Повести и рассказы

– Я думаю, не мешает купить и хороших вин… на случай…

– Это – как вам будет угодно! для человека случайного не мешает про запас иметь и виноградные вина…

– Даже и шампанское!.. Я хочу, чтобы у меня гостиница была похожа на что-нибудь…

Захар Ильич и целовальник вдвоем отправились домой, раскланявшись с духовными.

– Федор Петрович! – говорил барин дорогой, – у меня есть до вас просьба: не можете ли вы закупить мне товару? Я долго думал об этом и вижу, что в этом деле нужен человек торговый, опытный. Что, если я пошлю покупать какого-нибудь ротозея старосту или мальчишку конторщика? конторщик опять пьяница… Но вы человек практичный, и торговая-то часть вам, кажется, знакома-перезнакома…

– С удовольствием, Захар Ильич; я готов послужить. Конечно, хвалиться не могу, а купить с расчетом, чтобы не было убытку в продаже, могу-с…

– Я вам буду просто обязан!

– Это можно. Позвольте спросить, Захар Ильич, кого же вы думаете посадить в лавку?

– Опять, батюшка, ничего не знаю; думал было – старосту: он честный человек… но ведь, согласитесь, куда же ему торговать? Про конторщика я вам говорил: пьяница, каналья…

– Да ведь я же прежде вам говорил, Захар Ильич, что мы можем у вас снять эту лавку! тогда бы водки-то покупать не надо: я бы свою перевез… А главное дело, денежки вы с меня получили бы чистенькие, без всякой заботы… Дело же мы можем сделать на бумаге, по закону… Значит, плутовства с нашей стороны никакого быть не может… Известно, вы меня мало знаете, вот поживете – увидите… Да если мы возьмем и мошенника, то и он не может ничего сделать супротив закона, когда обяжется контрактом. А я бы вам привел в порядок эту гостиницу то есть в лучшем виде!

– Федор Петрович! Я слушаю вас и не возражаю вам, потому что думал еще прежде то же самое, что вы теперь говорите!.. Помилуйте! да с моим великим удовольствием! вы меня, по душе вам скажу, на ноги поставите! ведь, кроме вас, совсем нет людей? Что же, я еще кучера, что ль, посажу торговать? ведь это только смешно, но не резонно…

Пока барин и целовальник дошли до дому, они успели условиться в цене и в разных подробностях касательно будущего предприятия.

– Анна Григорьевна! – говорил барин жене, – поздравь нас! мы с Федором Петровичем заключили условие… Он будет жить с нами в Ямовке, заведовать гостиницей.

– Право?

– Видишь ли, мой друг, тут нужен человек опытный, торговый; а кого я посажу в лавку из своих? Тришку? – пьяница; Ермилку? – это разиня: у него все из рук будет валиться… Кого же больше?

– Ну, разумеется, – сказала барыня, – Федор Петрович тебе может быть очень полезен, так как ты вовсе неопытен в торговом деле… Я очень рада! Итак, вы будете нашим соседом? – обратилась барыня к целовальнику.

– Если бог благословит, сударыня… надеюсь заслужить Захару Ильичу… Я как понимаю, все пойдет у нас честно, благородно!

– Так нам надо торопиться, – сказал барин, – когда же ехать за товаром? вы уж, Федор Петрович, не откажитесь…

– Мы сперва выправим свидетельство на право торговли, а потом уж примемся за товар. В Москву ехать незачем: тут в губернии можно достать все… Вот прямо на Пятницкой улице есть купец Сорокин, человек честный и продает все по московским ценам, потому оптом!.. а главная вещь, безобманно…

– Браво! Человек, подай нам бутылку вина. Надо с Федором Петровичем магарыч выпить! Ну-с? За ваше здоровье, почтенный Федор Петрович. Дай бог, чтобы дела наши пошли как следует!..

– За ваше здоровье, Захар Ильич! Пошли бог успеха!.. Его святая воля!.. Дело начинаем – доброе…

При прощании Анна Григорьевна говорила целовальнику:

– Что же книги-то? держите их у себя, сколько хотите.

– Когда же теперь, ma chere, читать? теперь нам некогда… ты видишь, Федор Петрович будет занят.

– Теперь, сударыня, некогда читать, – сказал целовальник.

V

Прошел год, и утекло много воды. Большая дорога совсем заглохла, потому что оживлявший ее сколько-нибудь кабак давно был закрыт; оконные ставни не открывались ни днем, ни ночью; соломенную крышу снес ветер и развеял по полю; вместо нее торчал один хворост, сквозь который виднелась завалившаяся труба; на потолке облюбовал себе место филин, о чем заявляли носившиеся над кабаком стада галок и ворон. «Куда же девался целовальник? – думал посторонний проезжающий или богомолец, возвращавшийся из далекого Киева, – не умер ли? не постигло ли его какое несчастье? не проторговался ли и теперь с своей семьей живет в городишке, в глиняной мазанке, занимаясь прасольством, или… кто знает, что может случиться с торговым человеком?»

– Послушай, земляк, что ж это кабак-то? Или хозяин помер?

– Ты, божий человек, видно, не здешний? А целовальник жив. Посмотри, как он теперь поживает! любому барину не уступит!

