Молотов

– Извините, Надежда Игнатьевна, это неправда.

– Да! – сказала она упорно, и в ее голосе не слышалось тени сомнения или фальши. – Да!.. я таких только и знаю и не верю, чтоб иные были!.. Они все вышли замуж очень просто, без любви, да так потом и жили, привыкли незаметно и через какой-нибудь месяц стали, как обыкновенные муж и жена…

– И ничего с ними не случилось ни до замужества, ни после?

– Ничего, решительно ничего…

– Так это не женщины, – сказал Молотов с едва заметным отвращением, которое не ускользнуло от взоров Надежды Игнатьевны… Она окинула его своим взглядом, смерила с головы до ног и остановила прямо свои глаза на его глазах, отчего Егор Иваныч смутился и поневоле опустил взоры. Он был под полным влиянием Нади.

– Кто же они? – допрашивала Надя…

– Не знаю, – ответил Молотов и пожал плечами.

– Они женщины! – сказала Надя…

В голосе ее было что-то поддразнивающее, насмешливое и в то же время грустно-тяжелое…

– Эти женщины не жили никогда, а прозябали только, кормились да хозяйничали, – сказал Молотов.

– Ну да, – ответила Надя коротко и ясно, – они кормились и хозяйничали…

– И вы тоже? – со страхом спросил Молотов.

– Тоже! – И быстро она наклонила голову, едва успев скрыть слезу, которая неожиданно набежала на глаза.

Опять наступило молчание. Молотов стал ходить по комнате. Он ходил нахмурившись, весь в волнении и недоумевая, что для ней настал какой-то жизненный переворот, что ее мучат крепкие думы, и ума приложить он не мог, как бы помочь ей, а помочь хотелось. «Тоже», – повторял он в уме ее слово, – это слово бесило его. Он остановился подле Нади.

– Вы не по летам умны, – сказал он.

Надя подняла голову; слез на глазах не было – они были слегка влажны.

– Егор Иваныч, с вами можно говорить? – начала она.

– Говорите, говорите! – с заметной радостью отвечал Молотов.

– Вы умно говорите, рассуждаете. Мне не поэзии нужно, а просто понимания. Я знать хочу. Скажите, видели вы сами, как любят?

– Множество случаев знаю…

– Право?

Лицо Нади загорелось от любопытства…

– Скажите хоть один?

– У меня был приятель Негодящев; он женился по любви. Знаю, один учитель женился по любви. Знаю несколько расстроившихся браков оттого, что вмешалась любовь. В губернии я видел страшную драму в крестьянской семье – жена бросила мужа и потом убила его. Сколько случаев! они совсем не редки…

– Неужели же все любят? неужели это неизбежно? – говорила Надя в раздумье.

– Непременно все. Правда, большая часть пошло любит – сойдутся, прогорят быстро и разойдутся; но и во всем этом есть что-то прекрасное, в самой пошлости видна особенная, необыденная, редкостная жизнь. И вы говорите, что не видели любви, – что ж тут удивительного? Поэзию жизни, любовь не так легко заметить, ее всем напоказ не выставляют, ее нужно откапывать в глубине повседневности, отыскивать, как клад, который ближний от ближнего прячет глубоко и далеко. Для всех она бывает: одними она отжита, для других не наступила, а иные любят, да не понимают, что с ними делается…

По лицу Нади пробежала какая-то новая, никогда души ее не освещавшая мысль. Недоумение отразилось во всех чертах ее.

– Скажите, – продолжал Егор Иваныч, – каково положение женщины, когда она, будучи замужем, полюбит другого?.. Вся жизнь поломана… отчего?.. От опрометчивого брака…

Надя начинала поддаваться влиянию Молотова. Она привыкла ему верить, ей так хотелось верить; но это расположение мгновенно сменилось другим; быстро пробежали в ее голове мысли: «Я невеста», «Мне двадцать второй год», «Корму, корму», «Не век жить у родителей», «Завтра ответный день». Сухо было ее выражение лица, строго, несимпатично.

– Не понимаю я вас, – сказала она, – и книги я разлюбила. Читаешь – не оторваться: такая прекрасная жизнь, горячие речи; страстные свидания – существование полное, и, боже мой, подумаешь, к чему такие книги пишутся! И точно ведь живые люди там, иногда голоса их слышишь, понимаешь, отчего они плачут и радуются, а все же не верится, никто, как там, не живет, – это обман художественный!

