего великороссийского простонародья.

«0 всех тех людях, – отвечал Выговский, – мы сделаем розыск, и всякий полковник и урядник подвергнется наказанию, если не будет поступать согласно нашему приказанию».

«Великому государю учинилось ведомо, – сказал боярин, – что в Запорожское Войско не однажды приезжал старец Данило, родом из Французской Земли; но он на самом деле не старец, и теперь уже скинул с себя чернеческое платье, и ходит в мирском, – он приезжал сюда от шведского короля лазутчиком и чинит ссору в Запорожском Войске; а потому, как только он приедет, вели, гетман, задержать его и отписать об нем его царскому величеству».

Гетман отвечал на это:

«Мы и прежде не слушали никаких сплетней и теперь не станем слушать. Если же этот Данило станет делать что-нибудь противное у нас, мы его самого отошлем к его царскому величеству».

Боярин, как орган московской власти, выражал и теперь, как делалось прежде, неудовольствие со стороны этой власти за склонность к дружелюбному отношению к шведам, с выговором замечал, что до сих пор не послано от козаков посольства к шведскому королю с объявлением ему неприязни, в случае если он не исполнит требований царя и не примирится с ним, по желанию последнего. Выговский должен был обещать отправить такой отзыв к шведскому королю, с которым втайне вел мирные сношения. В отношении поляков боярин объявил, что война будет неизбежна, потому что поляки уклоняются от исполнения виленского договора 1656 года, – не думают собирать сейма и рассуждать на нем об избрании на королевство московского государя. Боярин приказывал козацкому войску быть наготове к выступлению на войну, когда придет указ из Москвы о начале военных действий.

«Мы, – отвечал гетман, – готовы идти на польского короля и велели написать универсалы, чтобы разослать козакам, когда будет нужно; желаем сложить наши головы за достояние его царского величества и против шведского короля, и против каждого царского неприятеля пойдем покорно, по царскому приказанию».

Наконец, боярин заметил Следующее:

«В прошлых годах покойный гетман Хмельницкий подписывался в своих листах от козаков к царю – вечными подданными его царского величества, а ты, Иван, в листе своем к великому государю подписался – вольными подданными; так тебе не годилось писать, и впредь вам подписываться просто – вечными подданными царского величества, а не вольными. Да еще ты писал лист к крымскому хану и не подписался в нем подданным царского величества, а в грамотах к крымскому хану и к султану Калге пишут вас от великого государя царскими подданными и приказывают посланникам говорить, чтоб хан шертовал на том, чтобы не ходить на вас, запорожских козакав и не чинить вам никакого лиха, потому что вы подданные царские; а если б вас царскими подданными не писать в грамотах к крымскому хану, то на вас бы давно война была».

Ответа на это замечание не дошло до нас; трудно было что-нибудь и отвечать на него.

В соборной церкви святых апостолов произнес гетман присягу, – по выражению того времени, – его царскому величеству прямить и добра хотеть. Выговский увернулся от немедленной поездки в Москву, и боярин из своих рук дал ему булаву, бунчук и царскую грамоту на гетманское достоинство. Украинский летописец говорит, что Выговский расположил к себе боярина угощениями и подарками. С своей стороны, боярин щедрою рукою раздавал царские дары, состоявшие в соболях и рублях, и Выговскому, и всем старшинам, и духовенству, и многим простым казакам, с кем только приходилось ему иметь сношение. 18 февраля уехал боярин с своею свитою из Переяславля.

