Медные лбы. Картинки с натуры

– Нешто есть какое сравнение! Франция – совсем особый коленкор. В Берлине пиво, а в Париже – красное вино. Бир и ординер. Ординером можешь сколько угодно накачиваться, и разве смутит только, а интриги супротив противуположной личности не почувствуешь. С пива же немецкого все-таки некоторый зуд в руках и антипатия в голове. Но Бог уберег.

– То-то я знаю, что вы на руку скоры, – заметил тощий купец.

– Коли я с образованными людьми, я сам образование в себе содержу, – отвечал толстый купец.

– А Англия?

– До той пятнадцать верст не доезжал. Приехал в Кале, встал на берегу Средиземного моря, проводник говорит: «Вон Англия на той стороне». Стою и думаю: переплыть или не переплыть? Но порешил так: англичане – народ драчливый, и этот самый бокс у них, а я сам люблю сдачи давать, так долго ли до греха… Ну, плюнул и остался во французских землях.

– И нигде никакой воинственности из себя не доказали?

– В Швейцарии одного швейцара в ухо съездил, но на восьмидесяти франках помирились. Из арфянки в кафешантанном обществе междометие вышло. Я ей «фору» и «бис» кричу, а он шикает да меня палкой по плечу… Ну, я не вытерпел и сделал карамболь по-красному.

– Ну, швейцара, так это ничего, а я думал, барина.

– Да он и барин был. Из лекарей какой-то.

– Барин, а сам в швейцарах служит? Вот те клюква! Толстый купец вспыхнул.

– Дубина! Да ведь в швейцарской-то земле каждый человек швейцар, ежели не иностранец! – крикнул он.

– И все у дверей стоят?

– Иван Савельев, я тебя побью! Теперь я на русской земле, а не на заграничной Европе, и вся эта иностранная культура сейчас у меня из головы выскочит, – сверкнул глазами толстый купец. – Неужто ты того понять не можешь, что в Швейцарии каждый человек швейцаром называется, хотя бы он графского звания был. Во Франции – француз, в Англии – англичанин, а в Швейцарии – швейцар. Понял, дура с печи?

– Еще бы не понять. Так ты бы так толком и говорил.

– В Швейцарии, кажется, каждый человек швейцарцем называется, а не швейцаром, – откликнулся с другого стола какой-то посторонний посетитель с баками.

Толстый купец вскочил с места и подбоченился.

– Какого звания человек? С кем я разговариваю? – надменно спросил он.

– С надворным советником и кавалером Перепетуевым, – был ответ.

– Ну, это другое дело, – сдался толстый купец. – Так ведь швейцарцем мы его здесь, по нашему невежеству, прозвали, а в швейцарской земле он швейцаром зовется. Спроси его: какая твоя нация? Швейцар. Ну вот, господин надворный советник, я дал вам свой ультиматум, а уж теперь оставьте меня в покое, – прибавил он и сел. – Потому я даже не знаю, бывали ли вы и в заграницах-то.

– Можно и в заграницах не бывать, а знать лучше бывалого, – попробовал огрызнуться посторонний посетитель, но толстый купец стиснул зубы и молчал.

С толстым купцом хотел продолжать разговор и его тощий собеседник, но тоже не получил никаких ответов и отошел от него. Толстый купец сидел неподвижно, как статуя, дымил сигарой и только вздыхал. Сделав изрядную паузу, он позвонил рюмкой о стакан и крикнул:

– Гарсон, анкор!

Стоящий поодаль служитель, будучи уже обучен этим словам, бросился исполнять требуемое.

Большие миллионы

К подъезду государственного банка кровный тысячный рысак подвез расчесанную рыжую бороду, дорогую ильковую шубу и соболью шапку. Кучер осадил рысака, и борода, шуба и шапка, откинув медвежью полость, вышли из саней, надменно и гордо, сделав кучеру какой-то знак рукой, украшенной бриллиантовыми перстнями.

– Слушаю-с, Захар Парфеныч, – отвечал кучер и спросил: – Ежели долго в здешнем месте пробыть изволите, то я рысака-то ковром прикрою? Потому взопревши очень. Эво мыла-то сколько, а теперь стужа…

Борода, шуба и шапка утвердительно кивнули головой и, выпялив брюхо вперед, важно направились в подъезд.

На сцену эту в удивлении смотрели стоящие около банка извозчики. Когда кучер отъехал в сторону, они обступили его и стали расспрашивать о хозяине.

