Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах

– Ну, да уж допускай или не допускай, а только одну неделю я им дозволил жить в доме управляющего. А там – с богом по морозцу. Ни за что не позволю. А не захотят добром уехать – со становым, через судебного пристава выселять буду.

– Сейчас Левкей их говорил… Это кучер и дворник… – пояснил кровельщик. – Говорил он так, что сам-то генерал за границу собирается… От долгов, вишь ты, долги одолели.

– Пустое… Толковал он и мне об этом, но пустое, – отвечал Лифанов. – На какие шиши ему выехать за границу, если у него и на выезд в губернию денег нет? Тут совсем крышка. Я не знаю, как они и жить будут.

– Продадут что-либо, может статься, – проговорил маляр.

– Что продать, коль я все скупил. Мебель, медная посуда – все мое. А серебра давно уж не бывало. Давно продано или в залоге пропало. Разве шубенки какие… Вон на княжне куний воротник сегодня надет. Его можно побоку… Только что дадут за него?

Разговаривая таким манером, Лифанов ходил вместе с кровельщиком и маляром по двору, осматривал службы, заглянул в колодезь, обошел пустую оранжерею с разбитыми стеклами, развалившимися боровом и топкой и прошел в конюшню. Конюшня была хорошей постройки, сравнительно новая, светлая, даже с камином, с медной отделкой в денниках и стойлах, но уж во многих местах снятой и, очевидно, проданной на вес. В конюшне стояли только две совсем старые рабочие лошади и захудалая корова.

Около конюшни кучер Лифанова Гордей кормил сеном из рук лошадь, не выпряженную из тарантаса. Он сказал хозяину:

– Как только лошадям нашим тут стоять придется? Все полы провалились, прогнили.

– Ну-у? – протянул Лифанов.

– Одна беда, Мануил Прокофьич. Не зачинивши, большая опасность, право слово. Завязит лошадь ногу в дыре – сломать может. Наши лошади не ихним чета. Наши с корма на стену лезут.

– Плотник придет – зачинит.

– Перестилать надо. Новые полы надо. Они никуда не годятся. Вам сейчас же лес запасти придется.

– Ужас, какое расстройство! Смотрите, двери-то… – указал кровельщик. – Петлей никаких. Так приставляют. Да и то сказать: из каких капиталов, если им даже в лавочке ни на копейку более не верят? Я про генерала… Сейчас Левкей рассказывал: принесешь деньги – отпустят хлеба и крупы; нет – играй назад. Лошади-то ведь без овса стоят, на одном сене.

– И сено-то – дутки да осока со щавелем, – подхватил кучер Гордей. – Вон наш-то головастый еле ест. Да и то Левкей еле дал охапочку. Дам, говорит, тебе, так что нам-то останется? Ваш жеребец, говорит, сытый, откормленный, а наши несчастные одры голодные.

– Куда же они сено дели? Ведь здесь покосы обширные, – удивился Лифанов.

– Продали, Мануил Прокофьич, продали себе на пропитание и овес сменяли в лавочке себе на провизию, который ежели остался. А про сено Левкей рассказывал, что сено с осени было очень хорошее, такое сено, что хоть попу есть, а продали, все продали, и оставили только дутки с болота. Нам сейчас же надо запасаться сеном, как только приедем, – закончил кучер.

Лифанов развел руками и пожал плечами.

– Это для меня удивительно, – сказал он. – Я ведь с сеном покупал. Сена было куда больше тысячи пудов.

– Было да сплыло, хе-хе-хе, Мануил Прокофьич, – засмеялся кровельщик. – Где уж тут запасы уберегать для животных, коли у самих хозяев животы подвело! Левкей сказывал, что ведь на одном картофеле теперь сидят. Молочный суп да картофель – вот и вся еда. Кашу варят иногда, но на редкость, потому ни старая, ни молодая барышня до нее не касается. Один капитан ест. Прислуга просит – отказ.

В это время откуда-то из-за угла показался и сам Левкей – единственная мужская прислуга Пятищевых, оставшийся от целого штата дворни. Это был худой, высокий, но крепкий старик с полуседой бородой на темном, почти коричневом лице, изборожденным морщинами. На нем была шерстяная красная фуфайка с вставленными на локтях синими суконными заплатами, а на голове военная фуражка с замасленным красным околышком – подарок капитана. Подходя, он шлепал необычайно громадными серыми валенками, подшитыми по подошве кожей, и поклонился низко Лифанову.

– Истинно, господин хозяин, животы подвело – вот какое наше житье, – начал он, заслышав последние слова кровельщика. – Даже хлеба не вволю… Только картофель и едим, потому его у нас запас. Да и картофель-то генерал продал бы, да его зимой возить на продажу было нельзя. Послал он раз со мной один воз – я сморозил. А везти прикрывши – у нас ни войлоков, ни даже рогож нет.

– Вот так хозяйство! – прищелкнул языком маляр.

– Да уж какое хозяйство, коли ничего нет.

– Для чего же вы экономку-то держите? – улыбнулся Лифанов.

