Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах

– Не плачь… Успокойся… Судьба… Злой рок… Неужели бы я вздумал с тобой расстаться, если бы не злой рок, преследующий меня? Не горюй… Я сам погибаю…

Он протянул ей руку. Она не подала ему своей и еще больше отвернулась. Он потрепал ее по плечу и вышел из кухни.

XII

Грустно было Пятищеву, когда он вернулся от Василисы. Расставаться ему с ней было нелегко. Нужно было делать ему над собой усилие, чтобы быть равнодушным. Если у него к ней и не было особенно теплой любви, то он все-таки привык к ней, сжился с ней за десять лет ее пребывания у него в усадьбе. Как красивая женщина, очень ласковая, когда захочет быть таковой, с задорной внешностью, она приносила ему много счастливых, приятных минут. В дни разорения его, которое шло постепенно, она попрекала Пятищева, называла его рохлей, разгильдяем, «горе-хозяином» (это были ее любимые слова), но потом и успокаивала его своей красивой улыбкой, томными взглядами, мягкими, грациозными движениями корпуса, чисто врожденными у ней, и необычайно чарующим шепотом ласкательных слов, когда начинала миловать его. Пятищев всегда таял от этого шепота. К чести ее надо сказать, имея огромное влияние на Пятищева, которого постепенно забрала в руки, она не была никогда нахальна по отношению к его семье, не лезла ей вызывающе на глаза, зная свое место, а дочь Пятищева Лидию даже жалела, что отец взял ее гостить к себе от тетки «из сытного места и всякого довольства на деревенскую голодуху», как она выражалась. Не любила она только капитана за его резкости подчас по отношению к ней, правда, большей частью заглазные, но о которых ей передавали. Ей не нравилось его игнорирование ею, как лицом, близким Пятищеву. Капитан никогда не заходил к Василисе, старался ни с чем не обращаться к ней, обходить ее при встрече, дабы не ответить на ее поклон. Зная силу своих глаз и своей улыбки, Василиса при встрече старалась пускать в ход и улыбки и игру глаз, но и это не подействовало на капитана, и она сочла его своим врагом, хотя из любви и уважения к своему другу Пятищеву капитан никогда таковым не был. Он просто считал недостойной для Пятищева связь с Василисой и не любил вследствие этого Василису, называя ее за глаза почему-то Наядой. Эту кличку знала и старуха-княжна и тоже иногда употребляла ее.

Василиса не сразу заняла свое положение в доме Пятищева. Она уроженка посада Колтуя, находящегося в десяти верстах от Пятищевки и составляющего некоторый торговый центр для окружных сел и деревень. Она дочь причетника, пономаря, круглая сирота, жила сначала на хлебах у священника, помогая матушке в стряпне, в хозяйстве, но некрасивая и бездетная матушка приревновала ее и выгнала вон. Василиса поступила горничной ко вдове аптекарше в посаде. Пятищев по случаю какого-то торжества у себя в имении приехал в аптеку заказать бенгальский огонь (провизор, управляющий аптекой, занимался приготовлением такового), пил чай у аптекарши и поразился красотой Василисы, прислуживавшей при этом. Василиса, недовольная своим местом, зная, что он большой барин-помещик, когда он уезжал, спросила, нет ли у него ей местечка. У него тотчас же мелькнула в голове мысль взять Василису в горничные к свояченице-княжне, и он велел приезжать ей к нему. Василиса приехала и поступила в горничные к княжне. Но горничной она была плохой, не умела чистить и разглаживать рюшки, фалборки и кружева княжны, а стала выказывать склонность больше к чистке ягод для варенья, соленью грибов, приготовлению разных заготовок впрок, которыми она занималась у матушки-попадьи. К тому же и старшая горничная княжны недолюбливала ее – и Василису сделали помощницей старой экономки, жившей у Пятищевых. Тут уж она всецело отдалась заготовлению впрок разных продуктов огорода и фруктового и ягодного сада.

