Красная косынка. Сборник рассказов

– Господи, – думала она, – вот и к закату подбираемся. Плохо я о нём забочусь. Всё о детях да о Танюшке. Завтра сварю ему что-нибудь диетическое.

– Ты мне завтра что-нибудь постненького свари, – сказал Алексей и ушёл в свой, как он говорил, закут. Думку свою думать да прошлое тревожить, потому как настоящего у него только и было – магазин, закут, а иногда – поликлиника.

Поднялась и Ирина.

Вошла к Алексею, обняла и заплакала.

– Прости меня. Забыла, что тебе жирного нельзя.

– Дурочка ты моя, я ведь тебя люблю. Это ты меня прости, что всё мне не так.

А Сашка сидел за столом, радостно ел, роняя капли борща на майку, блестел глазами и говорил:

– Чудные эти старики. Вот ведь как своей старостью недовольны, всё капризничают.

С ярмарки

С ярмарки

Они встречались каждую среду в метро у первого вагона из центра.

Присаживались на скамеечку.

Она рассказывала ему о больном муже, об интровертной невестке и шумных внуках.

Он ей – о больной жене и последних новостях из Интернета.

Иногда он провожал её на ярмарку, где она покупала свежий творог и молоко у знакомой продавщицы, которую называла Снегурочкой.

Он имел обыкновение поддерживать её под локоть и делал это так трогательно и нежно, что прохожие обращали на них внимание и удивлялись: седые головы, у него палочка, а глаза как у молодых.

Иногда он провожал её до автобуса и помогал подняться на ступеньки.

Иногда они вспоминали другие среды, когда он дарил ей фиалки или мимозы, в зависимости от сезона…

Балласт

Иван Андреевич любил день своего рождения с детства. Гости приносили подарки и радость в скучную размеренность жизни. И так вошло это в его натуру, что какой бы день рождения он не отмечал, всегда предчувствовал нечто приятное. Правда, когда-то в этот день мама заставляла его надевать колючую, накрахмаленную рубашку, но и это не мешало ощущать праздник.

Сегодня он отмечал свое шестидесятилетие. А потому – новый костюм, свежая рубашка и даже одеколон. Рубашка была мягкой, хлопчатобумажной, в ней дышало тело, а воротничок не натирал шею. Последнее было особенно важно для Ивана Андреевича, поскольку кожа у него была нежной. Как, впрочем, и душа… Он ждал, что сегодня он наконец-то получит долгожданную признательность за свой многолетний труд в родном НИИ. Нет, конечно, не орден, не медаль, но хотя бы приказ из министерства, приветственный адрес. Он всегда знал, что когда-нибудь его обязательно отметят. А в этот день он представлял себя окруженным друзьями, молодежью, смотрящей на него с уважением, и надеялся на присутствие высокого институтского начальства.

Конечно, было бы хорошо отпраздновать юбилей в ресторане. Но, прожив свою жизнь скромно, по-хорошему бедно, Иван Андреевич привык к тощему кошельку бывшего советского, а ныне российского инженера, и потому был готов ограничиться пирожками и салатами, приготовленными женой Антониной Федоровной. Когда-то Антонина Федоровна, его Тонюшка, была хороша: темные густые волосы, тонкий стан. Нравилась она не только Ивану, но и его приятелям. Однако в мужья выбрала именно Ивана Андреевича. Это был брак по расчету: Тоня часто слышала, как однокурсники Ивана восхищались его математическими способностям. С такой головой, думала Тоня, он и до академика доберется… Однако Иван Андреевич не только не стал академиком, он даже не выбился в руководство института. Поэтому ей всю жизнь пришлось ходить на работу пешком, бегать по магазинам и печь пирожки.

На эти-то пирожки Иван Андреевич в день своего рождения как раз и рассчитывал. К пирожкам у них в институтском коллективе до сих пор отношение было трепетное, и если кто из мужиков приносил их на торжество, то все говорили: «Повезло с женой».

Но в последнее время Антонина Федоровна не горела желанием стряпать. Вечером накануне юбилея Иван Андреевич нервно поглядывал на часы и в окно…  Антонина Федоровна задерживалась. Когда же явилась, бросила пакеты с продуктами на стол, обругала сначала продавцов, потом весь белый свет, и пришлось Ивану Андреевичу сдирать наклейки с пластиковых упаковок с салатами, чтобы сослуживцы не догадались, что они куплены в супермаркете. Он, правда, хотел спросить у нее про пирожки, но только смиренно вздохнул.

Но то было вечером, а утром в приподнято-торжественном настроении он шел через проходную, где еще недавно сидел живой дядя Паша, когда-то ушедший на фронт из их института. Правда, вернувшись, столяром, как прежде, он работать не мог, поскольку потерял руку, но вахтер из него получился сговорчивый. Теперь вместо дяди Паши стоял стальной турникет, мимо несгибаемой руки которого не проскочишь до тех пор, пока не сунешь ему в пасть пластмассовую карточку: время прибытия, убытия… Ничего личного.

Если раньше их отдел занимал целый этаж, то теперь он сжался до одной комнаты, где когда-то размещалась институтская техническая библиотека. Иван Андреевич хорошо помнил, как они с дядей Пашей помогали перетаскивать библиотечные каталоги во двор, где полыхал костер. Рядом с костром, на перевернутом каталожном ящике сидела библиотекарша. Опустив голову, она время от времени подбрасывала в огонь библиотечные карточки, которые в начале своего трудового пути заполняла от руки, потом на пишущей машинке «Ятрань». Перевести каталог на жесткий диск она не успела… Иван Андреевич тогда подошел к библиотекарше.