– Может быть, и есть любовь на свете, – продолжала Надя, немного подумав, – да только для избранных. Согласитесь, Егор Иваныч, что там, в книгах, люди живут не по-нашему, там не те обычаи, не те убеждения; большею частию живут без труда, без заботы о насущном хлебе. Там всё помещики – и герой-помещик и поэт-помещик. У них не те стремления, не те приличия, обстановка совсем не та. Страдают и веселятся, верят и не верят не по-нашему. У нас нет дуэлей, девицы не бывают на балах или в собраниях, мужчины не хотят преобразовать мир и от неудач в этом деле не страдают. У нас и любви нет.

– Так у нас гораздо хуже!

– Но как же я буду жить чужой, не свойственной мне жизнью? Надобно читать, да и помнить себя. Отчего не полюбоваться на чужую жизнь? Но как переложить ее на наши нравы? Это невозможно.

– И не надо. Неужели вы думаете жить по книге?

– О чем же и толковать? – перебила Надя. – Еще вот что я скажу. Барина описывают с заметной к нему любовью, хотя бы он был и дрянной человек; и воспитание и обстоятельства разные, все поставлено на вид; притом барин всегда на первом плане, а чиновники, попадьи, учителя, купцы всегда выходят негодными людьми, безобразными личностями, играют унизительную роль, и, смешно, часто так рассказано дело, что они и виноваты в том, что барин худ или страдает. Пусть безобразна среда, в которой родилась я, все же она не совсем мертвая… Так или иначе, а надо отыскать добрую сторону в своих людях. Без того жить нельзя!.. В монастырь, что ли, идти?

– Много горькой правды в наших словах, но еще более ошибок, – отвечал Молотов. – Как это странно, – рассуждал он вслух сам с собою, – все это давно пережито мною и теперь не составляет вопроса… Жизнь на все дает ответы!

– Хороши ответы! – сказала Надя с горечью…

Молотов задумался. Надя своими расспросами шевельнула в его душе много старого, выжитого и давно улегшегося спокойно в памяти, как в архиве.

Он хотел продолжать речь. Но Надя решительно овладела разговором, не давая Молотову сказать слова. Она точно торопилась высказать все, что накипело в ее сердце и было выработано в уединении, под влиянием фаталистического быта. Она сегодня восставала против всего, что говорил ей Молотов, против всех его понятий и взглядов. Егор Иваныч это чувствовал. Зрел разрыв. Первый раз он слышал от Нади многие идеи, оригинальные, самостоятельные, не под его влиянием развившиеся. Судьба круто поворачивала Надину жизнь по противоположному направлению. Ей хотелось слышать, от души, страстно хотелось, опровержений ясных, как день божий; но, увлекаясь, она не давала говорить Егору Иванычу.

– Хороши ответы! – повторила она. – Помню, я читала в одной книге, как жених говорит невесте: «Наша любовь перейдет в радости и печали, в смех и слезы, в молчанье и беседы наши. Она все осветит, всему даст смысл и значение. Она радостна и трепетна теперь, прогорит божественным огнем в свадебные дни, как лампада пред иконой, будет теплиться в глубокой старости. Она всемогуща. Кто запретит нам любить? отец? закон?.. Всякая власть бессильна пред любовью, всякая власть преступна». Пусть так, – прибавила Надя, – да запрещать-то нечего. Из четверых не выберешь…

– Если же рано или поздно придет пятый?

– Если же никогда он не придет?.. и будешь разборчивой невестой – тоже невесело…

– А если придет во время замужества?

– Что ж делать, когда это неизбежно?

– Как же выходить замуж, когда можно полюбить другого?

– Никто этого не знает. Право, как вы странно рассуждаете: в браке видите преднамеренную недобросовестность, расчет на имя и деньги мужа и на любовь кого-то другого, какого-то пятого. А бывает совсем не так: соглашаются два порядочных человека на семейную жизнь, романической любви вовсе не предполагается, ее нет и в свадебном обыске – вот и все! Если же и случится что после, – никто не виноват!.. Пускай!

– Господи, фатализм какой!

– Что же делать, если это неизбежно?

– Удивительная покорность!

– Не покорность, а неисходность.