VI

Во все продолжение времени, когда боярин находился в Переяславле, Пушкарь со своими дейнеками стоял в Гадя-: че, власть его расширялась на побережье Пела. С ним были: весь Полтавский полк и толпа из Миргородского полка, из Чигиринского и других. Предводитель хотел было идти прямо на Переяславль, но остановился: там был царский боярин, приехавший решить дело о Выговском. Нападать теперь на Переяславль показалось бы бунтом против царской власти. Притом разнесся слух, что Выговский опять посылает войско на полтавский полк. Полтавцы боялись[2 - Тогда полковниками, по сведениям из посольских дел, были следующие лица: миргородский – Лесницкий, черниговский – Иоанникий Силич, корсунекий – Тимофей Аникиев (?), каневский – Иван Стародуб, белоцерковский – Яков Люторенко, переяславский – Иван Кульбака, ирклеевский – Матвей Нацкеев (?), уманьский – Михайла Ханенко, паволочский – Михайла Суличич, нежинский – Григорий Гуляницкий, киевский – Павел Яненко-Хмельницкий;но и сверх того упоминается наказной киевский – Василий Дворецкий.] если они отойдут далеко на запад и оставят за собою свои места, то противники разрушат их беззащитные жилища. Пушкарь стоял в Гадяче, посылал к Хитрово в Переяславль и просил собрать великорусскую рать и приходить к нему на Лубны: он уверял, будто Выговский намерен напасть врасплох на великороссиян. Он отправил снова козака, по имени Яковенка, гонцом в Москву с доносом, писал сверх того угрожающие вести путивльскому воеводе. Выговский, – уверял он всех, – помирился тайно с ляхами и с Ордою, идет против нашего войска на украинские наши города, хочет взять их, опустошить огнем и разрушить всю Украину, а потом идти на рать его царского величества. Он прибавлял, будто получил от Юрия Хмельницкого извещение, что Выговский изменяет царю. С своей стороны, Григорий Лесницкий, письмом к путивльскому воеводе, указывал на Пушкаря, как на изменника царю; уверял, что он желает разорения православной России и производит смуту, к искоренению святой веры, на радость окрестным неприятелям: татарам, ляхам, волохам, мултянам, венграм, которые всегда угрожают набежать на Украину и разорить ее. Тогда как Пушкарь, обвиняя Выговского в измене, ссылался на свидетельство Юрия Хмельницкого, Лесницкий, воспитатель Юрия, изъявлял готовность ехать с Юрием в Москву за гетмана Выговского, если последнему нельзя будет оставить Украины без главы.

Хитрово, который был послан утишить беспокойство утверждением Выговского, возвращаясь назад, виделся с Пушкарем и уговаривал его оставить вражду и пребывать в повиновении у гетмана. Он в то же время уверял в царской милости и Пушкаря, одарил его, как и всех чиновников, подарками и деньгами, и вообще оказывал к нему знаки расположения. Пушкарь старался как можно более очернить своего врага гетмана и уверял, что он изменник и недостоин милостей царя. Боярин терпеливо выслушал эти уверения и все-таки приказал ему оставить возмущение.

«Побачите, – сказал Пушкарь, – який огонь з сего розгоритця!»

Полтавский полковник не оставил. своей вражды, и продолжал писать доносы. Московское правительство хвалило его за верность, в которой он уверял, ласкало, но не давало ему перевеса.

Прибыли к нему посланники: стольник Иван Олфимов и дворянин Никифор Волков. Они привезли Пушкарю приказание оставаться в покое и не нападать на гетмана.

«Не я нападаю на Выговского, – отвечал Пушкарь, – а Выговский нападает на меня, – хочет принудить меня не мешать его замыслам; но я, верноподданный его царского величества, не хочу нарушать своей присяги; я замечаю из поступков Выговского недоброжелательство, а потому отделился от его властолюбия и прошу, как себе, так и всем верноподданным – царского заступления и покровительства».

С таким ответом гонцы отправились обратно в Москву. Пушкарь продолжал посылать в Москву донос за доносом и в то же время восстановлял народ против гетмана.

Гетман был поставлен в неловкое положение. Он видел, что московское правительство, настроенное Пушкарем и запорожцами, не благоволит к нему, хотя и признает его начальником края; Пушкарь и запорожцы, высказывая желание подчинить малороссийский край теснейшей зависимости от Московии, естественно, должны были в Москве нравиться больше, чем Выговский и старшина и вообще партия, стоявшая за местное самоуправление.

Требование ехать в Москву не иравилось гетману. В ожидании его приезда, правительство не приступало ни к каким изменениям: не вводило воевод, не посылало войска. Он понимал, что если поедет в Москву, то должен будет согласиться на всякие условия, какие ему предложат. Мысль отторгнуться от Московии и сойтись с Польшею стала теперь тверже в голове его. Он выжидал только, чем кончатся дела Польши с Швециею, и откладывал свою поездку под благовидными предлогами. Хитрово писал к нему беспрестанно и торопил ехать. В Путивле готовили ему подводы и провожатых.

