У костра

– Просто умный пес, и ничего больше.

– Нет, не то. Она понимает, и я ее понимаю… и она порой тешится надо мною… А я ее боюсь, и она это знает… Боюсь… вот и теперь я знаю, я чувствую, она глядит на меня… Она там где-то сзади лежит, а я знаю, что глядит, и я боюсь оглянуться… Вот погляди!..

Я привстал; огонь ярко освещал большой круг; наши две собаки свернулись клубком у корней ивы и спали, один Рок лежал с поднятой головой и пристально глядел на своего хозяина; пламя костра отражалось в его глазах, и они блестели, как свечки.

– Глядит?

Я молча кивнул головою.

– Нет, я убью его, я не могу больше! – прохрипел Будневич, и искаженное бешенством лицо его сделалось страшным: оно конвульсивно подергивалось, глаза перекосились и загорелись, как уголья, зубы оскалились, как у хищного зверя; при одном взгляде на него становилось жутко.

Он встал, шатаясь, как пьяный, и направился к ружью, висевшему на суке ивы. Полагаясь на свою силу, Черешнин схватил его за плечи, но Будневич отшвырнул его, как перышко, без всяких видимых усилий. Это движение, однако, его отрезвило: он снова уселся на старое место, и физиономия его мало-помалу приняла опять свое прежнее покорное и глубоко печальное выражение.

Брошенный на кучу хвороста Черешнин приподнялся, потирая бока и в недоумении качая головою.

– Ах, какой же ты, черт, здоровенный!

– Прости, голубчик! – обратился к нему Будневич. – Зашиб я тебя… Прости, милый!.. Нашло на меня… сдержать себя не успел… Не надо было меня трогать!.. Сила у меня, я говорил уж вам, нечеловеческая… Ну, да хорошо, что так вышло… Ведь глупо было бы собаку убить ни за что ни про что? Ведь глупо? Правда? Глупо?

– Не умно, что говорить!

– То-то… Тем более что и терпеть-то уж недолго: завтра, я думаю, конец…

– Да что ты с концом разносился?! Конца, брат, не предугадаешь!

– Я ее видел…

– Веру? – чуть не с испугом спросил Черешнин. Будневич сделал утвердительный знак.

– Вздор?!

– Нет, братцы, не вздор… Вы знаете Владыкинские кусты?

– По ту сторону озера?

– Да. Знаете дорогу, что идет во Владыкино?

– Ну?!

– Она огибает кусты… дороги… я шел по ней и думал… я не помню, о чем думал… это, знаете, те думы, Что часто приходят в голову на охоте: они поднимаются одна за другою и лопаются, как мыльные пузыри… и не вспомнишь потом… Как раз на повороте поднимаю глаза – она стоит у куста и чуть-чуть улыбается… как и прежде… Я чуть не вскрикнул… Она приложила палец к губам и прошептала: «Завтра…» Впрочем, может быть, она и ничего не говорила, а это мне так показалось…

– И потом?

– Потом повернулась и скрылась в кустах, а я стоял, точно окаменелый… Затем опомнился, все кусты обыскал – нигде никаких признаков.

– Привиделось.

– Может быть… а только… от судьбы все равно не уйдешь… Спать пора! – заключил он совершенно неожиданно.

Мы улеглись. Мне долго не спалось: то лежать было не ловко, то комар назойливо пищал над самым ухом; из головы не выходили бессвязные речи Будневича, и я задавался вопросом, точно ли с ним происходили все эти «мистерии», или это был просто бред расстроенного воображения, получивший для него смысл и живость действительности; для меня было одно ясно, что мой бедный приятель добром не окончит.

Поворочавшись с боку на бок, я встал и подбросил дров на потухающий костер. Кругом меня все было мирно и покойно: спал у телеги старый Михей и храпел громко и с присвистом, спал сном праведным Черешнин, спал или притворялся, что спит, Будневич, спали собаки; один Рок лежал с поднятой головою и пристально, не сводя глаз, глядел на своего хозяина.

Солнце уже было довольно высоко, когда меня разбудил Черешнин.

– Вставай! Чай давно готов.

– А Будневич?

