Иммигрантский Дневник

Покрутив телефонный диск, дива говорила на немецком уже без использования музыки. Ее лицо стало серьезным. Однако по окончании телефонного разговора я и Штефан вновь насладились тональностью до мажор для бабочки.

– Для вас назначила я встречу. Вам надо завтра быть вот тут. Американский консулат. Вас в десять вечера в нем ждут.

2

На следующий вечер, уже в наступившей темноте, я шел к американцам. Началась оттепель. Падали капли дождя. Вокруг архитектура и исторические памятники – хрустальные дворцы в свете уличных фонарей. Скоро весна заиграет торжественный марш. Дождь бывает слезами, бывает как из ведра, а бывает дождь, приносящий мечты. Ради них зонт лучше убрать, дать каплям упасть на лицо и отдаться шершавости ветра. Именно за поэзию зимних дождей я начал любить этот город. Тем более что зонта у меня не было.

За стальным частоколом, увешанным видеокамерами, располагалась аквариумоподобная постройка. Ровно в десять часов вечера я нажал на кнопочку рядом с контрольно-пропускным пунктом под изображением белоглавой хищной птицы. Дверь открыл солдат в кепке. Это было мое первое столкновение лицом к лицу с потенциальным противником. В армии меня обучали к борьбе именно с такими экземплярами. Представилась схватка между сержантом Зливко, заместителем командира нашего взвода, экскаваторщика по образованию, и этим человеком.

Конечно, среднестатистическому Зливко было бы нелегко выдержать тяжелые кулаки профессионала. А кирзовый сапог, на первый взгляд, не имел шансов против прыжковых ботинок. Зливко был на голову ниже, в плечах уже, а пропорции не соответствовали стандартам человеческого тела, приведенным на иллюстрациях в медицинской энциклопедии. Но он одержал бы победу. Потому что солдат, открывший мне дверь, улыбался широкой белозубой улыбкой. Я такую в жизни не видел. К тому же он имел черный цвет кожи. Его телодвижения излучали адекватность, вежливость и уважение к стоящему перед ним оборванцу. Аксиома гласит: в битве между улыбкой и экскаватором всегда побеждает экскаватор. Американский солдат не мог похвастать притаившейся волчьей злобой, а Зливко просто распирало от ядовитой интоксикации. Поэтому я уверен, что улыбающийся американец очень быстро погибнет от внезапного удара бревном по голове, нанесенного с ужасающей предательской силой. А не будет бревна, то Зливко клыками загрызет. Сделано это будет с целью спасения Отечества и ради того, чтобы ночью, греясь в ротной сушилке, по-залихватски сказать слушателям: «Не зря я котлованы копал!»

После досмотра моих карманов меня пропустили в здание консулата. По лестнице спустились двое служащих, владеющих русским языком настолько хорошо, что у меня возникло подозрение: не из Прибалтики ли они? По мере разговора официозность перестала пугать, а предложенный кофе окончательно разрядил обстановку. Беседа продолжалась долго, за окном кончился дождь, вышла луна, а напротив меня крутился включенный диктофон.

Невозможно дать отчет о последствиях, когда заполняешь черную пустоту созвездиями слов, сказанных в наивной вере в добро. Ведь всех предавали однажды. Кто бы мог подумать, что через много лет, когда длина дороги за спиной сжирала последние силы, то свет той серебряной луны вновь осветил небо и улицы, а мой собственный голос с состарившейся пленки из диктофона расставил все по нужным местам.

Посещение консульства завершилось листком бумаги с адресом:

– Вас будут там ожидать.

– Где «там»?

– Идите и увидите. Там занимаются именно такими людьми, как вы.

Единственным документом, удостоверяющим личность, служил военный билет. Исключительно важной была срочная легализация подвешенного положения.

Долгосрочное пребывание без удовлетворительных папирусов на территории Германии не рекомендуется смертным. Дыхательная анатомия немецкого полицейского устроена таким образом, что он чует нелегала, как кот валерьянку. Поймав несчастного, полицейский бесстрастен. Он выполняет свой долг перед страной и Конституцией. Его отличает исключительная мотивированность при раскрытии всевозможных преступлений, и случай в Эрфурте, когда мне довелось быть отпущенным на все четыре стороны из цепких коготков, мог не повториться.

