Медные лбы. Картинки с натуры

– От него самого. Старший рассыльный и даже, можно сказать, поверенное лицо. Извольте получить повестку и потрудитесь быть здорову. Вот здесь расписаться следует.

– Сейчас, сейчас… Ах ты господи! Вот не было печали!.. Да что ж вы в кухне-то? Прошу покорно в горницу. Аксинья Григорьевна, зажги там лампу-то! – обратился хозяин к жене.

Началась суетня. Искали перо и чернильницу. Рассыльный вошел в комнату.

– По уголовному обвинению Четвертинской в оскорблении словом и действием вас тянут, – сказал он.

– Догадываюсь в смекалке-то. Это, верно, та полоумная, что старый спинжак у меня в лавке покупала? Да что ж вы стоите-то? Садитесь, пожалуйста.

– Сядем-с, только вы нас бафрой угостите, а то я, признаться, цигарок с собой не захватил.

– Сделайте одолжение. Мишенька! Вот тебе гривенник, порхай скорей в лавочку за бафрой Миллера. Ах она полоумная! И какое же тут оскорбление действием! Так, смазал слегка по спине.

– Вы насчет полоумства-то не очень… Ведь она полковница… Настоящая полковница, – заметил рассыльный. – Конечно, муж у ней померши, но все-таки…

– Что вы! Скажите на милость!.. Вот налетел! Покупала это она у меня спиньжак подержаный в моей лавке для парнишки. И парнишка с ней – так себе дерево стоеросовое, году по девятнадцатому. Полюбовник он ейный или так, сродственник – черт его знает.

– Вы старым платьем торгуете?

– Точно так-с, на Апраксином. Окромя того, у меня и лоскутное производство есть. Ну-с, чудесно. Стоит эта самая выжига-полковница в лавке и не шьет, не порет. Цену за спиньжак прошу настоящую: шесть рублей. А она бряк мне: «В нем, – говорит, – столько же дыр, сколько в твоей совести». Каково это чувствовать? «Ах ты, – говорю, – выжига!» Перевернул ее к порогу, за плечи взял да слегка и погладил по спине. Как перед Истинным! Карандашом можно расписаться? Перо-то у нас с чернильницей куда-то позапропастилось.

– По закону карандашом – дифанация выйдет, ну, да для вас можно сделать послабление.

Хозяин расписался по указанию рассыльного и вздохнул:

– Отродясь не судились, а тут женщина, внимания не стоящая!..

Сзади его послышались всхлипывания. Слезилась жена.

– Куда ж тебя теперь порешат, голубчик Антип Егорович? – спросила она.

– Это, глядя по руководству, сударыня. Тут вся штука, какой закон подведем, – отвечал рассыльный.

– А маленький закон тоже подвести можно?

– Это уж зависит от нашей камеры, как мы взглянем. Тут все во внутреннем предубеждении судьи.

– А вы взгляните полегче. Ну, стоит ли из-за шкуры! Ведь он человек семейный…

– Тише ты, Аксинья! Держи язык за зубами! Слышала, что сказали? Настоящая полковница она.

– Не совсем настоящая, но все-таки на линии… – поправил рассыльный.

– На линии полковницы, а полюбовнику подержаный спиньжак покупает на Апраксином!

– Аксинья, уймись! Долго ли до греха! Вот их благородие слушает, слушает, да и занесет в протокол. Вы, господин доверенный рассыльный, водочки не хотите ли? Отличная рябиновая…

Рассыльный замялся.

– Как вам сказать?.. Ежели рябиновая, то, пожалуй, на скору руку… Признаться сказать, у меня еще есть тут три уголовных обвинения, чтобы вручить… Ну да подождут! – отвечал он.

– Аксинья Григорьевна! Чем рюмить-то, скомандуй-ка водочки да очисти селедку! – приказал жене хозяин.

– Тогда уж вы и огурчиков, – прибавил рассыльный. – А мы тем временем вам юридический совет дадим, – обратился он к хозяину.

– Сделайте одолжение, потому, откровенно сказать, люди темные, да и не судились, а вы все-таки человек сведующий.

– Да, второе трехлетие при камере. Иногда ведь и сам со мной советуется. По гражданской-то части он у нас еще туда-сюда, а по уголовной слаб… Только вы без утайки… Где вы ее смазали: в лавке, на пороге лавки или на линии?

– Да не смазал-с, а только погладил…

– Все равно, но это очень важно, потому в публичном месте оскорбление или не в публичном…

– Забыл, где, но визжала она на линии, и публики никакой, окромя лавочного мальчишки. Да и какое оскорбление? «Ах ты, – говорю, – выжига!» А потом за плечи и смазал… Ну, помял слегка ей шляпку, каюсь. Пожалуйте водочки-то… – указал хозяин на принесенный графин и закуску.

Рассыльный чокнулся с хозяином, выпил и прожевал огурец.

– В пьяном образе совершено действие помятия шляпки? – спросил он наконец.

– Яко голубица был трезв. В тот день маковой росинки не было. Чай хлобыстал, стаканов шесть чаю выпил.

– Не сознавайтесь.

– То есть это вы в трезвости-то?

– Ни в чем не сознавайтесь, а главное дело в шляпке. «Знать, мол, не знаю, народу шляющегося к нам много ходит». Уперся на своем и стой.

– По второй пожалуйте!

– Выпью. Ваше здоровье! И такие слова, что, дескать, «первый раз в глаза вижу». «Плюнь, мол, она мне в лицо, и то не признаю». Ведь протокола не было?

– Какой протокол! Завизжала, когда я ей хвост-то прищемил, убежала и уж не показывалась.

– И в ущемлении хвоста не признавайтесь. А как в камеру придете – сейчас прежде всего ко мне. Я тут при вешалках буду и научу, как действовать. На всякий случай даже у настоящего адвоката со значком спрошу. Есть какое-то ловкое кассационное решение, так его и припустим.

– Премного вам благодарен. Еще по рюмочке?..

Хозяин обнял рассыльного и поцеловал.

– За ваше освобождение! Будьте здоровы! Мы еще супротив ее в недобросовестном обвинении иск начнем.

Через полчаса хозяин провожал рассыльного и светил ему на лестнице.

– Так не сознаваться? – спросил он еще раз.

– Ни в жизнь! Не сознавайтесь! – отвечал заплетающимся языком рассыльный.

Новый фонтан