Пятищев с первых же дней появления Василисы в его доме начал любоваться ею, с первых же дней начали ему лезть в голову грешные мысли, но он сдерживал себя, ни щипком, ни похлопыванием по щеке, как это бывает зачастую, не давал повода показать Василисе, что она ему нравится, но никогда не мог сдержать улыбки при встрече с ней. Но случилось так, что, зайдя в фруктовый сад, он встретил там Василису. Она была одна и собирала ягоды. Он поразился ее грациозным движениям, статному стану, красивой головке, прелестным глазам. Вся кровь прилила Пятищеву в голову. Он наклонился к Василисе, присевшей к гряде с земляникой, потрепал Василису по щеке и проговорил очень глупую фразу:

– Отчего ты такая хорошенькая и миленькая?

Василиса отшатнулась и пробормотала застенчиво:

– Ох, барин, да что вы это такое!

Он подсел уже к ней, опустившись к гряде, держал ее обеими руками за мягкие плечи и продолжал:

– Нет, скажи, в самом деле?.. И ведь какая миленькая-то! Отчего?

– Оттого что такую Бог уродил, – захихикала Василиса.

Пятищев притянул ее к себе и поцеловал. Она отбивалась, но слабо.

– Приходи ко мне вечером в кабинет. Я тебе конфеток дам. Приходи, когда княжна спать уляжется, – шептал он ей, как гимназист, и обнимал ее.

– Оставьте, барин. Оставьте, ваше превосходительство. Нехорошо. Не равно кто увидит, – шептали ее губы. – Пожалуйста, оставьте. Экономка съест меня. И так-то уж все нападает.

– Никто не съест. Я всегда заступлюсь за того, кто мне нравится.

– Бросьте, барин. Ну, что ж это вы делаете!

А Пятищев покрывал ее поцелуями.

Василиса поднялась и отошла от него поодаль, вся румяная, улыбающаяся, с блестящими глазами, волнующеюся грудью, затянутою в розовый ситец ловко сшитого лифа.

Пятищев тоже поднялся и с улыбкой сатира двинулся к ней.

– Оставьте… Оставьте… Потом… Лучше уж после, – замахала она руками.

– Так придешь? Придешь? – спрашивал он, заикаясь.

Она не отвечала.

Вечером, после ужина, Василиса, крадучись на цыпочках, выходила из кабинета Пятищева и сжимала в горсти несколько конфет, а через несколько дней ее перевели из комнаты старухи-экономки в отдельную комнату. В имение ждали гостью, сестру Пятищева Екатерину Никитичну Ундольскую. Она возвращалась с вод из-за границы и должна была заехать к брату погостить, и Василису назначили находиться при ней горничной. По отъезде гостьи в руках ее очутилось первое подаренное ей гостьей шелковое платье, очень мало поношенное. Осенью простудилась и умерла старуха-экономка Пятищева, и Василису сделали настоящей экономкой. Она приняла в свои руки все хозяйство по дому, тогда еще довольно большое.

Пятищев не особенно баловал Василису. Он давал ей иногда мелкими суммами на наряды, делал подарки к большим праздникам, как и остальной прислуге, передал ей оставшийся после покойной жены золотой браслет, несколько недорогих колец, купил золотые часики с цепочкой и в разное время дарил по сторублевому процентному билету, объясняя значение купонов и приказывая прятать билеты на черный день. Таких билетов передавал он ей не больше как на тысячу рублей, а в последние два года разорения она и таких денег не получала.

Но надо отдать честь Василисе: она никогда ничего не вымогала у Пятищева, никогда у него ничего не требовала и выпросила только раз музыкальную машинку с русскими песнями, «какая у лавочника», которую Пятищев и купил ей в губернском городе. Она даже была оком в хозяйстве и то и дело указывала Пятищеву на хищения управляющего, садовника, дворецкого, повара, но Пятищев, как плохой хозяин, не мог остановить этого, да по своей барской халатности и не хотел.

Прислуга, разумеется, не любила Василису, не державшую себя с ней запанибрата, по приказу Пятищева величала ее Василисой Савельевной, а за глаза называла «мамулькой» и барской барыней.

В первые два года Пятищев так привязался к Василисе, что даже размышлял о женитьбе на ней, для чего стал постепенно подготовлять ее, развивая ее чтением и сам читал ей и рассказывал и пояснял прочитанное. Ей он об этом не объявлял, но поведал эту мысль другу своему капитану, который пришел в ужас, разбил его окончательно и доказал, как дважды два четыре, что это будет поступок прямо бессмысленный.