Поэтому я направился в место, где интересовались «именно такими людьми как» беглые солдаты. Азербайджанец, предоставивший возможность переночевать в фиате, упоминал про Гизинг. Мой путь вел к казармам МэкГроу – огромным зданиям песочного цвета, удачно гармонирующих с железобетонной стеной Штадельхаймской тюрьмы, расположенной на той же улице. Почти напротив тюремного входа стоит жилой дом – отдаленное подобие хрущевки элитного типа. Такие строят как социальное жилье для бездельников и многодетных разведенок. Мне нужно в первый подъезд. Пробежав глазами по списку фамилий около звонков, я выбрал указанную в записке.

– Спасибо, что пришли. Меня зовут Ара, – человек здоровался с таким же прибалтийским выговором, как люди в консульстве. – Мы вас уже ждем.

– Неужели вам сообщили?

– Да. Ну садитесь, рассказывайте.

На стене висела политическая карта Советского Союза. Похожая карта имеется в кабинете истории любой школы, только вот на этой все надписи английские. Квартира служила офисом, а единственным клиентом молчаливого персонала был я.

Покидая помещение, моя рука сжимала сложенный лист бумаги с прикрепленной к нему фотографией – первая немецкая ксива. Зайдя в итальянский ресторан и отобедав пиццей на выданные Арой пятьдесят марок, я, довольный, отправился на Лотрингскую улицу. Солнце светило изо всех сил, и, прячась в тени тюремной стены, думалось: «Ухх. Пронесло!» Пицца была жутко соленая из-за крохотных селедок. С тех пор я очень люблю итальянскую кухню и практически всегда заказываю пиццу под названием «Наполи» – так называлась та, которую попробовал в крохотной пиццерии с видом на забор Штадельхайма.

А вечером, если на сцене Rostok Vampires, то трансильванский лес становится ближе. Рок-н-ролл для детей чердаков и подвалов мочил по ушам и душам с мощью кувалды. Под рев гитары корчились панки. Для них этот клуб не место послушать и станцевать, а молитва языческим богам, пьющим кровь из черепов своих врагов. В черном зале бьют молнии, идет белый дым. После выступления мы сидели в закулисье, музыканты пили пиво, а я смотрел на счастливое лицо Доры – она организатор концерта. Читая надписи на пивных бутылках, я начал учить немецкий. Независимо от того, как ко мне обращались, смотрел на заморскую этикетку и читал произвольную фразу. Народ смеялся, и меня хлопали по плечу. Хотелось, чтобы пьяный праздник длился вечно. Но наступило похмелье.

3

Ровно пятьсот метров от выхода метро «Унтерсбергштрассе» до Федерального ведомства по признанию иностранных беженцев. Многочисленные человеческие табуны прошли за несколько лет по небольшой тенистой аллее к семиэтажной коробке из серого камня. Мимо детских велосипедов, стоящих рядами машин и небольшого магазинчика, торгующего спиртным. Чем ближе к ведомству, тем больше полиэтиленовых пакетов, пустых бутылок и смятых пачек сигарет. На подходе пожухлая трава и асфальт покрыты пестрым ковром из мусора. Из окон здания свисали мокрые полотенца и стираные джинсы – вид типичный для Румынии, но уж никак не для Мюнхена. Около стеклянного входа галдела чернокожая толпа. Нелегально приплывшие на плотах, лодках, дошедшие пешком из Зимбабве, Анголы, Нигерии рядом с небольшим киоском сразу за дверью превращались в жителей Европы. Волшебником был молодой и очень раздраженный полицейский, записывающий имя прибывшего в тетрадку.