Он отговаривался в письме своем тем, что нельзя ему покинуть Украины в смутных обстоятельствах. «Хотя – писал он от 18 марта к отцу своему, с уверенностью, что это письмо покажется воеводе, – окольничий его царского величества часто ко мне пишет, но поездка моя замедляется, и я остаюсь в раздумье более от того, что меня со всех сторон извещают: польский король со шведским помирился, и оба государя хотят вместе идти на великого государя; полки подходят к Межибожью; с другой стороны, великая литовская рать подвигается, а тут у нас дома от татар добра не надеяться, – стоят уж на Кисилях с ханскою великою ратью». Заднепровские полковники брацлавский, уманьский, корсунский и другие, собрались в Чигирин и представили, что гетману не следует ехать. «Ума не приберу, как мне и быть, – ,писал он в Киев, – куда мне повернуться, не знаю».

В Москву поехал Лесницкий, – он оставил полковнический уряд; место его заступил избранный полковник Стефан Довгаль. Это был недоброжелатель поляков, сторонник Пушкаря. Он 7 апреля писал к путивльским воеводам для доставления сообщаемого известия в Москву: «Извещаем вашим милостям, что никогда Иван Выговский к его пресветлому величеству ехать на столицу не думает; везде послов своих порассылал: i: туркам, к крымскому хану, и письма татарам и ляхам послал!»

Не надеясь выиграть в Москве, потому что противники его предлагали больше, чем он с своею партиею мог предложить, Выговский искал помощи у татар. Первое его посольство в Крым было не; дачно. Запорожцы утопили посла и письмо отослали к царю. Второе – достигло Крыма. Перекопский бей известил гетмана, что и хан соглашается оказать ему помощь. В половине апреля донесли Выговскому, что обещанные татары пришли в Украину. Гетман, в сопровождении старшин, полковников и сотников, отправился на встречу желанным союзникам на берег Ирклея. Прибыл старинный приятель казаков, победитель при Батоге – Карабей с ордою, которая – по сказанию одного современника – простиралась до сорока тысяч, а сверх того находилось пятьдесят тысяч, по известиям самого Выговского, с султаном Нуреддином у Полтавы.

Оба предводителя выехали друг к другу, и, после приветствий, уехали в уединенное место и там около двух часов разговаривали между собою. Потом они вместе приехали в казацкий лагерь и там, перед собранием чиновников, утвержден был дружественный союз между казаками и крымским ханом. Татары и казаки обязывались помогать одни другим и идти всюду, где бы ни предстояла опасность кому-нибудь из союзников. Козаки целовали крест. Потом отправлялась веселая пирушка с пушечной пальбой; татары не уступали союзникам в употреблении напитков. Вечером Карабей уехал в свой лагерь и двое казацких чиновников сопровождали его; они отобрали от татар присягу, или шерть, по их закону.

В следующую ночь, если верить Коховскому, Выговский чуть было не лишился жизни, тайный разговор его с Карабеем возбуждал подозрение. В тот же день приехал в лагерь Джеджалы. Природный татарин, он во время беседы услышал такие двусмысленности в разговоре Выговского с Карабеем, которых не поняли другие, но молчал и пил за здоровье Карабея. Выговский, по обыкновению своему, прикинулся пьяным и, после ухода Карабея, лег спать в своем шатре. Джеджалы, сам пьяный, подкрался к шатру гетмана и пустил в него копье: он думал, что убил Выговского, и выскочивши, кричал: «Лежить собака, що козацькую кров Ляхам да Татарам продае! У чорта тепер гроши личитимеш!» Но гетман был жив, и, понявши, что против него существует заговор, убежал в татарский обоз.

