Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет

– Ага.

– И как же его так угораздило? В деревне, что кроме него мужиков больше нет?

– Не знаю, – Толька пожал плечами и, услышав чьи-то голоса, оглянулся.

– Ну, ладно, – вздохнул Конюхов.

Заметив вдалеке ватагу ребят, Толька негромко произнес:

– Я, может, пойду снег чистить. Ждут уж меня. А я еще не у шубы рукав.

Конюхов махнул рукой, но тут же его и остановил:

– Постой-ка минуту, не у шубы рукав, – он шагнул к Тольке поближе. – Оманов сказывал, что вы нож в лесу нашли.

– Ну, да. По тропе с братом ходили, – мальчишка ненадолго задумался. – Витька упал, а он, то есть нож, под снегом лежал. Витька и порезался тогда об него.

– Нашли-то где?

– Так, у Коромысла. Ну, что на Бакинской дороге. Там берлога вековая. Вот возле нее и нашли. А потом дядька Гаврила нас увидел, и нож себе взял.

Мальчишка замолчал и взглянул на Григория.

– А кроме ножа еще что-то может там видели? Дров охапку, например, или еще что? – не унимался Конюхов.

– Так ничего, – захлопал глазами Толька и для пущей убедительности добавил:

– Ей Богу ничего! Да мы и ушли сразу.

– Ты еще покрестись, – усмехнулся Григорий.

– Могу и покреститься. Я же крещеный. Хотя…

– Что? Ну, говори.

– Были там дрова. Но старые и тяжелые. Видно долго лежали и намокли. Я тем поленом тетеру в берлоге и зашиб. Она у нас вместе с воротиной[35 - Перекладина, к которой привязывается петля для ловли птиц (местное)] убежала…

– И много дров? – остановил разговорчивого мальчишку Конюхов.

Толька закатил глаза, пытаясь вспомнить события двухнедельной давности.

– А мы не считали. Кто дрова в лесу считает? – чуть помедлив с ответом, усмехнулся он. – Ну, охапки три будет. Может, и боле[36 - Больше (местное)] будет. А что?

Конюхов посмотрел на пацана и покачал головой.

– Да, ничего. Ладно, иди.

Когда Толька скрылся за дверью кузницы, Григорий с досады плюнул и, взяв Зорьку под уздцы, медленно пошел к дому Омановых.

Он в тайне наделся, что сказанное мальчишкой не окажется правдой. Однако надежды его не оправдались. Войдя в дом, постучал по косяку. В ответ, откуда из глубины комнаты донесся глухой мальчишеский голос:

– Я сейчас. Если к отцу, то его нет. На войну забрали. А мать на растирание к Агафье ушла.

Затем послышались приглушенные шаркающие шаги, и из-за печи вышел светловолосый подросток. Он хотел что-то сказать, но завидев милиционера, остановился, едва открыв рот.

– Василий?

Конюхов спросил так, для проформы, потому, как и без того было понятно, что перед ним сын Гаврилы. Все те же слегка выпученные глаза на бледном широком лице и прямые соломенные волосы, спадающие почти на самые плечи. Не добавляли мальчишке красоты и уши. Большие, оттопыренные, напоминающие ядреные речные лопухи, они нелепо торчали в разные стороны.

– Я.

– Говоришь, отца на войну забрали?

– С неделю как.

– С неделю, – повторил Григорий.

Он все еще не мог прийти в себя. Мысль о том, что золото снова подразнило и исчезло, не отпускала, не давала сосредоточиться.

– Ты, значит, за старшего теперь, – снова произнес он совсем не то, что его интересовало.

– Выходит так. Мать еще слаба совсем. Мария, что у Чуровой живет, приходила. Кольку забрали и к Агафье ушли.

– К Агафье, значит, ушли, а ты дома.

Конюхов постепенно успокоился. Ну, ушел на войну Гаврила. Золото же с собой не забрал. Наверняка, где-то спрятал в деревне. Потому можно попытаться его найти. В конце концов, и на войне не всех убивают. Глядишь, скоро вернется. Не ахти и страна Финляндия, чтобы с ней годами воевать.

– Перед тем, как отец уехал, ничего не рассказывал? – наконец, задал он более конкретный вопрос. – Может о чем-то необычном говорил или делал то, чего прежде не делал.

Василий почесал затылок и усмехнулся.

– А он вообще ничего не говорил и не делал. Как бумагу с Тоймы привезли в начале декабря, так все только и делал, что пьянствовал. Пил и спал – все его дела.

Конюхов про себя поразился расторопности властей: война в конце ноября началась, а в начале декабря уже повестки разослали. В слух же спросил снова:

– Ну, что и пьяный все молчал? Один пил?

Васька тяжело вздохнул и снова почесал затылок.

– Песни пел. С кем ему говорить? Матери-то дома не было. Она только после того как он из дому ушел, сюда вернулась. Да я и не прислушивался особо. Только в пьяном бреду какой-то раз бормотал чего-то и тебя поминал. Ну, когда я с него валенки стягивал, он ворчал.

– Чего говорил-то? – не утерпел Григорий.

– А-а-а. Что лучше бы его Конюхов, то есть получается, что ты, арестовал, чем на войну идти. И про счастье какое-то бормотал. Что счастьем так и не доведется попользоваться. Но оно его дождется. И что есть теперь, за что кровь проливать.

«Ну, вот. Теперь уж точно. Гаврилка золотишко мое нашел определенно, – удовлетворенно подумал Григорий».

– На него дело еще не закрыто. Матери, как придет, скажи, что может, придется избу осмотреть, – слукавил он.