– Кто такой? – спросил извозчик.

– Богатеющий купец по подрядной части Захар Парфеныч Самоглотов, – отвечал кучер.

– То-то птицу-то видно по полету. Немой он из себя, что ли?

– Нет. А что?

– Да вот мы к тому, что он ничего не говорит, а только руками показывает.

– Он у нас завсегда так. Богат очень, так оттого. Большущие миллионы у него.

– И ни с кем не разговаривает?

– С равными разговаривает, а с домашними и с прислугой больше руками да головой.

– Вот чудак-то! – дивились извозчики. – И давно так?

– Больше после войны, потому у него тут подряд чудесный был с неустойкой от казны, но совсем настоящего разговора он лишился с тех пор, как у него завод сгорел, а этому месяцев пять будет, – рассказывал словоохотливый кучер, покрывая рысака ковром.

– С перепугу у него, верно, словесность-то пропала?

– Какое с перепугу! Просто оттого, что он уж очень много денег за пожар получил.

– Пожар! Скажи на милость! Кому разорение, а кому богатство.

– Сильно с пожара в гору поднялся. Теперь никому его рукой не достать. Что ему? Орденов разных у него, как у генерала, архиереи в гости приезжают, мундир, весь шитый золотом, и только каски этой самой с пером нет. Вот он все в молчанку и играет. Дом у него словно дворец, везде купидоны да диваны с золотом. Целый день бродит по комнатам, в зеркала смотрится, то на одном диване полежит, то на другом, то на третьем, и все молча. Халат у него атласный на белом меху и с хвостиками, стакан, из которого чай пьет, золотой, кровать под балдахиной.

– И то есть ни с кем не разговаривает?

– Дома, почитай, что ни с кем. Только разве одно слово. Разрешение бывает только тогда, когда ему ругаться захочется. Тут уж словно что польется. Видал ты, как плотину прорывает? Так вот так. И какой голос зычный – что твоя труба!

– Как же он домашних или прислугу к себе зовет?

– Спервоначала звал звонками. Колокольчики по всей квартире у нас устроены. Да плохо понимали его и сбегались к нему все вдруг, так теперь завел инструменты. Ну, ими и зовет, кого ему нужно.

– Какие же инструменты? – допытывались извозчики.

– Всякие. Для камардина у него труба. Как понадобится камардин – сейчас в трубу. Для артельщика свисток – вот что городовые носят. Для жены гармония заведена. Для сына дудка. А ежели приказчик ему понадобится, то сейчас это возьмет и завертит у себя в кабинете орган. Гудит орган, ну, приказчик со всех ног и бежит к нему.

– Вот так купец!

– Уму помраченье. И мы спервоначалу диву дались, да уж теперь-то привыкли, – согласился кучер. – И каждая музыка у него на голоса. Ежели понадобится ему шампанского в кабинет – сейчас он камардину из трубы тонкий глас пускает, а ежели лошадь приказать кучеру закладать – толстый. Одеваться ему понадобится – переборы на трубе. Так уж камардин и знает. Для повара бубен у него есть. Как обед или ужин заказывать – сейчас повара в бубен зовет. И заказ без слов. Сунет ему в руки записку – и довольно. На гармонии-то он средственно играет, еще в старые годы на заводе привык, так жена кой-как его понимает по песням, а другие, так просто наказание! Чего-то хочет, а понять невозможно – ну и сердится. Жена все в будуаре сидит. Там у нее и отдельный самовар, и ваза серебряная со сластями поставлена. Как это время ко сну – сейчас он ей из кабинета на гармонии такую песню: «Ты поди, моя коровушка, домой». Ну, она сейчас плывет в спальню. К обеду кличет песней: «Братья, рюмки наливайте». Сын долго привыкнуть не мог, чтоб на дудку идти, так он у него этой самой шерсти столько из головы повытаскал, так просто страсть! Артельщик наш тоже вот все свою науку понять не может, потому уж очень много сигналов. Один свисток – значит, в банк беги, два свистка – деньги сдавай, потом три, четыре, пять, два свистка с большой передышкой… Стал записывать, а хозяин вдруг ни с того ни с сего и переменил свистки. Сказать артельщик боится, ну и действует наугад. Иной раз шесть попыток сделает, пока ему в настоящую жилу попадет. А тот молчит, злится и все сигналы подает.