Неизвестно, как расплатился Джеджалы за эту выходку, но с тех пор имя этого сподвижника Хмельницкого не упоминается в истории. Уже он ирклеевским полковником не был и прежде; еще, во время последней переяславской рады, при боярине Хитрово, вместо него полковницкий уряд занимало другое. лицо, какой-то Матвей Пацкеев (Пацько?). Дружелюбные сношения Выговского с Ордою напугали народ, настроенный и без того против гетмана его недоброжелателями. Паволочский полковник Суличич извещал киевского воеводу о соединении гетмана с крымским ханом, о сношении с ляхами. Киевский полковник Павел Яненко-Хмельницкий, наказный киевский полковник Дворецкий, киевские мещане, духовенство и сам митрополит показывали знаки негодования, хотя неискренно, потому что сами принадлежали к партии Выговского. Приезжавшие с разных сторон в Киев украинцы кричали: «уже татары пришли к гетману; скоро и ляхи придут, начнут враги церкви Божии разорять, людей наших в полон погонят». Некоторые письменно изъявили Бутурлину желание, чтобы государь прислал свое войско на. помощь Пушкарю и оборонил бы Украину, – иначе ляхи с татарами бросятся и на порубежные московские области. С другой стороны, Бутурлин получал письма в противном духе: излагались жалобы, что москали стоят больше за гетмана, старшину, а не за все Войско; в одном таком письме было сказано: Пушкарь никакой услуги не учинил царю, разве то за услугу считать, что вырезал царских людей над Донцом (факт неизвестный), и теперь пожог загородные дворы, а его люди грабят: однако, он становится праведен с своею злобою, а мы с правдою места не находим; он сродников наших и козакав много побил, и жен и детей их помучил, а у вас чист». Бутурлин послал паскарей гонцов в Москву просить войска, извещал, что Украина в опасности: поляки уже пришли, татары, принимают угрожающее положение, внутри края неурядица. В Москве пришли в нерешительность. В марте приезжал протопоп Максим Филимонов, по поручению гетмана, как говорится в современных московских делах. Он просил, от имени гетмана и всего Войска Запорожского, устроить без отволоки межевание и провести определенный рубеж между малороссийскими городами и польскими владениями. Вместе с тем Максим изъявлял желание, чтоб в знатнейших украинских городах были царские воеводы с московскими ратными людьми. Понятно, что этот человек, старавшийся всеми силами подделаться к московскому правительству, постарался на словах еще более, чем в своих пидьмах, очернить гетмана, старшину и вообще козацких значных людей и наговорить много любезного для Москвы. В последних числах апреля приехал в столицу Лесницкий посланцем от гетмана и всего Войска Запорожского, за ним вслед прибыли и другие гонцы – Бережецкий и Богун с дополнительною просьбою об усмирении мятежников. Малороссияне объясняли, что татары призваны по крайней необходимости, и если бы они не пришли, то мятежники убили бы гетмана и разорили бы весь край. Предложения, которые тогда делал Лесницкий, сообразовались с тем, чего только могло желать московское правительство. Видно, что, желая вооружить московское правительство против Пушкаря, Выговский и его партия решились прельстить москалей такими же предложениями, какие делал Пушкарь: Лесницкий, от имени гетмана и всего Запорожского Войска, просил комиссаров для приведения в строгий порядок реестра, чтоб козаков было не более определенного числа – шестидесяти тысяч; чтоб, таким образом, отбить у мужиков охоту самовольно делаться козаками, ибо от этого происходят смуты и бунты; вместе с тем он предлагал послать в украинские города воевод и указывал на шесть городов, где удобно пребывать воеводам: Белую Церковь, Корсунь, Нежин, Чернигов, Полтаву и Миргород: «об этом, – говорил Лесницкий, – и гетман, и Запорожское Войско бьют челом пренизко; только’тем и может усмириться бунт; но хотя бы великий государь пожелал и в другие города поместить воевод, тем лучше будет для Войска: смирнее станет. Вот и теперь Богдан Матвеевич Хитрово, уезжая, оставил немного ратных людей, а бунту стало меньше».

Правительство приняло благосклонно посольство и назначило комиссаром для реестрования козаков боярина Василья Борисовича Шереметева; он определялся в Киев на воеводство. и должен был вести перепись по полкам, начиная с тех полков, которые размещаются поблизости к польским границам. В подтверждение известий о неистовствах Пушкаря, Лесницкий привез просьбу от Юрия Хмельницкого. Юрий жаловался, что пушкаревцы разорили его имения, ограбили его людей, некоторых варварски замучили, других взяли в неволю, и просил приказать освободить задержанных.

