Иммигрантский Дневник

– Этот?

– Нэт! Нэ такой хареший! – он мотал головой и резко давал крен в сторону. Потянув его на себя, я опять задавал тот же вопрос:

– Этот?

– Нэт. Бюдэт-бюдэт. Машин бюдэт.

Находясь в большом спальном районе с бухим азербайджанцем, морозной ночью и полным незнанием местных нравов и правил, я растерялся. Улица закончилась. Поперек стояла высотка, превращая проезжую часть в тупик. В самом конце стоял автомобиль типа «дом на колесах». В таком можно спать, готовить, смотреть телевизор. Азербайджанец, взбодрившись духом и собрав силы в кулак, рывком бросился к нему. Это был его фиат.

– Слюшай. Ключа нэт. Где ключ? Я потэрял ключ. Кощмар! – азербайджанец причитал.

Его пьяные глаза посветлели, и он стал похожим на обиженную курицу.

– Слюшай, тют, брат, – он кивнул на высотку. – Я бистро тюда и принэсу дрюгой ключ. Дрюг, жди.

В моем мозгу начала бить тревожная колокольня. Похоже, что «друг» пытается улизнуть, чего я никак не мог допустить. Момент был решающим, и мой дальнейший поступок до сих пор вызывает краску стыда на лице. Мне стыдно за содеянное, как зайцу, на которого обрушивается сова. Понимая, что ему не уйти от цепких когтей хищницы, заяц ложится на спину и отбивается лапами. Хороший удар решает все. Смахнув с носа снежинки, а с глаз – появившуюся слезу, я схватил мужика за грудки.

– Слушай сюда, козел. Иди за ключом к мифическому брату, но я буду ждать тебя ровно три минуты. Если ты не появишься, то место, на котором мы находимся, будет пустовать, так как я уйду, – с этими словами я вырвал из его кармана бумажник.

Азербайджанец не имел возможности отбиваться и смотрел на меня лилейным взглядом. Он моментально протрезвел. За время его отсутствия я взглянул на содержимое кошелька. Внутри лежали двадцать марок и документы – мда, невелика добыча. Подражание неопохмелившемуся гопнику, грабившему беззащитных школьников около Казанского вокзала, не делало мне чести. Прекрасно осознавая злобность поступка, я чувствовал себя так, как будто оскорбление нанесено мне, а не мной. Но именно это, быть может, мотивировало вернуться назад азербайджанца. Он пришел с двумя одеялами в руках. Расположившись внутри фиата на удобных кушетках, мы отрубились.

3

Проснувшись, я сомневался: помнит ли меня вообще этот человек? Теперь он был трезв. Заведя мотор, мы поехали к вокзалу. Здание оказалось огромным. Многочисленные ресторанчики липко цеплялись к книжным магазинам. Все куда-то бежало, спешило и вертелось. Мятно-кислый коктейль из горожан в костюмах с портфелями в руках, смешанный со стайками японских туристов. И с легкой перчинкой смешных немецких бомжей, увешанных значками. В отличие от Эрфурта и Галле, здешний вокзал не молчал. Вкрадчивый шум толпы сменялся острыми объявлениями из громкоговорителя о приходящих и уходящих поездах. Стены пестрели рекламой. Не хватало запаха вагонных пружин, присущего вокзалам, знакомым с детства. Нос щекотала сладковатость конфет и дорогой финской бумаги. Такой же запах имел западный каталог, который бережно хранила моя мама долгие годы в шкафу под замком.

Мой спутник пришел сюда с целью. Ему требовался стакан пива, чтобы унять гнетущую головную боль. Ворча на югославов, занявших все столики в приглянувшейся ему забегаловке, он искал спокойное место, где можно посудачить. Заведение было гибридом «Макдоналдса» и советской пельменной. Наконец-то мы нашли свободный столик.

В отличие от тех, кто участвовал на югославской выставке на ВДНХ и раздавал нам жвачки, сидящие люди больше напоминали медведей. Коричневые лица, коричневые кожаные куртки и коричневая грязь на ботинках выдавали в них рабочих, приехавших на чужбину за длинных рублем, точнее – за длинной немецкой маркой. На Балканах началась война, и в общении между ними чувствовалась напряженность. Почти никто не смеялся, и часто слышалось слово «хрватска». За окнами виднелся большой город со всей присущей ему привокзальной атрибутикой – десятками такси на стоянке, чемоданами, гостиницами и прочей обыденностью.