—Смотри, Иван Андреевич, как на Опернплаце, – сказала она и добавила: – «Сожгите меня», помнишь, у Брехта?

Библиотекаршу, и правда, скоро сожгли. И дядю Пашу следом. В крематории… А после этого увезли куда-то институтское оборудование вместе с мебелью.

Освобожденные помещения, большие, просторные, светлые, с высокими потолками – ну сталинский ампир, – разделили перегородками на офисы, и в них теперь вращались какие-то арендаторы. Чем они там занимались, никто из институтских не знал, но Ивану Андреевичу порой казалось, что из-под дверей в коридор нет-нет да пробивается запах денег.

Время от времени к зданию института подъезжали автомобили прокуратуры, и тогда на улицу выбегали арендаторы с испуганными лицами. На удивленные взгляды сотрудников института охранники лишь разводили руками.

После очередного исчезновения арендаторов в коридоры выползали сотрудники института. Их ноздри жадно втягивали воздух свободы. Мужчины трясли друг другу руки, женщины оживленно ворковали. Однако проходила неделя-другая, и в опустевшие помещения въезжали новые арендаторы, с новой офисной мебелью и оргтехникой. Иван Андреевич с удивлением смотрел на незнакомых людей, которые стояли на лестничных площадках, курили и перекидывались впечатлениями. Иногда до него доносились обрывки фраз, в которых звучали мерзкие слова бабло, тусовка, прикид. С особенным недоумением смотрел он на бледных девиц с разноцветными ногтями: их одежда казалась ему непристойной, а лица пустыми. И еще он не мог понять, почему вдруг женщины стали выше мужчин?! В смысле роста. Но больше всего Ивана Андреевича поразил Анатолий Максимович, Толя, его однокурсник, выросший до директора их института, которого он частенько видел смеющимся среди этих новых и чуждых по духу людей.

«Что стало с его лицом?» – думал в последнее время Иван Андреевич.

Однако сегодня его волновало, придет ли Толя в их закуток и вызовет ли его к себе в кабинет? С этими мыслями Иван Андреевич шел к двери своего отдела, спеша поскорее оказаться среди своих. Как-то месяца два назад, поднимаясь по лестнице, он услышал, как кто-то из офисных бросил ему вслед: «Смотри, какой перец пошел!» – и стоящие рядом с ним рядом глумливо расхохотались, а кто-то из них потом еще добавил: «Балласт!»

Это последнее слово так задело Ивана Андреевича за живое, что он до сих пор негодовал: «Какой же балласт, у меня и авторские есть, и внедрения. А что эти могут?» И все же отвратительное словцо присосалось к нему, как пиявка, и он лишь сокрушенно качал головой, будто открывая для себя что-то новое, страшное. Помнится, в тот вечер, придя домой, он с возмущением рассказал об этом жене и неприятно поразился тому, что она не разделила его негодования. Ему даже показалось, что при слове «балласт» на ее лице промелькнула злорадная улыбка… Но жизнь продолжалась, и по утрам Иван Андреевич надевал джинсы, втискивался в автобус, потом почти бежал, совал в стальную пасть турникета пластмассовую карточку и, пыхтя, поднимался в свой отсек, нет-нет да вспоминая это словечко, от которого ему становилось тошно.

И вот сегодня, в день своего рождения, он вдруг почувствовал себя как-то неуютно. Может быть, оттого что на нем был костюм? Он никогда и не надел бы его, если бы не торжественная дата.

– Неприлично, – несколько дней до этого твердила ему жена, – перед начальством и в джинсах. У тебя же костюм ненадеванный.

– Жена заставила меня его надеть, – оправдывался Иван Андреевич перед сотрудниками, – а я костюмы терпеть не могу.

—Да уж, – посмеивались сотрудники, – тебя, Иван Андреевич, прямо как в гроб обрядили.

Иван Андреевич заставлял себя улыбаться, а в голове крутилось проклятое «балласт».

После обеда дали наконец команду праздновать. Выпивки было достаточно, но Иван Андреевич и рюмки не выпил: вызовут наверх, а от него – пахнет. Неудобно.

Но не вызвали…

А на следующий день к ним в отдел зашла кадровичка, сунула Ивану Андреевичу приказ и попросила расписаться.

«Уволить в связи с уходом на пенсию», – прочитал Иван Андреевич, и его лицо побледнело. Ладонью левой руки потер шею и… расписался правой, не веря, что это про него. Вышел в коридор, пошел к кабинету директора, но Анатолия Максимовича на месте, конечно, не оказалось…

С тех самых пор с утра до вечера лежал он на диване, щелкал пультом телевизора. Все передачи были отвратительны. Похожие друг на друга девицы с неестественно раздутыми губами преследовали его. «Неужели все они шлюхи?» – думал он и с раздражением выключал телевизор. Однажды Иван Андреевич решил, что хватит страдать на диване и пора позаниматься с внуками. Но вдруг оказалось, что ни математику, ни физику он не помнит… Скоро он совсем слег, и его Тонюшка и теперь крутилась, как белка, зарабатывая деньги в какой-то мутной страховой компании.

– На мужиках далеко не уедешь, – любила повторять она подругам и, обводя рукой комнату, добавляла: Все сама – и ковер, и хрусталь…

Иван Андреевич лежал пластом, и от него пахло чем-то старым и больным. Он чувствовал, что становится обузой для жены, и часто повторял про себя то мерзкое словечко, брошенное ему однажды в спину.

Как-то встретив на улице школьную подругу, Антонина Федоровна возопила:

– Не могу больше! Мы с мужем в одной комнате, в другой – дети да внуки.

—А ты перевези его на дачу, – посочувствовала подруга.

—Ты думаешь? Только это ведь щитовой домик на болоте.