– Он ушел, отказался от чая; сказал, что после напьется. Мы стали пить чай; Черешнин философствовал, прикусывая сахар и дуя в блюдечко так, что брызги летели.

– Ведь вот, надо полагать, свихнулся малый. А от чего? От любви. Тоже, брат, штука эта любовь! Помню, у меня товарищ был в университете… Забыл его фамилию… их еще два брата было, немцы обруселые, Оксенгерцы и Оксеншмерцы, что-то в этом роде, чуть ли еще не бароны… У одного из них невеста утопилась, так он напился пьян и сам полез в колодезь топиться. Ей-богу. Мы едва его за ноги удержали. А брат его стоит тут же, и тоже пьяный до последней степени, и нас ругательски ругает: «Подлецы вы, – говорит, – мошенники, зачем вы братцу топиться мешаете, коли он того желает!..» Подивились мы в ту пору этакой братской, можно сказать, чувствительности…

Болтовня Черешнина меня мало развлекала, но он продолжал, не смущаясь:

– Вытащили мы его из колодца, ну, он отрезвел – И ничего, а этак примерно через неделю я домой уезжал дня на три. Он мне и говорит: «Хочешь, – говорит, – со мною пари держать?» – «Какое такое, – говорю, – пари?» – «А что я к твоему приезду повешусь!» – «Врешь, – говорю, – немец, не повесишься!» – «А вот повешусь! Хочешь, – говорит, – на двадцать пять рублей?» – «Гляди, – говорю, – барон: двадцать пять рублей – сумма немалая!» – «Не твое дело! – отвечает, – хочешь?» – «Что ж, коли уж тебе так приспичило, давай!» Заключили условие, как быть должно, при свидетелях. Приезжаю через две недели – обстоятельства задержали, – а немец живехонек и жениться собирается. «Что ж так, – говорю, – милый человек? А я уж чаял тебя на веревочке застать». – «Так, – говорит, – не судьба, значит». – «Ну, а двадцать пять целковых?» – «Сейчас, – говорит, – не имеется, а со временем беспременно отдам!» Вижу я, плакали мои денежки, да что ты с ним с чертом поделаешь?!

– Будет тебе! Пойдем!

Мы спустились к озеру. Утро стояло ясное, безоблачное; в воздухе дышала еще утренняя свежесть, но чуялось, что день будет жаркий. У самого озера по росистой траве виден был чей-то след, поворачивавший влево за озеро.

– Должно, Будневич прошел, – потянуло-таки его к Владыкинским, – заметил Черешнин.

У небольшого березового леска мы остановились.

– Я направо, – порешил мой сотоварищ, – там суше, не хочу в грязь лезть!

Повернув направо, он скрылся за деревьями и вскоре поднял ожесточенную пальбу.

Я шел ближе к озеру мочажиной, поросшей изредка таловыми кустами; узкие, но глубокие протоки перерезывали лощину и заставляли меня постоянно менять направление. Двигался я почти машинально, мало обращая внимания на окружающее: ночные впечатления не выходили у меня из головы.

Наконец, на полянке, покрытой кое-где невысоким серым ракитником, моя Мисс остановилась – поднялся дупель, я совершенно машинально поднял ружье и выстрелил – дупель упал.

Еще раз двадцать или двадцать пять я выстрелил таким же образом, не сделав ни одного промаха. Под конец мне стало казаться, что я стрелял во сне.

Я плюнул и выбрался на сухое место, где встретился с Черешниным. Черешнин не без зависти поглядел на мою сумку и произнес:

– Ого!

– А ты что? Ты ведь тоже палил.

– Я палил, но довольно бесплодно. Однако пора на привал. Будневич, поди, уж нас дожидается: ему ведь в город нужно.

Мы воротились на привал. Будневича не было, я поглядел на часы, было половина одиннадцатого.

– Фу ты, как рано еще, – проговорил Черешнин, – я думал уж бог знает сколько… Это, по всем вероятностям, оттого мне показалось, что я все заряды расстрелял.

Мы легли в тени дерева, курили и перебрасывались отрывистыми фразами. На небо стали набегать мелкие белые тучи, легкий ветерок то поднимался, то затихал; в тени было хорошо и прохладно.