Азербайджанец с наслаждением слизнул пену с края стакана и изучал меня хитрым взглядом. Благодаря пришедшей к нему вменяемости, у меня появилась возможность рассказать о несуществующей двоюродной бабушке, проживающей в Марселе. Выслушав и ухмыльнувшись, мой новый друг показал незаурядное чутье и проницательность, задав прямой вопрос:

– Слюшай. А почэму ти убеэжаль из армии?

Не знаю, как он догадался. Наверное, я проговорился во сне. Мою попытку показать студенческий билет он проигнорировал типичным кавказским пшиканьем. Опустошив стакан крупными глотками и заказав новый, он продолжил:

– Слюшай. Я нэ знаю, чито ти мне скажешь. Но я дам тэбэ совет.

Его история такова. Когда-то очень давно, еще в брежневские времена, из Ленинграда готовилось к отправлению грузовое судно. Контейнеровоз загружали, а пограничники с таможенниками проверяли пломбы и наличие документов на товары. Матросы важно разгуливали по корме и уже махали на прощанье руками. Корабль готовился к отплытию в страны, где все совсем по-другому и лишь соловьи кричат точно так же. Досмотр заканчивался, и экипаж был предоставлен самому себе. Перед поднятием якорей на трап вошел человек южной внешности. Зайдя на борт, ножом распорол брезент, обтягивающий шлюпку. Сидя в ней, он доплыл до Гамбурга.

– Слюшай. Нэ пюдри мне мозг. Я нэ дурак!

Это было и так уже понятно, но я сопротивлялся.

– Да студент, я! Студент!

Слегка захмелевший азербайджанец громко рассмеялся. Я не учел, что сижу напротив взрослого человека, имеющего опыт бегства, знающего страну и ее население.

– Мама бюдешь мозг пюдрить.

Его голос стал тише и приобрел некоторую таинственность. Несмотря на мои протест и попытку его перебить, он настойчиво продолжал.

– Стюдэнт. Гизинг есть. Мюнхенский район – Гизинг. Там бальшой военный база. Автоматчики стоят там. У них адэжда дрюгой. Амэриканский адэжда.

В мюнхенском районе Гизинг находилась самая большая американская военная база за пределами США. Американские жилые дома, школы, больницы, зубные врачи группировались вокруг воинской части, образуя город в городе.

– Слюшай. В развэдка ходы. Мэдлэнно гавари. Врэмя тяни.

– Да мне, вообще-то, в Марсель надо.

– Там гавари. Им про бабюшка гавари. Завтра ходы. Они помогут тэбэ.

Он опустошил еще один бокал пива. Потом, приподнявшись, сказал, что ему в туалет.

Я расстался с ним под часами в центральном зале. В те годы там находился киоск с бакалеей, облюбованный бухариками. Азербайджанец кратко сказал, что ему нужно отлучиться на пятнадцать минут из-за какой-то встречи.

Секундная стрелка вращалась по кругу. Сначала вокруг циферблата, так как ей это полагалась. Потом вокруг киоска, сшибая кепки с прохожих. Потом она размашисто летела по залу, мимо билетной кассы и вылетая на привокзальную площадь, смеялась над моей курткой и кипятильником в сумочке. Она делала круги над городом и крышами старинных церквей, а за ней летели минуты. Я ждал его два часа, но он не вернулся. Постепенно до меня дошло, что дальнейшее пребывание лишь вредит моим коленям. Ну а по эскалатору спускались и поднимались люди. Наверное, там метро. Пора идти. Пересилив себя, я ступил на металлическую ступеньку и поехал вниз.

8. Панки

1

Под землей атмосфера резко изменилась. Глаза пилил свет ртутных ламп, и в бескомпромиссном кафельном зале людской поток делился на альфу, гамму и дельту. По левой стороне, около небольшого привинченного к стене столика с лежащими на нем телефонными книгами, стоял панк. Одежда панков никогда не отличалась особой фантазией: булавки, серьги, рваные узкие джинсы, боты на шнурках и кожанка. Единственная разница между ними лишь в степени немытости и прическе. Этот неформал был высокого роста с зачесанным на бок оранжевым ирокезом. В общем, мой человек.

