У костра

– А Будневича все нет.

– Пора бы. И куда он забрел?!

– Знаешь, я боюсь, чтоб с ним чего не случилось!

– Ну вот! Что там с ним случится?! Просто далеко отбился.

– Мне все-таки кажется.

– И мне кажется… Да вздор это!

– Не пойти ли искать?

– Еще чего?! Придет небось?

Пролежали мы еще с полчаса, Будневича не было.

– Черешнин, пойдем!

– Пойти я не прочь, подниматься только не хочется.

– Ей-богу, я боюсь.

– Боюсь и я, что грех таить.

– Ну, вот видишь!

Внезапно издалека, из-за озера донесся едва слышный собачий вой; Черешнин вскочил, как ужаленный.

– Слышишь? – прошептал он, хватая меня за руку и весь бледный, как полотно.

Вой повторился.

– Пойдем, пойдем! – нервно торопил он меня.

Мы взяли ружья и быстрыми шагами отправились за озеро к Владыкинским кустам.

Берег с этой стороны озера был крутой и высокий, его склоны местами поросли низенькой редкой травою, местами же обнажались целые пласты желто-белой глины, лишенные всякой растительности и изрезанные глубокими щелями и водомоинами; по самой круче его вилась проселочная дорога, огибавшая большую площадь кустов и поворачивавшая под прямым углом от озера к Владыкинским выселкам.

С трудом продравшись сквозь чащу луговых зарослей, мы взлезли на кручу и выбрались на дорогу; вой послышался невдалеке от нас, мы ускорили шаг, дошли до поворота и увидели то, чего, в сущности, ожидали и чего боялись.

Поперек дороги, раскинув руки, лежал Будневич; возле валялась его соломенная шляпа и лежало дорогое работы Вестлей Ричардса ружье с оторванным левым замком и переломленною ложею.

На виске у Будневича чернела неправильной формы рана, покрытая уже запекшейся кровью; лицо его было спокойно и даже будто улыбалось, точно наш бедный сотоварищ был доволен, что нашел наконец разрешение своих мучительных жизненных недоумений.

Рок стоял над трупом своего хозяина, положив одну лапу ему на грудь, и выл по временам тихо и жалобно; при нашем приближении он отошел от тела и медленно, поджав хвост и по временам оглядываясь, направился в кусты. Дело казалось ясно: ружье разорвало при выстреле, и наш друг поплатился жизнью, но самый разрыв представлял собою нечто не совсем обычное и наводил на размышления. Обыкновенно при разрыве дамассковый ствол, да еще такого дамасска, как у Вестлей Ричардса, или раздувает до того, что он лопается, или раздирает вдоль, разворачивает; здесь же разрывом сломало ложу в шейке, оторвало левый замок и в левом стволе возле самой камеры вырвало кусок железа в полвершка длиною и в палец ширины, никакого другого повреждения в стволе не было заметно; этим осколком ударило в висок бедного Будневича и уложило его наповал.

– И по чем он стрелял тут? – недоумевали мы, оглядывая площадь редких кустов, вытоптанных скотом и выжженных солнцем.

Так и не нашли мы ответа на этот вопрос. Кликали Рока, но Рок как в воду канул…

Недавно я рассказывал эту историю одному врачу-психиатру, очень ученому; психиатр выслушал внимательно, окинул меня тем взором, какой подобает всем Юпитерам врачебного Олимпа, и изъяснил профессорским тоном:

– Ничего, батюшка, ни странного, ни таинственного в вашей истории нет. Гипноз – и больше ничего!.. Все явления выражены чрезвычайно ясно: и слабая память о всем происходившем во время усыпления, и это неизъяснимое блаженство, которое можно вызвать в пациенте простым приказанием, и ощущение умирания, и эта затаенная ненависть к гипнотизеру, соединенная с решительною невозможностью освободиться из-под его влияния, – все это, батюшка, гипноз – и ничего больше.

– Однако…

– Позвольте! При этом, конечно, расстройство всех функций головного мозга… абсолютное… Гипнотизация, да в таких размерах, что называется, через час по столовой ложке, да этого, помилуйте, никакая голова не выдержит: это ужаснее, чем морфинизм.

– Согласен…

– Позвольте! Вашему приятелю сохранить рассудок в целости было немыслимо… А все-таки случай оригинальный: барынька нашлась… Обыкновенно джентльмены эти эксперименты проделывают, а тут барынька вдруг… Да, позабавилась, покуда увидела, что ваш приятель совсем с рельс сошел, а там и отчалила, оно и в порядке вещей.

– Ну, а дальнейшее?

– Дальнейшее? Стечение самых обыкновенных случайностей, только получившее известную окраску под влиянием односторонне направленной мысли…

– А смерть? Ведь предугадывал человек!

– Смерть?.. Я склонен более предполагать тут самоубийство… Но вы говорите: разрыв ружья… Очень может быть… Это последнее, впрочем, я вам скажу, не дело медика или психолога, это скорее дело судебного следователя.

Я не возражал ученому психиатру, хотя в душе не совсем с ним соглашался: мне почему-то представлялся Рок с его неподвижными блестящими, как свечки, глазами и вспоминалось известное изречение покойного принца Гамлета.

notes

Сноски

1

Нет большего страдания, чем воспоминание о счастливых днях в несчастии (ит.). (Здесь и далее переводы Е. Н. Буториной.)

2

Такова была судьба (лат.).