Дело о гибели Российской империи

Неужели суждено мне навсегда закрыть глаза при кровавом зареве неудержимо пожирающей ее вражды и злобы и не увидеть ее никогда счастливой?

О, если так, заранее шлю свое загробное проклятие всем, нагло обманувшим, истерзавшим, опозорившим ее!..

На склоне дней моих глаза мои видели «великую» русскую революцию.

Ту великую, которая в лихую годину тяжкой войны обрушилась на обессиленную Россию и, тотчас же забыв о ней (т. е. о России), занялась «самоуглублением».

К чему это привело, надо ли говорить?..

Ее «самоуглубление» еще продолжается, крови пролилось много, но ее запас еще не иссяк на святой Руси…

«Процесс 193-х». Террористы

…Я всегда ставил общественное значение свой профессии адвоката выше политики. Сперва инстинктивно, а потом уже вполне сознательно я считал неприемлемыми для адвоката замкнутость партийности и принесение в жертву какой-либо политической программе интересов общечеловеческой морали и справедливости. Поэтому я туго, или, вернее, совсем, не подавался в какой-либо политический кружок или партию, ставившие себе целью лишь достижение партийного задания.

Будучи еще совсем молодым, в качестве помощника присяжного поверенного я подвергся в этом отношении большому искушению, но отделался от него благополучно, не столько в силу «уморассуждений», сколько инстинктивно, по одному нравственному чутью. В конце 1879 г. в Особом присутствии Правительствующего сената слушался первый большой политический процесс о 193-х привлеченных. Со всех концов России были собраны «революционеры-пропагандисты», по мнению обвинителей весьма опасные государственные преступники. Создание этого процесса-монстра было фатальным для самодержавия и чреватым многими гибельными для России последствиями.

Предварительное следствие по этому делу вовлекло в свои сети добрую половину тогдашней русской интеллигентной молодежи, обнаружившей стремление сблизиться с народом и подойти к нему вплотную. Тысячи лиц были заподозрены, арестованы и протомились годы и годы в тюрьмах и острогах. В конце концов, предать суду представилась возможность лишь незначительный процент арестованных сравнительно с числом задержанных жандармским дознанием и предварительным следствием. В числе преданных суду разве десяток-другой были воистину повинны в покушении на государственную неприкосновенность, все остальные вращались лишь в сфере довольно туманных идей «служения народу».

Достаточным показателем искусственности создания этого процесса-монстра, вызвавшего впоследствии в яркую и напряженную деятельность наших террористов, может служить хотя бы такой пример.

Меня выбрали своим защитником три лица женского пола, протомившиеся многие годы в предварительном заключении: Екатерина Брешковская (впоследствии «бабушка русской революции»), Вера Рогачева (сестра драматурга Евтихия Карпова) и некая девица Андреева.

Первая, переодевшись крестьянкою, бродила по селам Киевской губернии и «просвещала народ», пропагандируя, пока, впрочем, довольно осторожно и туманно, нечто революционное. Было ей тогда лет под тридцать. Женщина, она была «идейная», но с темпераментом, пока еще влекшим ее «на авось». Только тюрьма закалила ее.

Зато две другие ни с какой стороны в революционерки не годились, и только долгая тюрьма приобщила их якобы к революционному толку.

Рогачева, урожденная Карпова, была арестована и привлечена исключительно в качестве жены бывшего артиллерийского офицера Рогачева, пожелавшего сознательно «идти в народ».

Девица же Андреева была уличена в том, что в Харькове организовала какой-то кружок гимназистов средних классов, которым читала и толковала по-своему сказки «кота Мурлыки». Андреева была крайне ограничена, и ее товарки по заключению стыдились ее роли в процессе в качестве «участницы сообщества».

Помню, Брешковская перед моею речью, в ее защиту все твердила мне: «Вы должны глухою стеною отделить меня от этих младенцев».

