У костра

– Знаешь, Будневич, выпей-ка водки!.. Ну тебя совсем!..

– Дай, выпью!

Он выпил стаканчик и продолжал:

– Можно подумать, Черешнин, что у тебя водка – универсальное средство от всех скорбей… На меня она не действует, и я ее не люблю… Я одно время пил страшно много, но без всяких результатов… Однако слушайте: вот в этих Случаях, да и каждый раз, когда мне приходилось глядеть % лицо смерти, со мною творилось что-то необъяснимое: я действовал совершенно бессознательно, как в тумане, не давая себе ни малейшего отчета, что и как я делаю; меня точно толкала какая-то неведомая мне, но страшная сила, которой я не мог противиться: я и лез на рожон, как говорится… Правда, глаз я не зажмуривал, но эти глаза в те моменты ничего не видели.

Приходил я в себя не скоро, обыкновенно на другой день или, лучше сказать, на другую ночь, тут мне приходило на память все до мельчайших подробностей и становилось страшно! Я и врагу не пожелаю испытывать такой страх когда-либо…

Я хотел сделать какое-то замечание, Будневич остановил меня.

– Погоди, я сейчас кончу. Тут самое важное… Единственным развлечением в жизни для меня сделалась охота, то есть, если хотите, не развлечением даже, а положительной потребностью: на охоте я успокаивался, не вгрызался в самого себя и не чувствовал той странной раздвоенности, которая составляет муку моей жизни. Природа ли тут действовала или что иное, я сказать не могу. Самый процесс убийства меня мало тешил, и я мог проходить целые дни, не сделав ни одного выстрела; наблюдателем я тоже никогда не был, художественное чувство, по-видимому, развито у меня довольно слабо, а между тем меня тянуло всегда на охоту, и охота меня умиротворяла… Нужно вам сказать, что бессонница для меня явление не только обычное, а почти необходимое, а после охоты я всегда засыпал сном праведным, и даже в лунные ночи, когда сияние месяца врывается в окна и яркими Пятнами ложится на стене, оно казалось мне простым лунным светом, и не видел я в нем, как обыкновенно, белых туманных призраков, тихо двигающихся вдоль стены, кивающих головами и не дающих мне спать.

– А знаешь, Будневич, хроническая бессонница…

– Знаю, знаю: читал тоже много по этому предмету и Моудсли, и Гризингера, и черт ведает кого не читал.

– Я не то хотел сказать… Я хотел посоветовать.

– Напрасно, брат, не успею испробовать.

– Будет тебе глупости говорить!

– Погоди! Слушай! Охотился я больше с легавой. Много у меня хороших собак перебывало. Только года полтора тому назад издохла у меня сука гордон… редкая собака… Я чуть не плакал, тем более что остался совсем без собаки, словно рак на мели, и подыскать подходящую оказывалось решительно невозможным. Промаялся я так целый июль и половину августа, и забросила меня судьба временно в В., уездный городишко прескверный: жид на жиде сидит; единственная гостиница и та жидовская, отвратительная, а жить мне приходилось там целую неделю. В первый же день хозяин гостиницы сообщил мне всю подноготную о городке, предложил всевозможные услуги за самое умеренное вознаграждение, намекнул даже тонкою деликатностью, что если я хочу знакомство с дамским полом иметь, то он может и это мне моментально устроить за соответственное количество динариев; в конце концов, надоел он мне страшно, и я не знал, как от него отвязаться.

На другой день утром пошел я бродить по городу; все оказалось в точности так, как описывал сын Израиля; часа через два воротился в номер и решительно не знал, что делать; вдруг за дверью послышался шум: какая-то собака визжала и царапалась в дверь, затем дверь полуотворилась, просунулась голова моего жида в ермолке и воспоследовал такой вопрос:

– Прикажете впустить вашу собаку?

– Какую мою собаку?

– Должно быть, вашу… У нас таких собак во всем городе нет… Она со вчерашнего вечера здесь… Я думал, чужая, прогонял – не идет, значит, ваша, должно быть.

В этот момент раздался громкий, радостный лай, голова жида спряталась, слышно было, как кто-то упал в коридоре, ругаясь на жидовском диалекте, и вслед за тем великолепный пойнтер влетел в мою комнату и бросился ко мне на грудь, обнаруживая самую безумную радость.

– Рок? – назвал я его первой пришедшей на ум кличкой.

По-видимому, я угадал верно, потому что собака остановилась в выжидательном положении, затем подползла к моим ногам и положила мне голову на колени. Я подал заявление в полицию, не разыщется ли хозяин, но хозяина не оказалось. В течение целой недели ко мне заглянула только одна какая-то подозрительная фигура с предъявлением своих якобы прав на Рока, но Рок, зачуявши чужого человека, выскочил из-под дивана, разорвал на груди сюртук мнимого хозяина, искусал ему руки и заставил обратиться в поспешное бегство.

Я успел еще в прошлом году поохотиться с Роком на осенних бекасов и вальдшнепов. С первого же поля он показал себя собакой первоклассной, не нуждающейся ни в каком дальнейшем руководстве. Да вы сами, господа, видели его работу, можете судить.