Панки – существа особые. Движение, возникшее на лондонских окраинах как протест против богатеньких Буратино и исповедующее индустриальный пофигизм, в течение десятилетий переросло в генетический дефект. Меня тянуло к таким людям с того момента, когда подающий светлые надежды Юра Перегуд однажды вышел из подъезда моего дома с полуметровым гребнем на голове и босиком. В таком виде он протопал мимо детской площадки с возмущенно воркующими на ней соседками: «Ой, а что это он?!»

Шла первая половина восьмидесятых. Подобный вид считался нарушением общественных устоев и никаким образом не соответствовал ленинскому восприятию жизни. После долгого кочевья по психушкам, исправительным учреждениям, рок-группам и вытрезвителям Юра вошел в историю Москвы под кличкой Сруль. Он – воплощение советского нонконформизма в самой перверзной форме и человек, своим поведением внесший немалый вклад в развал Союза.

Судьба Юры трагична. Он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна, не захотев отдаться в руки пришедшим за ним ментам. Я помню его типично еврейскую манеру выговаривать «р», лицо в шрамах, и мы, пионеры-троечники, гордились им. Про него до сих пор рассказывают истории и легенды.

Панк около телефонных книг был трезв, добродушен и проявил интерес к моей личности. Не сомневаюсь, что это вызвано грязью, свисающей с меня сталактитами.

– Хэй. Ю? Ванна смок? – он спрашивал меня, хочу ли я покурить. А я тогда не травил себя никотином. Мне в голову не пришло, что его предложение имело мало общего с курением обыкновенной сигареты. Конечно, речь шла о наркотиках. О чем еще может идти речь у панков?

– Ноу. Сэнкс.

Междометия и отдельные слова переросли во фразы. Через некоторое время мы с интересом болтали. Его звали Торстэн. Прибыл парень из Гамбурга несколько часов назад и занимался попрошайничеством. Пояснив, что место нехорошее и полиция тут как дома, он потащил меня за рукав куртки на платформу метро.

В вагоне людское броуновское движение застыло. Покачивался поезд метро, и в такт с ним покачивались немцы. Покачивался Торстэн, и покачивался я. Напротив нас около дверей покачивалась безразличная физиономия барыги по имени Томас. Подмигнув, он подошел к нам и достал из кармана пакетик со светло-зеленым товаром – марихуаной. Панк излучил ультрафиолетовую радость в предвкушении томно-веселого состояния. Побренчав в сумке мелочью и отсчитав деньги, он включил Томаса в наш коллектив.

Теперь мы ехали втроем и, как я догадывался, искали укромное местечко, где мои замечательные друзья смогли бы предаться пороку. Одна из станций показалась подходящей для такого занятия. В мюнхенском метро некоторые платформы значительно длиннее поезда. Во время остановки остаются многометровые пролеты с одной или с обеих сторон состава. Часто лестницы и эскалаторы расположены так, что за ними легко спрятаться. С видом ответственного бухгалтера Томас мастерски забил косяк, и вскоре наша троица сидела в клубах бархатного дыма, щекотящего кожу. Не имея представления о последствиях курения, я отказывался от предложенных затяжек. Поэтому братская любовь к мышам, перебегающим через рельсы, ко мне не пришла. Панк и барыга хихикали, показывая на них пальцами, а докурив, взяли меня под руки и снова поволокли на центральный вокзал.

На выходе подвалила другая троица: два паренька-панкуши и с ними длинноволосая девушка. Этакая сопровождалка-симпатяга с худенькими ногами, считающая Сид Вишеса эталоном благочестия, с нездоровым огоньком в глазах, готовая к любой ереси и оппортунизму. От московских панков они отличались меньшим количеством прыщей. Один был ну прям настоящий интеллигент. Ему бы в МГУ учиться, с дипломатом на лекции по биохимии ходить, а тут такой зеленый гребешок. Мне, конечно, все это нравилось. Вокруг разыгрывались события, явно играющие на руку. Еще несколько дней назад, одетый в шинель, я и мечтать не мог о таком радостно прыгающем вокруг обществе лягушек.

Узнав, что я русский, интеллигент подчеркнуто поправил помятые очки. В его манерных телодвижениях чувствовалась родительская дрессировка, которую еще не вышиб уличный быт.

– Айн момэнт.

Повернув голову боком, он пальцем показал на свое ухо – там блестела тяжелая серьга. Это был используемый не по назначению, такой родной и знакомый, металлический советский рубль с изображением Ильича.