Несмотря на расположение, которое в Москве оказывали Выговскому и его посланцам, их поступки уже казались подозрительными. На Лесницкого еще в октябре доносил путивльскому воеводе боярину Зюзину селитреный уговорщик, миргородский мещанин Михайла Каленик, что миргородский полковник распускал вести, будто царь хочет прислать своего ближнего боярина Трубецкого и воевод с ратными людьми затем, чтоб в Малороссийской земле уничтожить волю, завести разные подати, уменьшить число козакав до десяти тысяч, а остальных повернуть в мещане; тех же, которые не захотят быть в мещанах, обратить в драгуны и солдаты, и по этой; причине гетман и старшина хотят отступить от царя. Такой донос подтверждался и наговорами протопопа Максима, и известиями из Киева; Бутурлин описывал, что делалось на корсунской раде, извещал, что там произносились непристойные речи, и все укрепились стоять за гетмана и за свои прежние вольности, и для этой цели заключили договор с шведским королем, чтоб заодно стоять против кого бы то ни было, если казацким вольностям будут угрожать. В Москве знали и были недовольны, что у гетмана живет Немирич: о нем доносили, что он подговаривает Выговского на всякое дурно. Чтоб изведать подлинно, что делается в Украине, послан был в апреле к гетману стольник Иван Опухтин. Он ехал к гетману с благовидным предлогом: он вез ответ на просьбу. переданную протопопом Максимом о размежевании и назначении границ с Польшею. Гетману поручалось выбрать достойных людей и послать на съезд, который предполагался в Вильне между русскими и польскими комиссарами. Так как еще при Богдане Хмельницком в Малороссии произвело сильное раздражение то обстоятельство, что в 1656 году не допустили казацких послов к совещаниям, то на этот раз давалось положительное уверение, что казацким послам не будет заказа входить в съезжие шатры и вместе с тем была сделана такая оговорка: «а что наперед сего присылал прежний гетман Богдан Хмельницкий на съезд посланцев своих, и те его посланцы были люди незнающие, царские послы имали их на съезд с собою, а они едва приезживали упився, дела никакого не знали, а-все ходили за пьянством и по шинкаркам». Ясно, что Москва сознавала свой промах и старалась оправиться.

Но то был более предлог; Опухтин собственно послан для наблюдения и для этого взял с собою пять человек путивльцев для посылок и дознания; сам он должен был оставаться при гетмане, узнать всю подноготную, поверить, справедливы ли слухи о смутах в Украине и о нетвердости гетмана и сообразно тому, что узнает, говорить с гетманом.

1 мая, прибывши в Чигирин, Опухтин застал гетмана в кругу полковой старшины Чигиринского полка с полковником Карпом Трушенком. Прослушав царскую грамоту, Выговский сказал:

«У нас в войске междоусобие: полтавский полковник собрал самовольцев, призвал к себе кошевого атамана Барабаша с запорожцами – людей бьют, города и села жгут, я просил у царского величества милости, много раз писал, чтоб государь велел сократить самовольцев, но государь меня не пожаловал, а ему, полтавскому полковнику, даны Грамоты, а он к ним всякую ложь прилагает. Он послал в Переяславль и в разные города письма, чтоб все казаки шли к нему на службу, по указу царского величества, идти войною на гетмана Выговского и начальных людей, убивать их или хватать и отсылать к царю, а его царское величество велит их ссылать в Сибирь. Мартын называет меня ляхом и изменником, пишет, что государь дал ему в помочь разных людей своих сорок тысяч, пушки и знамена.

Я посылал к нему посланцев, а он их побил. Я все ждал от государя указа, а указа нет, теперь ждать нельзя более; я потому призвал татар, орду Карабея сорок тысяч и с ними пойду укрощать мятежников».