Рогачева, Андреева и еще очень многие из числа привлеченных к суду были оправданы; в том числе Перовская, будущая убийца Александра II.

И все эти, в то время действительно ни в чем не повинные, только в самом процессе получили свое революционное крещение и благодаря завязавшимся по тюрьмам и этапам связям к влияниям и последующим административным мытарствам в качестве «подозрительных» уже сознательно примкнули к революционной активной работе под руководством более авторитетных товарищей.

* * *

В числе подсудимых процесса 193-х было лишь нисколько выдающихся личностей. Во главе их наиболее энергичный и талантливый – Мышкин. Своими речами на суде он «зажигал сердца» молодежи, выступая убежденным до фанатизма революционером-пропагандистом. Я сам ночи не спал после его страстных выступлений. Порою слова его казались мне непреложным откровением. Ярко помню кульминационный момент процесса, когда Мышкин исчерпывающе высказал свое знаменитое революционное «Credo». Оно потрясло и захватило всю аудиторию. Когда, под конец, судей своих он обозвал «опричниками царя», жандармский офицер, стоявший подле него, бросился зажимать ему рот, причем произошла борьба, и лицо Мышкина было оцарапано. Все подсудимые протестующе завопили как один человек, а я, потеряв голову, угрожающе бросился на жандармского офицера с графином в руках. Произошло общее смятение. Еще минута, и, чего доброго, началась бы общая свалка. Первоприсутствующий сенатор Петерс быстро прервал заседание, и Мышкина увели нахлынувшие в судебную залу жандармы. Сенаторы быстро скрылись в совещательную комнату. Проповедь Мышкина при подобной обстановке, я убежден, запала глубоко не в одну молодую душу.

Защитники, в числе которых были все лучшие силы тогдашней адвокатуры (Спасович, Герард, Языков, Турчанинов, Потехин, Утин, Бардовский, Дорн, Александров (впоследствии знаменитый защитник Веры Засулич), профессор уголовного права Таганцев и друг.), кинулись в судейскую комнату, протестуя против самовольного физического насилия, допущенного жандармским офицером. Последствием инцидента был перерыв заседания на несколько дней. Первоприсутствующий сенатор Петерс «заболел», и его место занял один из присутствующих сенаторов – Рененкампф.

Процесс закончился большим процентом оправданий, но Мышкин, Рогачев и еще несколько таких же, как они, «сознательных», получили долгосрочную каторгу. Брешковская была приговорена к шести годам каторжных работ.

Процесс 193-х характерен в двух отношениях. Повышенным сыскным рвением к нему приобщили много учащейся, совершенно зеленой молодежи, которая без этого мирно бы вошла в житейскую колею, забыв о своих былых молодых увлечениях. Это во-первых, а во-вторых, даже к «сознательным» в то время было предъявлено обвинение лишь в том, что они «в более или менее отдаленном будущем» имеют в виду изменение государственного строя. В недрах же самого процесса, в среде его участников зародилось нечто иное, более интенсивное, когда осужденные и их товарищи убедились, что и простая пропаганда карается уже как совершившееся тяжкое преступление.

В это же время разразилась в доме Предварительного заключения Треповская расправа с Боголюбовым. Боголюбов, ранее уже осужденный в качестве политического к каторге, находился еще в Доме предварительного заключения. Когда генерал Трепов, тогдашний градоначальник Петербурга, посетил Дом предварительного заключения, ему попался на глаза где-то в коридоре Боголюбов, который не снял перед ним своей арестантской бескозырки. Этого было достаточно, чтобы со стороны «бешеного» градоправителя последовало тут же распоряжение о телесной экзекуции над каторжанином, хотя бы из интеллигентов. Это взволновало всю тюрьму. Заключенные стали бить стекла в окнах своих камер, кричать, вопить. Жестокая экзекуция тем не менее свершилась, и весть о ней быстро разнеслась по всему городу. Без возмущения никто об этом не говорил.