Предъявив ксиву, выданную американцами, волшебник сверил фотографию с моим лицом и пропустил через пуленепробиваемые стеклянные двери. Первое, что я услышал, – это собачий лай. Немецкая полиция сдерживала напор толпы, а лай издавала оскаленная овчарка, рвущаяся с поводка. Иммигранты всех цветов и размеров штурмовали Германию. Обилие племенных африканских одеяний и дикий ор напоминали народное восстание в Лусаке. Смысл первого наплыва заключался в том, чтобы взять талончик в очередь на так называемое «интервью», где прибывшую публику опрашивали о гонениях и политических преследованиях на родине.

Федеральное ведомство по признанию иностранных беженцев было величественным храмом вранья и фантасмагории. О чем врали африканцы, поведать не могу. А вот двое моих знакомых по кличкам Дюдя и Леша-парикмахер врали о спрятанных ими костях царя Николая Второго. Стирая пот со лба, немецкий бюрократ не успевал записывать их долгий жалобный рассказ о том, как любимая бабушка предоставила погреб в Ялте для хранения останков государя-императора. Из-за подлого предательства тайна костей раскрылась. Дюдя и Леша подверглись гонениям, угрозам и репрессиям. Поэтому им пришлось спешно бросить любимый город на Черном море. Появившийся позже Иеромонах – так все звали человека, который по роду занятий на самом деле являлся иеромонахом и страшно бухал – привез доказательства спасения костей и соответствующего уголовного преследования. Он купил необходимые справки в ялтинской прокуратуре, состряпав этим свое право на вечную жизнь в ФРГ, и заодно помог товарищам. Через несколько лет они получили «синие паспорта» признанных беженцев, делающие обладателей полноценными жителями страны. При этом ребятишкам надо было только сказать, что они гомосексуалисты, и после прохождения специальных психологических тестов им позволили бы свершать пожизненные возлияния в мюнхенских кабаках без сложной суеты вокруг костей.

Вырвав талончик с заветным номером, придерживаясь фарватера, ноги повели меня к очереди, вьющейся через несколько этажей. Здесь народ был более обмякший. Зоркие глаза полицейских следили за порядком. Тех, кто не выдохся и пытался затеять разборку, полиция бесцеремонно дубасила. Тогда я понял, почему многие из них носили черные перчатки с обрезанными пальцами – это чтобы не болел кулак после ударов в челюсть, а заодно и подобие кастета.

Прогуливаясь по мирному городу, сложно представить подобное, но с беженцами особо не церемонились, уподобляя их блеющим овцам. Даже полицейская одежда была здесь другая – берет и армейские штаны вместо фуражки и форменных брюк. Через несколько часов уже около дверей, где происходило интервью, напряженная очередь опять напирала с силой тяжелоатлета.

– Энималс!!! Энималс!!! – орала полиция, создав стену из собственных тел, чтобы не допустить отчаянный прорыв в таинство человеческого вранья.

Слово «азюль» – убежище… носило двоякий смысл на Унтерсбергштрассе. Двери в азюль – это двери в иммигрантский бардак. А азюль – клеймо, отмыть которое исключительно сложно. Наконец-то пришло мое время, и меня впустили в совершенно пустой полутемный коридор с дверями по обе стороны. Крики снаружи стихли.

За спиной заглохли неистовствующие африканцы, сходящие с ума румыны, граждане Балкан и прочие нежелательные элементы. Тонкий лучик света, оставленный щелью между косяком и одной из дверей, помог сориентироваться и выбрать нужную бюрократическую контору. Напротив сидел толстяк с багровой физиономией и женщина, напоминающая Надежду Константиновну Крупскую в добрачный период.

– Здравствуйте, я переводчица, – женщина указала мне на стул и отвернулась к компьютеру.

Шокированный тишиной после кипящей толпы, растерянно улыбаясь, я уселся напротив этой парочки. Толстяк выглядел помятым после многочисленных интервью с людьми из горячих и холодных точек планеты. С отрешенным видом он хрустнул стопкой формуляров, выложив их на стол, и знаком предложил переводчице начинать процедуру.

Записали мои личные данные. Переглянувшись, чиновники поставили прочерк в графе «гражданство», так как СССР кривлялся в заключительной фазе клоунады, затрудняя определение статуса. При каждом ответе толстяк морщился, как будто его пытали иголкой недоверия. Переводчица тоже подозрительно косилась, но исправно занималась работой, спрашивая меня по-русски, и тарабанила по клавиатуре, фиксируя сказанное.