«Не вели, гетман, ходить татарам за Днепр, – сказал Опухтин, – и сам не ходи, а ожидай указа от великого государя; государь прикажет укротить самовольцев. Государь, по вашему прошению, указал быть в черкасских городах воеводам, а Пушкарю не посылал ни войска, ни знамен, ни пушек: это Мартын затевает; государь хочет, чтоб не было междоусобия и в своих грамотах пишет, чтоб все жили в любви и совете, а у тебя, гетмана, в послушании. А татары – какие доброхоты христианам? где ни бывают, то разоряют.

Ты говорил гетману, что Пушкарю не присылали в полк ни знамен, ни пушек, ни ратных людей, а вот Мартын и Барабаш пишут в разные города и села, чтоб шли, по указу царского величества, на гетмана Выговского и начальных людей, а кто не йойдет, тем угрожают пленом, огнем и мечем. Пишут, что из Белагорода прислано ратных людей сорок тысяч. Гетман этим письмам верит. Ты гетману правды не сказал. Завтра гетман выступает на Пушкаря и Барабаша, а тебе не велит посылать никого к Пушкарю и самому тебе здесь оставаться в Чигирине».

Опухтин еще раз заверял, что письма Пушкаря и Барабаша затейные. Но это ни к чему не послужило. Гетман выступил на другой день, а Опухтину велено было не выходить из двора; его берегла стража.

Но через два дни Опухтин получил от гетмана письмо, где, между прочим, говорилось: «не думай, друг мой, чтоб я царскому величеству и его людям желал чего-нибудь противного; своевольцы покушаются на мою жизнь, учат людей, убивают детей и. женщин, грабят имущество и прикрываются царскими грамотами и ратью, которая стоит в Белогороде: будто бы его царское величество послал ему ратных людей проливать христианскую кровь. Мы этому не верим: это одна неслава на его царское величество, я же всегда остаюсь верным слугою. и подданным царским. Не кручинься, друг мой, я бы рад был тебя отпустить, да трудно, пока не укрощу своеволия, а как даст Бог укрощу, тотчас же тебя, друга моего, отправлю». После того приходили к нему Павел Тетеря и брат Выговского, Данило, оставленный в качестве наказного гетмана; оба они утешали царского гонца сам гетман еще раз прислал ему любезное письмо; но, тем не менее, Опухтина с его людьми не выпускали из-под. стражи и не дозволяли иметь ни с кем сношений.

Но к Выговскому на пути прибыл новый царский посланец, стольник Петр Скуратов: его послали надзирать за поступками гетмана. Скуратов встретил гетмана, когда тот, идя к Полтаве, остановился с войском под Голтвою. Гетман, не видавшись с посланцем, оставил его в Голтве и велел ждать, пока сам не кончит дела с Пушкарем. Это делалось под тем предлогом, чтобы царский посланец не подвергался опасности; но Скуратов объявил напрямки, что прислан государем проведывать вестей; что ему велено быть при гетмане и разузнавать, нет ли еще какой смуты в Войске; в послушании ли у гетмана полковники и все казацкие чиновники. Он требовал настоятельно, чтобы Выговский взял его с собою. Вслед затем, не дождавшись ответа, Скуратов поехал прямо к казацкому обозу и дал знать, что прибыл с царскими милостивыми грамотами. Гетман поневоле должен был принять его, но уже плохо скрывал свою досаду.

Посланца ввели в обоз и поместили близко гетман с кого шатра; явился казак и объявил, что гетман зовет его идти пешком в свой шатер, потому что недалеко; посол заупрямился: ходить пешком вообще для знатного человека считалось несообразным с его достоинством. Ему начали седлать коня; как увидел это вводивший посланца в обоз Самойло Выговский, родственник гетмана, то сейчас дал знать, и от гетмана привели лошадь. Около шатра козацкого предводителя встретили посла полковники. Сам гетман выступил несколько шагов из шатра. Посол проговорил перед ним заученную речь, написанную до слова в «наказе», и подал царские грамоты. Их было две. Подавая гра.: моты от имени царя, он спросил о здоровье гетмана и полковников. И гетман и полковники поклонились низко в знак благодарности. Одну грамоту гетман прочел про. себя. В этой грамоте извещали его о скором прибытии в украинские города воевод с ратными людьми. Гетману. не понравилась эта грамота; он не читал ее в слух, но и не изъявлял неудовольствия, пока дело с врагом еще не кончилось. Другую грамоту Выговский велел читать вслух писарю своему, Груше. Едва только Груша окончил в грамоте длинный царский титул и приступил к делу, Выговский сел на свою походную постель и приглашал сесть гостя. Но Скуратов сказал: «Достоит царского величества грамоту слушать всю со всякою подобающею честию, а не сидя». – «Все у вас высоко», – сказал гетман, и прослушал грамоту стоя. Эта грамота извещала, что Пушкарю посланы убеждения прекратить бунт и пребывать в согласии с гетманом и старшинами. Взяв ее у Груши, Выговский пробежал сам и сказал:

«Этой грамотою не унять Пушкаря, взять бы его самого, да голову ему отрубить, или прислать в Войско Запорожское ЖИВОГО».

«Такая грамота, – объяснял Скуратов, – отправлена была: к полтавскому полковнику со стольником Алфимьевым, и в Запорожье тоже послано, и уже два раза; и со мною прислан тебе, гетману, список для ведома, а, мне велено при гетмане побыть».

Выговский заговорил сердито: «Давно бы следовало вора поймать и прислать в Войско, как я и писал уже много раз его царскому величеству, – можно было укротить Пушкаря еще до Пасхи; а если не изволят его смирить, то я сам с ним управлюсь: можно было до сих пор его усмирить; целы были бы православные христиане, которые от него безвинно побиты; а я все терпел, все ждал указа его царского величества. Иначе еще зимою я смирил бы Пушкаря огнем и мечом. Я не домогался булавы, – хотел жить в покое, но Богдан Матвеевич Хитрово обещал мне взять Пушкаря и привести ко мне; да не только не привел, но пуще ободрил его, надарил ему соболей и отпустил, и к Барабашу написал. Барабаш теперь с Пушкарем. Мы присягали его царскому величеству на том, чтоб никаких прав наших не нарушать; и в пунктах написано, что государь вольность нам обещает паче того, как было при польских королях, а по нашим правилам следует так: ни к полковнику, ни к кому иному не должно посылать грамот мимо гетмана. Один гетман чищшт во всем расправу; а вы всех в гетманы произвели; поиадавали Пушкарю и Барабашу грамоты, а от таких грамот и бунты начались. А как мы присягали царю, в ту пору Пушкаря и не было, – все это сделал покойник Богдан Хмельницкий; да и других статей, кроме наших, никто не видал. Не следовало было того начинать. Теперь Пушкарь пишет, будто ему позволено взять на четыре года на всякого козака по десяти талеров на год, а на сотников побольше; будто бы мы завладели шестьюдесятью тысячами талеров, а этого и не бывало! Не впервые к нему такия грамоты посылаются, да Пушкарь их не слушает вовсе».

«Это уже в последний раз! – сказал Скуратов: – подожди, пан гетман, что сделает Пушкарь. Если он теперь не учинит по государевой грамоте, тогда своевольство ему от его царского величества даром. не пройдет, а я останусь и буду ждать».

«Ты, стольник, – сказал гетман, – приехал проведывать, а проведывать тут нечего: все ясно; вестей про неприятеля нет; я иду на Пушкаря и смирю его огнем и мечом. Куда бы он ни убежал, я его там найду и стану доставать; хоть бы он ушел и в царские города, так я и туда пойду, и кто за него станет, тому самому от меня достанется, а государева указа долго ждать. Я перед Пушкарем не виноват; не я начал – он собрался с самовольниками и пришел под Чигирин – Дубраву. Я с ним хочу биться не за гетманство, а за свою жизнь. Дожидаюсь рады; я булаву покину, а сам пойду к волохам, или сербам, или к мультянам, – везде мне рады будут. Великий государь нас прежде жаловал, а теперь верит ворам, которые государю не служивали, – на степи царских людей убивали, казну царскую грабили: тех государь жалует, принимает их посланцев, деньги и соболей им отпускает, а этих бунтовщиков надобно было бы прислать в Войско Запорожское».

Выговский с досадою расстался с царским посланцем; его очень огорчало то, что посланец открыто возвещал, что приехал смотреть за ним. В тот же день сошелся с ним Самойло Выговский и говорил: