Молотов

– Будешь большой, узнаешь, – заметил гимназист, двенадцати лет мальчик.

– Папа у нас злой, – сказал Федя…

– Ах, какой ты! – заметили ему сестры.

– Что же?

– Так говорить не надо.

– Да, он злой!

– Надя плачет, – проговорила Маша…

– Пойдемте к ней! – звал Федя…

– Ей не до нас, – отвечали дети с удивительным тактом.

Дети, мальчики и девочки, все, кроме Феди, понимали, в чем дело, знали, что такое «развратная», но их детскому сердцу жалко было своей любимой сестры. Они готовы были броситься к ней на шею, утешать ее, плакать с ней; мальчики были угрюмы, у девочек слезы на глазах…

– Пойдемте! – звал Федя.

– Не надо…

Но Федя уже был подле сестры.

– Надя, не плачь! – сказал он.

Надя заметила его…

– Ты не развратная… папа сам развратный… Я не люблю его…

– Ах, Федя, что ты говоришь? – отвечала Надя. – Отца надо любить. Папу велел бог любить…

Мальчик присмирел… Надя заметила, что дети смотрят на нее пытливо; ей неловко стало, она не хотела оставаться в зале; идти в свою комнату надо мимо отцова кабинета, а там дверь отворена; в гостиную, – но там мать. Так Надя и места не находила, где бы приютиться ей, одуматься и успокоиться… «Может быть, маменька в детской», – подумала она и пошла в гостиную… Дети остались шептаться в зале…

В гостиной сидела мать за круглым семейным столом. В руках ее была работа; но дело, очевидно, не спорилось. Делать нечего, Надя села к тому же столу. Мать слышала, что она пришла, но не поднимала глаз…

– Надя, – сказала она, смотря на шитье. Руки ее дрожали. Дорогов ничего ей не объяснил, откуда он узнал и что было между Надей и Молотовым. Она слышала, что и дети говорили: «Надя развратная»… Страшные мысли теснились в ее голове…

– Что, мама? – отвечала Надя, тоже не поднимая глаз.

– Что у вас было?

– Я сказала папа…

– Скажи ты мне, Надя, все, все…

– Я не понимаю ничего, мама…

– Вы только целовались?

Краска бросилась в лицо Нади. Оскорбление за оскорблением сегодня сыпались на нее.

– Боже мой, ты не отвечаешь? – сказала, бледнея, мать.

– Вы оскорбляете меня, – ответила дочь с горечью…

– О боже мой! – проговорила она с радостным раскаянием…

За эти дни решительно все измучились в семье Дороговых. Настало тяжелое время. Мать, а особенно отец – ковали деньги и повышения на дочери. Им выпал отличный случай продать выгодно благоприобретенный, доморощенный товар, но товар был живой и не хотел идти в продажу. Теперь мать и дочь сидели в одной комнате. Надя, наклонив свою умную головку, думала, гадала. Бледно и печально лицо ее. Опять в голове ее чередовались вопросы: «Откуда узнал отец? что же Егор Иваныч? за что меня назвали негодною?» Она вникала, ловила не дающуюся сознанию мысль, и в то же время на лице ее было написано отталкивающее упорство. Мать подняла глаза. Взгляд ее остановился на дочери. Она долго вглядывалась в черты Нади. У ней сердце сжалось и заныло; слезы показались на глазах; невыносимо жалко стало дитя свое… Вдруг взгляды их встретились… Надя заметила любящий, умоляющий взор своей матери и слезу ее, упавшую на шитье. Она вспыхнула, взволновалась, кровь бросилась ей в лицо; хотела она сдержаться, но не могла, закрылась руками и зарыдала. Мать тоже рыдала. Плакали они, не говоря слова друг другу. Ни одного нежного звука не произнесено, ни одной ласки, ни тени примирения. Как страшно плачут иные – точно у них нож в сердце поворачивается, а они, сдерживая боль, рыдают мучительно-ровным рыданием. Мать первая успокоилась. Так они и разошлись, не сказавши слова друг другу… И это было последнее событие того дня.