– Какого числа вы пересекли границу Германии?

Я не помнил этого. В голове смешались даты и люди. Хотелось, чтобы все закончилось сейчас же. Встать со стула, пожать плечами, покинуть противный лабиринт на Унтерсбергштрассе и начать новую жизнь. Хотелось на рок-концерт, в университет, домой. Куда угодно, но лишь бы подальше отсюда.

– Пару недель назад.

– Через какие страны вы прибыли на территорию страны?

– Польша.

– Вы уверены в этом?

– Да.

– Расскажите нам о причинах вашего приезда.

Поправляя очки и слюняво перелистывая страницу формуляра, толстяк замученно посмотрел сквозь меня на плывущие за окном облака. Выслушав за сегодняшний день тонны вранья из уст людей, прибывающих густым потоком, он с каждым моим словом принимал все более погребальный вид. Тикают часы на стене, стучат пальцы переводчицы по клавишам – и так каждый день. Монотонно и скучно зевая, государственные головоногие подготавливают почву для скорейшей высылки подопечных. Система азюля устроена как мельница, перемалывающая рассказанные истории. Вращается жернов, и по краям сыплется мука – сотни тысяч людей, приехавших попытать счастье, в итоге получают письмо с требованием покинуть страну. Остаться в игре трудно, почти всегда невозможно. Ну, а мне врать нечего, и я рассказал историю, случившуюся в Москве и ставшую причиной побега. Ее размер не превышает печатной страницы, а в сокращенной форме все помещается в один абзац.

Будучи в отпуске, я попал в больницу – мне вырезали аппендицит. Но не медики продлевают отпуск солдату на время болезни. Такое дело доверено некоему майору Харитонову, заседающему в военной поликлинике на станции метро «Авиамоторная». Майор прочитает, поймет, простит и заверит – или нет, в зависимости от настроения супруги и погодных условий. Погода стояла пасмурная, супруга недовольная, и поэтому, несмотря на честно вырезанный аппендицит и возникшее осложнение после операции, Харитонов стойко не реагировал на мои многочисленные мольбы. После очередного приезда в военную поликлинику он вырвал из моих рук заключение врача и выданные в двадцатой больнице справки. Спрятав их в столе, зловеще произнес: «Рядовой, ты будешь сидеть!» После жалобы на майора в Комендатуру и Министерство обороны уже несколько военных организаций обвиняли меня в преступлении, которого я не совершал. Посыпались угрозы судом. Невозвращение из отпуска каралось в армии долгими годами дисциплинарного батальона. Про остров Сахалин и солдат в тяжелых ботинках, десятками часов монотонно марширующих на плацу, ходили печальные слухи. При любом раскладе майор оставался в шоколаде, а о подобном мне даже в «Московском комсомольце» читать не доводилось.

– Вас избивали в армии?

Ответить мешала гордость. В глазах переводчицы заблестело нездоровое любопытство, а толстяк переместил взгляд с облачного неба на стоявший у стены книжный шкаф с пузатыми папками. Решив быть честным до конца, я медленно выдавил из себя:

– Да, бывало.

Поставив резвую галочку в формуляре, они назвали номер следующего кабинета, куда мне предстояло идти, и попрощались.

В вестибюле оргия продолжалась. Пришлось протискиваться сквозь толпу. Работая локтями и наваливаясь тяжестью тела на возмущенный интернационал, я прорвался к лестнице. На втором этаже располагалось подобие кассы в кинотеатр. Душераздирающая африканская ругань и злые окрики полицейских сменились на гортанный шепот. В «кассе» решали, в какой регион Баварии отправить беженца. Несколько минут седовласый дедушка за стеклом клацал вставными зубами, потом доставал географическую карту и показывал город, где клиент обязан поселиться на время решения его участи во всевозможных инстанциях. Меня распределили в Розенхайм – небольшой городок в альпийском предгорье по дороге на Зальцбург.

4

– Эй, парень! Русский, что ли?