Мы беспрекословно согласились, что Рок – собака первоклассная.

– Привязался я к нему, – продолжал Будневич, – а уж он ко мне любовь почувствовал какую-то безумную. Со мной он почти буквально не расстается: уйду я из дому, предварительно заперши Рока, зайду к кому-нибудь из знакомых – я совершенно уверен, что, выходя, застану его на крыльце. Как он удирает из дому, как находит меня, этого я понять никак не мог.

– Ну что ж! Это качество хорошее.

– Чего лучше?! Но тут примешалось одно обстоятельство, которое теперь составляет для меня целую муку. Спит Рок, конечно, в моей комнате на коврике у печки, он сам облюбовал себе это место. Сторож он удивительный: не сплю я – приходи, кто хочет, он не подаст голоса, к знакомым даже приласкается, но стоит мне закрыть глаза – и он не впустит в комнату ни своего, ни чужого. Прислуга у меня, не знавшая таких его качеств, раз порядком поплатилась; платились иногда и знакомые, и теперь всякий приходящий ко мне тщательно осведомляется из передней, сплю я или нет, и уж тогда только отваживается переступить порог.

– Какая ж тут мука? Этой собаке цены нет!

– Погоди! Слушай дальше! Стал я замечать, что Рок не спит по ночам: всю ночь он лежит, подняв голову, с открытыми глазами и на меня смотрит. Раза три или четыре в лунные ночи, ворочаясь на кровати в бесплодных попытках уснуть, видел я его желтые глаза с зеленоватым фосфорическим оттенком, неподвижно устремленные на меня. Вначале я не придавал этому никакого значения, а когда мне изредка приходилось думать об этом, я объяснял себе странное явление совершенно естественно: разбуженная моими движениями, чуткая собака должна была поднимать голову, чтоб поглядеть, что делается с ее хозяином и почему он не спит в такое время, когда всякому порядочному человеку спать полагается.

– Совершенно резонное объяснение.

– Да, на первый раз. Но мне пришло раз в голову: что, если это не так, если тут действует какая-либо иная причина? Я сделал опыт.

– И убедился?

– Убедился. Я решился целую ночь не производить ни малейшего движения и притвориться спящим… И я увидел, что целую ночь собака не опускала головы и не закрывала глаз.

– Это тебе могло показаться.

– Нет, не показалось. Ее глаза блестели, как две свечки. На другую ночь я проделал то же самое и окончательно убедился…

– В чем?

– Что она за мною наблюдает.

– Как наблюдает?

– Как тюремщик за арестантом… Я не могу этого точнее определить… но мне тогда многое выяснилось в ее поведении: эта странная привязанность, это вечное хождение Вслед за мною, это разыскивание меня по городу…

– Господи, какую ты чепуху городишь!

– Не чепуху, а это верно.

– Да ведь это абсурд, нелепость! Ну что? Приставлена она кем наблюдать за тобою или это она по собственной инициативе, ты так думаешь?

– Не знаю.

– Но и то и другое предположение одинаково дико и невозможно!

– Не спорю. Может, в действительности это и дико и невозможно, но дело в том, что мне так кажется, а для меня то, что мне кажется, важнее того, что есть…

– Мало ли что есть и чего нет, но раз оно не приходит со мною в непосредственное соприкосновение, оно для меня абсолютного значения не имеет; раз же хоть бы и не существующее соприкасается со мною, оно получает для меня особую силу и важность… для меня, пойми, а не вообще… я ведь лишь о себе говорю…

Я не отвечал, Будневич заговорил опять.

– Ну, убедился я, и мне на первых порах будто даже легче стало: наблюдаешь, так и наблюдай, черт с тобой! Но дальше мне стало делаться все невыносимее и невыносимее: мне становилось страшно; по целым ночам чувствовать на себе этот неподвижно устремленный на тебя взгляд – это было выше моих сил. Я закутывался одеялом, отворачивался к стене, зажмуривал глаза, но и зажмурившись я видел эти два проклятые глаза, желто-зеленые, блестящие, точно две свечки… Холодный пот проступал у меня на лбу, и зубы во рту стучали, как кастаньеты…

– Прогнал бы собаку в переднюю, да и вся недолга! – порешил Черешнин.

– Я так и сделал, но первые ночи Рок буквально не давал мне спать: он визжал, выл, царапался в дверь, а когда я вооружался плетью и выходил в переднюю, он глядел на меня с такой лаской и робкой покорностью, что у меня рука не поднималась… Однако костер наш потухает, – прибавил он, бросая на тлевшие угли небольшую ветку, которую поднял с земли.

Я положил на огонь целую охапку сухих сучьев, костер весело затрещал, пламя взвилось вверх длинными языками и ярко осветило все вокруг на довольно большое расстояние.

– Да, – продолжал Будневич, – понемногу я привык и освоился несколько с своим положением, хоть и теперь находят на меня минуты невольного раздумья и страха, и я далеко не убежден в том, что эта собака есть собака и ничего более… Я уверен, что она понимает… понимает больше, чем может собака понимать….