И путник стоит в недоумении, как бы пораженный таким известием, потому что он привык с видом запустевшего кабака или одинокого постоялого дворика без крыши связывать в своей голове горькое несчастие, завершившее судорожные попытки человека завоевать себе кусок хлеба. Но так было до сих пор. Пройдет еще несколько лет, и путник сам будет подозревать, видя разрушенные дворики, не пособила ли судьба их бывшим владельцам, сжалившись над их борьбою с жизнью за возможность существования? «А что ж? дай бог! – решит про себя путник, – человек всю жизнь боролся с нуждою и много ночей не спал, живя в поле, слушая осенние ветры и упорно думая о своем законном праве на жизнь: помогай ему бог!» И, сам изувеченный нуждою, он даже перекрестится.

Торговля в Ямовке шла именно так, как описывал ее Захару Ильичу целовальник, когда советовал выстроить лавочку: каждое воскресенье, по окончании обедни, в кабаке и лавке толпилось множество народу со всего прихода; в лавке продавались даже ситцы и нанки. Водки выходило неисчислимое количество, брали ее все деревни, ездившие в Ямовку к обедне, и самая Ямовка пила больше прежнего. Хотя во время открытия своего заведения Захар Ильич и сказал мужикам речь, что пьянство гибельно и потому надо пить осторожно, но эта речь лишь замерла в воздухе: ибо в тот же самый день, как выкинут был флаг над кабаком, Федор Петрович, его жена и наемный мальчик работали за стойкой в три шила, не успевая распечатывать полуштофы.

Федор Петрович не ограничился одним кабаком и лавочкой: у него была ссыпка хлеба, а на дворе стояло несколько заводских жеребцов. Федор Петрович скупал большими партиями овец и быков, снимал заливные луга, имел ульев до трехсот пчел и уже вел переписку с московскими купцами. Помещики и все городские купцы за особенное удовольствие считали пригласить его к себе в гости. Но прежняя вежливость, скромность не расставались с Федором Петровичем, даже весь образ жизни остался прежний: та же красная рубашка навыпуск, длинный суконный сюртук, пение басом на клиросе, тележка с решетчатым задком, хотя некоторые помещики предлагали ему купить у них задешево разные шарабаны и пролетки, остался даже прежний самовар с деревянным кружком вместо затерянной крышки.

Захар Ильич в важных случаях долгом считал посоветоваться с Федором Петровичем и не только приглашал его к себе на обеды, но сколько раз обедал у него сам с своей супругой. Супруга Захар Ильича, блуждая от нечего делать по селу с своими собаками, едва ли не каждый день посещала Федора Петровича; он вводил ее в отдельную от кабака комнату или наверх в пустую гостиницу и предлагал чаю, кофе, даже лимонада. Но барыня прежде всего просила целовальника, чтобы он сыграл на гитаре и спел. Федор Петрович играл какую-нибудь грустную песню, подпевая своим легким баском, и его черные глаза блестели.

– Merci, merci![14 - Спасибо, спасибо! (фр.).] – говорила барыня, – вы чудно поете! пожалуйста, к нам приходите, я вас прошу…

– Ваши гости! – с улыбкой отвечал целовальник.

– Не прочитали еще книгу?

– Понемногу читаю… времени-то мало…

– Читайте… я вам еще дам… вышла недавно новая повесть… я вам пришлю.

Всякий раз, уходя от целовальника, барыня думала: «Этот человек обладает всем, что необходимо нашим великосветским мужчинам: любезность, ум, опытность… главное – опытность…» И ей вспоминались молодые люди, рисующиеся верхом на лошадях с бичами и арапниками или отпускающие перед дамами пошлые каламбуры… «Они, пожалуй, и недурны, – думала барыня, – но в каждом их слове, в каждом жесте выглядывает пустота, стремление к сплетням и самое наглое хвастовство…»

Барыня идет к дому, а стоит такая жара, и кровь так и бушует в сытом и праздном теле, что, добравшись до балкона, барыня бросается в кресла, закладывает вверх руки…

Однажды вечером, когда Захара Ильича не было дома, барыня сидела на балконе. Мысли ее блуждали и в Москве, на балах, и в уездном воксале, и на вечерах у помещиков с пьяными криками и картежной игрой… Ей было скучно; кругом было так тихо, душно… Печальные сумерки свинцом ложились на душу… Завтра опять то же, та же смертельная жара, скука и безлюдье, тот же крик мужа среди плотников, и снова мертвые сумерки. На балконе явился Федор Петрович.

– Ах! это вы! как я рада; а мне так скучно… мужа нет…

– А я было к Захару Ильичу… по одному дельцу… – Он скоро приедет… подождите его… пойдемте пока в сад…

Целовальник охотно согласился.

– Послушайте, Федор Петрович, – говорила барыня, идя по глухой аллее, – любили ли вы кого-нибудь…

– Как вам сказать… оно, конечно… у всякого человека есть сердце…

– Скажите откровенно, любили ли вы какую-нибудь женщину?..

– Анна Григорьевна! как любить-то нашему брату? мы-то и готовы, пожалуй, всей душой, да согласятся ли полюбить нас, – вот в чем дело!..

«Экой умный человек», – подумала барыня и продолжала вслух:

– Я вам скажу… Женщина умная оценит всегда достойного мужчину…