Когда приговор о 193-х уже состоялся, но оставался еще кассационный срок, я продолжал посещать заключенную Брешковскую. Тогда она открылась мне, что Вера Засулич стреляла в Трепова не по собственной инициативе, как все ошибочно думали тогда, но что это был первый террористический акт «боевой дружины», решившей теперь же путем террористических актов бороться с произволом и насилием власти.

Как известно, Вера Засулич была предана суду за простое покушение на убийство и была судима с присяжными заседателями. Тщетно пытался А. Ф. Кони, председательствовавший в этом процессе, своими вкрадчивыми приемами вырвать у присяжных хотя бы слабый обвинительный приговор. После потрясающей по силе и выразительности речи защитника Засулич, П. Я. Александрова, она была торжественно оправдана, при бешеных рукоплесканиях переполненной залы. Многие плакали от радости, дамы целовали руки Александрову, которого я провожал среди судейской сутолоки и на улице, где овации по его адресу возобновились с новой силой.

* * *

Брешковская очень издалека и в несколько приемов заводила со мной речь о том, как было бы хорошо, если бы я, оставаясь адвокатом, примкнул к их «конспиративной» работе. Она готова была дать мне все адреса и рекомендации к организаторам «боевой дружины». В ее расчеты не входило мое непосредственное участие в террористических актах: она сулила мне более почетную миссию – вдохновлять жеребьевых исполнителей таких актов.

Нужно ли объяснять, как я шарахнулся от подобного предложения. Я высказал ей с полной откровенностью свои сокровенные суждения по этому предмету: «Не кровью и насилием возродится мир. Низменное средство пятнает самую высокую цель. Для меня “террорист” и “палач” одинаково отвратительны»!

Брешковская глубоко задумалась. Несколько минут мы оба взволнованно молчали. Наконец, она протянула мне свою холодную руку и крепко сжала мою.

– Бог с вами, оставайтесь праведником, предоставьте грешникам спасать мир. Я иду в каторгу, а вы на волю к радостям жизни… Спасибо вам за все. За этот месяц, что мы виделись, я много думала о вас, и вот заговорила. Забудьте все, что я вам сказала, навсегда… Возьмите вот это от меня на память. Сама здесь вышила…

Она достала из-под подушки своей тюремной койки вышитое по обоим концам мелкою малороссийскою вышивкою полотенце, по краям которого едва заметно были вышиты слова: «memento mori».

Мы потрясли другу руки и расстались. Когда я в последний раз захлопнул за собою тюремную дверь, мне почудилось, что я оставил живую в могиле, быть может, про меня она, наоборот, подумала: «Ушел живой мертвец». Какая пропасть между двумя рядом стоящими людьми: то, что для нее единственно казалось жизнью, мне представлялось подлинною смертью!..

Ряд террористических актов вскоре последовал. Несчастный «Освободитель» под конец не выезжал иначе из Зимнего дворца, как с сильным охранным эскортом. Это сторожил Кобызевский (Богданович) подкоп на Екатерининской улице, но доконали его, раньше, чем тот был готов, бомбы Желябова, Рысакова, Перовской и К° на Мойке.

«Весна» гр. Лорис-Меликова заволоклась непроглядными тучами, и мелькнувший призрак спасительной «конституции» укрылся за мрачными стенами Гатчинского дворца.

Тотчас после убийства царя-освободителя некоторое время длилось напряженное состояние общества в ожидании широких свобод и, как панацеи от всех зол, конституции. Сентиментальные интеллигенты с мистиком-философом Владимиром Соловьевым во главе (он был подлинным христианином и, говорят, реально верил в наличность дьявола) пропагандировали идею всепрощения и находили, что убийцы царя не должны быть казнены. Это было бы наглядным жестом выявления величия именно великой русской народной души.