Наступила ночь. Все спали. Но маленькому любимому брату Нади Феде, постель которого находилась в ее же комнате, не спалось. И вот он тайком, в одной рубашонке, на босую ногу, встал с теплой постели, прошел мимо матери и подкрался к сестре. Плечи и грудь ее были обнажены, уста полуоткрыты, она жарко дышала, одеяло шелковое было сброшено до половины. Он со смущением заметил, что в ее ресницах дрожат слезы; локон, перевитый лентою, лег на щеку и был влажен, вся она, прекрасная, облита лунным светом. «Какая же она развратная?» – прошептал братишка и заботливой детской рукой закрыл обнаженную грудь сестры. Потом он тихо наклонился и поцеловал сестру в щеку, робко и осторожно. Точно от этого поцелуя, лицо ее просветлело, слеза замерла в дрожащих ресницах, и, вдруг склонив голову на влажный локон, она вздохнула легко и спокойно. Вся тиха и счастлива, покоилась Надя, облитая лунным светом, легшим золотыми полосами по шелковому одеялу. Долго смотрел на нее брат. Но вот он отошел от постели, стал голыми коленями на холодный пол и прошептал молитву, в которой слова и чувства были ребячьи. Недолго он молился, но хорошо, лучше своей матери. На другой день мальчику очень хотелось сказать сестре, как он молился за нее, но стыдно было, неловко. Вырастет большой, расскажет. Эта молитва будет дорога ему и тогда, когда он утратит самую веру. Бывают такие в детстве молитвы.

На другой день с Надей почти никто слова не сказал. Разрушалось семейное счастье, мирное существование Дороговых. Дети присмирели, и редко-редко, точно запрещенный, раздавался их смех и говор по комнатам. Вот уже два вечера отца нет дома, он в гостях. Надя ни разу не взглянула на него по-прежнему, прямо и открыто. Мать молчит. Надя большую часть времени проводит уединенно, в своей комнате. Много перебрала она предположений – откуда отец узнал об отношениях ее к Молотову, и ни одно не объясняло дело удовлетворительно… Ей было только ясно, что Егор Иваныч не придет к ней, потому что для него заперты двери дома. Крепко было слово отцовское: «Ты с ним никогда не увидишься»… Что же тут делать? И борьбы даже не предстоит, а остается лишь выносить гнет, тяжело налегший на молодую жизнь. Казалось, никаких событий больше не случится, а день за днем будет тянуться давящая моно-

тонная жизнь; родители будут ждать, скоро ли все это опротивеет Наде и она с отчаяния, не находя исхода, бросится в объятия генерала. «Написать к нему? – мелькнуло в голове Нади… – Но через кого передать? через кухарку?» Так тяжело было оставаться в неизвестности, что Надя решилась на этот шаг…

«Егор Иваныч, милый мой! – писала Надя. – Я не понимаю, что это со мной случилось. Отчего ты не ходишь к нам? Откуда узнал папа, что я люблю тебя? О боже мой, да, может быть, ты ничего не знаешь! Меня хотят выдать за Подтяжина, генерала, а я тебя, одного тебя люблю. Мне сказали, что я с тобой никогда не увижусь. Никому не верь, кто скажет, что я отказалась от тебя. Папа очень сердит на нас. Мне тяжело. Дай какую-нибудь весточку, объясни, как это случилось, что делать надо, чего ждать? Я люблю тебя, ты помни это, добрый мой! Твоя Надя».

Надя дала кухарке рубль, и та согласилась отнести письмо к Егору Иванычу. Часа через два кухарка сказала, что отнесла записку, но что Молотова дома не застала и записку отдадут ему вечером… Надя ждет вечера с нетерпением. Наступил и вечер, но вести никакой не было.

– Боже мой! – прошептала она в отчаянии, когда пробило восемь часов. – Что же это?.. Одна!.. заперта от всех… живого слова сказать не с кем!

Неожиданно на помощь явился Михаил Михайлыч Череванин. Надя насилу выждала, скоро ли он сядет за работу… Михаил Михайлыч установил на станке портрет, осветил его, но за работу не сел, а огляделся около, усмехнулся своей оригинальной улыбкой и пошел в Надину комнату…

– Вам Егор Иваныч кланяется, – сказал он Наде.

– Что он? – спросила тревожно Надя…

– Ничего… что ему делается!.. А вы-то зачем, Надежда Игнатьевна, похудели?.. Стоило ли?

– Ах, Михаил Михайлыч, что Молотов?..

– Да не волнуйтесь. Все пустяки, Надежда Игнатьевна…

– Как это все случилось?

– Очень просто. Послушайте, Егор Иваныч просит вас доверяться мне во всем… Я вас не выдам… Верите?

– Верю, верю…

– Так вы и объясните, что с вами было. Я передам Молотову; а вам расскажу, что было с ним.

Надя согласилась и рассказала Череванину. Она рада была отвести душу.

– Ваш папаша – порядочный гусь: и не сказал ничего… А ведь весь секрет в том, что он виделся с Егором Иванычем.

– Когда?