– А думаю, что чижик птица хорошая, певчая…
– И увеселительная? – спросил Кирсанов, лукаво прищуриваясь.
– Полагаю, что и увеселительная, – отвечал серьезно Иван Софроныч.
– Да нет. А я вот о чем: не пора ли?
– Ни-ни-ни! – отвечал Иван Софроныч. – Надо прежде дело покончить, а то как разморит жаром, так будет не до работы.
– Ну, будь по-твоему. Зато уж чижику сегодня… только держись!
– Посторонись! – скомандовал Иван Софроныч.
И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела с глухим перекатным звоном жестяная доска, на которой был намалеван часовой циферблат с гирями и маятником. Приплюснутый ею, зверобой пустил новую тучу пыли. Алексей Алексеич снова расчихался.
– Желаю здравствовать! – послышалось сверху.
– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Алексей Алексеич. – Ба-ба-ба! – продолжал он, осматривая жестяную доску. – Вывеска часового мастера! Вот уж хоть убей не помню, чтоб у нас была такая вещь. И ведь вот утащи кто-нибудь, и не спохватился бы никогда!
– Как утащить! – возразил Иван Софроныч. – На что же я у вашего высокоблагородия и хлеб ем, как не затем, чтоб всё было в сохранности!
– Да нет, ты мне скажи, откуда взялась у нас часовая вывеска? Уж не подкинул ли кто?
– Полагаю: изволили забыть, – отвечал почтительно Иван Софроныч. – А она, осмелюсь вам доложить, точно у нас была… и она есть, – с гордостью заключил Иван Софроныч. – В тысяча восемьсот девятнадцатом… нет, дай бог память! – в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда были в городе, изволите помнить: увидали мы ее в лавке купца Калистрата Подоплекина. Я еще тогда докладывал, что напрасно-де, Алексей Алексеич, изволите торговать ее, даром обызъянитесь… да ваше высокоблагородие сказали: «Вот у Ферапонта сын наклонность к механике показывает, всё вытачивает кубари да разные штуки; может, часовым мастером будет».
– Да, да, да! – сказал Кирсанов. – Теперь вспомнил. Ведь дали-то мы за нее пустяки! дешевле пареной репы! Да тут жести одной на целковый будет!
– На целковый не на целковый, а гривенников на десять будет, – с важностью заметил Иван Софроныч.
– Да написать-то ее что возьмут, да еще здесь так и не напишут – ведь работа-то московская! Помнишь, Иван Софроныч, – продолжал Кирсанов, и лицо его одушевилось, – помнишь, еще какая уморительная штука тут вышла? Торговали-то мы ее у мальчугана, так еще, глупенька! Отдал чуть не даром. Мы уж и деньги заплатили, на извозчика ее хотели класть, – вдруг приходит хозяин, да как узнал, за сколько продана вывеска, так и накинулся на мальчика: «Такой-сякой ты, – говорит, – в убыток продаешь!», да и ну его тормошить. А мы поскорей на извозчика и давай бог ноги… чего доброго, еще отнял бы… Ха-ха-ха!
Кирсанов добродушно смеялся; сверху вторил ему такой же добродушный хохот.
– Дешево досталась, – сказал Иван Софроныч, – а правду сказать: отними он тогда ее – всё лучше бы…
– Лучше? да чем же лучше? Одно жаль – Ферапонтов сын, как подрос, пристал: отдай да отдай его в сапожники! Ну, разумеется, и лежит. А всё же вещь хорошая, – понеси ее теперь продавать – кому не надо – дороже даст! Вот ты мастер упрекать, а кто купил лошадку? – заключил Кирсанов, покатив огромного деревянного коня. – Вот уж тут понеси продавать – барыши плохи!
– Кто купил? Я! да зато я знал, что делал: вот у меня дочь.
– Ха-ха-ха! Еще бы сын… А то дочери в лошадку играть… Ну а пушку, а пушку?
– Пушку? – отвечал Иван Софроныч немного смущенным голосом. – Ну, насчет пушки проштыкнулся! Да и то еще, может, и не совсем проштыкнулся: вот если сын будет…
– Знаю, я знаю, чего тебе хочется! Ты, и лошадку-то покупал, небось об дочери думал? как же! да не будет сына!
– Ну, а как будет!
– Давай бог, давай бог, – посмеиваясь, заметил Кирсанов. – Были бы дети, а игрушки будут. Ну-ка, Иван Софроныч! пора, право, пора приступить к чижику! А! откуда, красавица? – воскликнул Алексей Алексеич, завидев бежавшую к нему хорошенькую девушку лет тринадцати.
Девушка остановилась, раскрасневшаяся как маков цвет, и не могла ничего сказать: грудь у ней высоко подымалась, стянутая узким платьицем, и маленькие розовые ноздри часто и широко раскрывались.
– Что, много у нас доброго? – самодовольно спросил Алексей Алексеич, заметив любопытство, с которым живые черные глаза девушки перебегали по предметам.
– Много, – отвечала она.
– Много, Настенька, – порешил Алексей Алексеич, скрутив рукав своей рубашки так, что руке, помещенной в нем, оставалось очень мало простора. – Не только ты, посторонние люди заглядываются… кто ни едет, каждый смотрит и, верно, думает, что мы миллионщики. А пускай думает!
– А папенька здесь? – спросила девушка.
– А что?
– Маменька велела звать его.
– Сердится?
– Да, сердится! с самого утра сердится.
– Ого! – сказал Кирсанов и улыбнулся. – Иван Софроныч!
– Чего изволите?
– Радость, радость!
– А что такое?
– Поди сюда. Настя пришла, она скажет.
– Сейчас.
– Да ну же! что ты там копаешься! – нетерпеливо воскликнул Алексей Алексеич через минуту. – Скорее!
– Сейчас, сейчас! Ну, какая радость?
И в слуховом окне во весь рост показалась фигура еще бодрого, но совершенно лысого старика, одетого в старую женскую кацавейку из заячьего меху с кошачьими лапками, очевидно игравшую в свое время роль горностаевой.
Кирсанов расхохотался. Девушка сначала крепилась, но не выдержала и тоже звонко смеялась.
– Ну чему смеяться, дурочка? – заметил ей Иван Софроныч. – Что ты думаешь, я там сложа руки, что ли, сидел?., умаялся! И в одной рубашке да не знал, куда деваться, почище твоей бани! Ну не показаться же было так!
– Да ты бы, Иван Софроныч, уж лучше юбку надел, а то меховую телогрейку.
– Да уж нет там юбок, – серьезно отвечал Иван Софроныч. – Все покидал. А чем не одеяние? – прибавил он, встряхивая полы кацавейки и радуясь, что неожиданно доставил удовольствие своему благодетелю. – Ну, что же ты скажешь, Настя?
– А вот жди: скажет она тебе радость, – воскликнул Алексей Алексеич и как ни крепился, а снова расхохотался.
– Полагаю, изволили пошутить. Видно, нет никакой радости, – догадливо заметил Иван Софроныч.
– Ну, – сказал Кирсанов девушке, – ну, красавица!