– А уж это не нам рассуждать, – уклонился от ответа Левкей. – Это дело генеральское… А только какая она экономка! Она экономкой-то и раньше не была. Зимой у нас она всех кур сожрала, так что генералу в Пасху красным яичком разговеться своим было нельзя. Капитан перед Пасхой поехал в посад, продал пистолет и ковер и привез ветчины, яиц и муки на кулич. Прислуге только по три яйца дали. Где это видано? На праздник по пяти аршин ситцу мне и кухарке. Ведь только из-за того и живем, что жалованье задержано, а то и я, и кухарка Марфа давно бы наплевали и сбежали. Возьмите, господин хозяин, меня на службу к себе, как переедете. Я здесь ведь все знаю. Могу рассказать, указать, где что было. – Левкей опять снял шапку и низко поклонился. – Заслужу вашей милости, – прибавил он. – Ведь я у него одиннадцать годов егерем жил. Про меня генерал худого ничего не скажут. Вином я мало занимаюсь. Пью, но чтоб малодушие к вину иметь – ни боже мой. Я егерь… Прирожденный егерь. Егерем у них поначалу был, а вот теперь пришлось всем заниматься. Дворник я, кучер и работник по всему дому.

Лифанов подумал и сказал:

– Что же, ты мне с руки. Старого рабочего человека, который бы знал здешнее гнездо, мне даже следует иметь. Ты сколько жалованья получаешь?

– Да что! Обещано было по восьми рублей в месяц платить, а только…

Левкей не договорил и махнул рукой.

– Ну ладно. Оставайся.

– Благодарим покорно, господин хозяин. Я вам заслужу. Я вам и в пяло и в мяло. Я на все горазд. Я и лошадь полечить, и корову… Собак-щенков натаскиваю так, что, может статься, во всем уезде такого другого человека нет. Будете охотиться, так я вам налажу охоту, что в лучшем виде…

– Да хорошо, хорошо, – перебил его Лифанов. – Ну, теперь пойдем и баню посмотрим, – обратился он к кровельщику и пошел по широкому грязному двору, когда-то усыпанному песком, но давно уже заросшему бурьяном и крапивой, что видно было по прошлогодним засохшим с осенних заморозков мертвым стеблям, около которых вылезала уже чуть заметная молоденькая травка.

Маляр и Левкей пошли тоже сзади. Левкей бормотал:

– Баня господская у нас была когда-то на отличку. Царь-баня, прямо можно сказать. Ну а теперь много надо плотнику поработать, чтобы на настоящую точку ее поставить. Полы провалились, стены рабочие закоптили. Да и водопровод не действует.

VII

Осмотрев баню с кафельными печами и каменкой из крупных изразцов, с мягкими диванами в раздевальном отделении, но с провалившимися полами и вывороченным из топки котлом, Лифанов возвращался к своему экипажу, чтобы ехать домой, но, проходя мимо домика управляющего, вдруг услышал за собой оклик:

– Господин купец! Как вас?.. Господин хозяин! Пожалуйте-ка сюда! На одну минутку…

– Сама вас кличет… – тихо проговорил Левкей Лифанову и кивнул назад.

Лифанов обернулся. У открытого окна домика управляющего, выходящего на солнечную сторону, вся залитая вешним солнцем, стояла красивая рослая полногрудая женщина лет тридцати с небольшим и улыбалась, выказывая ряд белых зубов. Одета она была пестро. На ней был ярко-желтый канаусовый шелковый корсаж с черной бархатной отделкой, перемешанной с белыми кружевными прошивками, и голубая шерстяная юбка, отделенная от корсажа широким черным поясом с серебряными украшениями и такой же широкой пряжкой на животе. Густые черные волосы были причесаны без вычур, над верхней губой виднелся черный пушок, над красивыми глазами были пушистые брови дугой.

– Это его собственная дама и есть. Генеральская то есть… – повторил тихо свою рекомендацию Левкей. – На манер экономки. Всех кур у нас зимой переела.

Лифанов медлил подходить к ней, но она повторила свое приглашение.

– Чего вы боитесь подойти-то? Вас не укусят. Подойдите сюда к окошку, – говорила она и, когда Лифанов подошел, еще шире засияла улыбкой и продолжала: – Вы это что же, вы нас выгонять приехали? Совсем уж выгонять?

– Да уж ежели купил усадьбу, под себя купил, то надо же… – отвечал Лифанов, несколько замявшись и рассматривая ее, причем увидел, что лицо ее было припудрено, а щеки и уши с серьгами в виде больших золотых колец были подрумянены.

Видно было, что она нарочно для него затянулась в корсет, приоделась и попритерлась.

На подоконнике перед ней стояли клетка с прыгающей канарейкой и баночка с десятком белых нарциссов, опущенных в воду.

Улыбка не сходила с лица красивой женщины, и она играла глазами, смотря на Лифанова.

– Вы знаете, кто я? Я думаю, обо мне здесь уж слышали? – спросила она и тут же прибавила: – Я Василиса Савельевна, Кукина моя фамилия… Позвольте познакомиться…

Она протянула Лифанову из окна руку в золотом браслете с несколькими кольцами на пальцах и сказала старику Левкею, стоявшему тут же:

– Уходи, Левкей. Чего рот-то разинул! Не люблю я, когда подслушивают. Да и вы уходите, – обратилась она к кровельщику и маляру.

Те попятились и стали уходить. Лифанов остался у окна, заглянул в комнату и увидал, что она была обмеблирована старинной мебелью красного дерева с мягкими сиденьями в белых чехлах. Стены были убраны фотографиями в рамках, висела масляная копия известной «Нимфы» Неффа, а в глубине у стены стояла широкая кровать, покрытая тканевым одеялом с широкими кружевами и с множеством разной величины подушек на ней с кружевными прошивками, сквозь которые виднелся розовый де-микатон. Увидел он также, что на полу у кровати лежал хороший персидский ковер, а на ковре, поджав лапки, сидел огромный серый кот и щурился на солнце.