Я лично был всегда горячим противником смертной казни, находя, что государство, власть как нечто сильное и мощное не вправе отвечать на безумие отдельных лиц таким же безумием. Государство вправе лишь изолировать преступника, чтобы обезвредить его, и наглядно доказать силу беспримерного своего великодушия.

Правительственный курс скоро обозначился: «сын не вправе миловать убийц своего отца!» Влияние Победоносцева и соответствующих мужей Царского совета решило это безапелляционно.

Обвинителем цареубийц выступил тогдашний прокурор петербургской Судебной палаты Н. В. Муравьев. Он стяжал себе этим «благодарность» царя, за что и был вскоре назначен министром юстиции.

Всех пятерых убийц Александра II казнили. Казнили публично на Семеновском плацу, где был воздвигнут эшафот с пятью виселицами.

Знаменитая артистка М. Г. Савина, жившая в то время в конце Николаевской улицы, видела со своего балкона весь печальный кортеж. Она утверждала, что кроме одного из приговоренных, Рысакова, лица остальных, влекомых на казнь, были светлее и радостнее лиц, их окружавших. Софья Перовская своим кругловатым, детским в веснушках лицом зарделась и просто сияла на темном фоне мрачной процессии.

Александр III

Покатилось грузно-однотонное царствование Александра III Миротворца, укрывшегося в своем Гатчинском дворце, как в неприступной крепости.

Союз с республиканской Францией как-то дико уживался с российским абсолютизмом, остановившимся на мертвой точке. В подходящих случаях звуки Марсельезы стали раздаваться публично и невольно комментировались текстом революционного гимна. Говорят, на это обращали внимание Александра III, на что он будто бы философски отвечал: «Не могу же я им сочинить новый национальный гимн!» Про себя он, вероятно, думал: хоть с чертом в союзе, а должен же я обороняться от Германии!

А «черт» был к тому же галантен и льстив и хоть кому мог вскружить голову. Париж такой прием устроил «русскому царю», что хоть бы самому Вильсону в свое время впору. Одним великолепием названного его именем моста, построенного по случаю блестящей всемирной выставки в Париже, Франция считала, что на веки вечные обессмертила Александра III.

«А там, во глубине России», колесо истории катилось своим грузным чередом. После ухода провожаемого нелестным эпитетом Вышнеградского министром финансов сделан был Витте, «муж государственный» (особенно по Дилону); он и золотую валюту урегулировал (золотые круглячки действительно зазвенели в кошельках), и, что еще важнее, порешил восстановить «царев кабак», т. е. спаивать народ во славу государственной казны. Говорят, что он самодовольно потирал себе руки даже в момент выборгского воззвания, которым разогнанные перводумцы призывали народ не платить казне податей, и, посмеиваясь, говорил: «Ладно, ладно, а пить народ все-таки не перестанет и пуще прежнего понесет деньги в кабак, раз и податей платить не надо!»

Черту государственной мудрости нового министра иные усматривали и в его тяготении к Германии, несмотря на русско-французский официальный союз. Ему Pocсия обязана разорительным для нее торговым договором с Германией 1904 года. Никогда еще германские капиталы не находили себе в России такого уютного и прибыльного помещения, как во времена Витте. С финансовым Гогой и Магогой Берлина, Мендельсоном, он был в интимно-дружеских отношениях. Сам Вильгельм, говорят, высоко ценил Витте, осыпал его знаками внимания и принимал у себя не в пример прочих русских сановников.

По-своему Витте был, пожалуй, прав, подозрительно косясь на противоестественный франко-русский союз. При тупом упорствовании в сохранении российского государственного строя союз этот, как доказали последствия, был фатальным для царского режима, а для Pocсии чреват попутно бедствиями.

Франция извлекла из него все, в том числе и «блестящую победу», которую шумно, может быть даже слишком шумно, на первых порах отпраздновала. Россия же лежит распластанная, окровененная, исхлестанная вдоль и поперек войной, революцией и ударами безудержного садизма.