– Чего тебе еще, я не понимаю? Женщина живет с тобой, успокаивает твои нервы, как ты говоришь, – с тебя и довольно, – вразумлял капитан Пятищева. – Еще если бы у тебя от нее дети были – ну, дать детям имя – тогда имело бы смысл. А детей нет, так с какой же это стати из простой бабы генеральшу делать? Брось. Вспомни, что у тебя дочь в институте.

И бесхарактерный Пятищев перестал думать о женитьбе. Мало-помалу он охладевал к Василисе, хотя до последнего времени не прерывал с ней связь. С приездом к нему дочери он переселил Василису из большого дома в пустовавший домик управляющего и стал реже видеться с ней, делая это украдкой. Она, видя полное разорение Пятищева, тоже делалась равнодушной к нему и не настаивала на свиданиях, не зазывала его к себе, хотя делала вид, что сердится за его редкие посещения. Но Пятищев все-таки боялся, боялся, что она сделает скандал в усадьбе, когда он объявит об окончательном разрыве с ней и потребует выселения из усадьбы. Но все обошлось тихо, чего Пятищев совсем уже не ожидал. Весть о разрыве с ним Василиса приняла, на его взгляд, так холодно, что ему сделалось даже грустно, обидно. Но еще обиднее были Пятищеву похвалы, расточаемые Василисой Лифанову, и ее намерения остаться на житье в усадьбе при Лифанове. Пятищева уже начал точить червь ревности.

XIII

Пятищев вошел в столовую. Его уже ждали к ужину. Маленькие стенные часишки, заменившие проданные уже большие столовые часы, от которых осталось еще на стене большое светлое пятно, показывали почти девять. У стола сидел капитан и мешал в салатнике винегрет из картофеля, свеклы, селедки, луку и соленых грибов. Лежали в проволочной никелированной дешевенькой корзинке ломти нарезанного черного и белого ситного хлеба. Против капитана помещалась Лидия и прикусывала ситный хлеб, запивая его молоком из стакана.

– Сегодня прованского оливкового масла нет, все вышло, и винегрет я уже делаю с подсолнечным маслом, – сказал капитан вошедшему Пятищеву. – Уж как-нибудь поедим… Я-то ничего… люблю это масло, а вон барышня уж отказывается, – кивнул он на Лидию. – На днях получу пенсию – куплю…

– Я ни с каким маслом такого месива не могу есть, – брезгливо отвечала девушка и сделала гримасу.

– Тут ведь, барышня, прекрасные маринованные белые грибы. У нас их остался изрядный запас. Ты выносишь простое масло, Лев?

– Попробую… – сказал Пятищев, перекрестился на икону, висевшую в углу, и сел к столу. – Но ведь, я думаю, и кроме винегрета у нас что-нибудь есть? – спросил он.

– Манная каша на молоке, картофель в мундире. Манную кашу я для княжны заказал.

– Картофель я люблю, – проговорила Лидия, – но ведь у нас сливочного масла нет.

Пятищев нахмурился.

– Пошли Марфу к Василисе спросить немножко масла, – обратился он к капитану. – Вчера я видел, как она сидела у окна и сбивала масло в бутылке.

– Давно уже, поди, слопала. Это она для себя.

– Оставьте. Не надо мне масла. Я поем ситного с молоком и манной каши. С меня будет довольно, – заявила Лидия. – Баранки есть. Их погрызу.

– Пошли же! – раздраженно крикнул Пятищев и позвонил в электрический звонок, висевший в виде груши около лампы над столом. – Масло должно быть. Молоко подают снятое. Куда же сливки-то деваются?

– Да ведь Василиса по пяти раз на дню кофей со сливками пьет, – пробормотал капитан.

– Брось! Оставь! Не люблю я этого! Пощади…

Пятищев совсем сморщился. У него подступали даже слезы, и что-то судорожное сжало горло.

Пришла Марфа, ступая босыми ногами.

– Сходи сейчас к Василисе Савельевне и спроси, нет ли у ней немножко сливочного масла, – отдал ей приказ Пятищев.

– Уверяю вас, папа, что с меня и манной каши довольно.

– И манную кашу надо есть с маслом. Где же княжна? Звали княжну? – спросил Пятищев.