Красная косынка. Сборник рассказов

“Всех вас перепишу, контра! Все под расстрел пойдёте! ”

После этих-то слов и пошли в деревне слухи о расстрельной папке, в которой комиссар строчит списки неблагонадёжных.   Поговаривали, что прячет её где-то у себя дома. Спрашивали об этом Никитичну, и она честно отвечала, что никакой папки не видела. В деревне ходили слухи, что мужики собираются бить комиссара, только всё никак не могут решиться.

И всё же на Пасху комиссара убили. Как раз в то время, когда Никитична христосовалась с дальними родственниками в другой деревне.

Вернувшись домой, Никитична увидела своего квартиранта, лежащего на полу в луже крови. Закричала. Бросилась к нему и заплакала от бессилия.

Через день- два понаехали красноармейцы на подводах и в селе стало пусто и тихо. Прикрыв окна ставнями, все затаились в избах. Никитичну допрашивал следователь, но не слишком строго, а она только плакала и всё никак не могла успокоиться.

Комиссара хоронили в полдень. На кладбище согнали народ. Только Никитична пришла сама, по своей воле. Солдаты салютовали из винтовок. А ночью на том же кладбище, где похоронили комиссара, расстреляли несколько мужиков. После этого деревенские стали коситься на Никитичну: уж не она ли сдала мужиков.  А она плакала и боялась поднять на односельчан глаза.

Спустя месяц, когда Никитична собралась побелить печь за притолокой, наткнулась на папку, которую раньше не видела. Вспомнив рассказы о расстрельной папке, она решила, что никому её не покажет и уже собралась бросить её в печь, однако решила прежде открыть. В папке оказались только листы белой бумаги.

Вот тогда-то она и положила папку на дно музыкального сундучка, где та и пролежала все эти годы.

Припоминая эту историю, Никитична гнала от себя ещё одно страшное видЕние, которое после похорон комиссара не отпускало её. Тогда, на кладбище, подойдя к гробу, она сначала удивилась тому, что гроб такой большой, а комиссар маленький.  Потом с недоумением посмотрела на его почти детское лицо, на белую рубашку, которой было слишком много и казалось, что хоронят не человека, а рубашку, снизу прикрытую кумачом. Никитична тогда почему-то вдруг захотела подойти и поцеловать комиссара в лоб, но там стояли красноармейцы и она не посмела. Стоя в ногах покойного, она вытягивала шею, чтобы лучше увидеть его лицо, но взгляд всё время натыкался на носы сапог, в которые был обут покойник. Она с недоумением смотрела на красные подошвы, на следы рыжей глины, забившейся между каблуком и подошвой и ей показалось, что она уже когда-то видела эти сапоги с красной подошвой. Прощаясь, с комиссаром она неожиданно дотронулась до его ноги, как когда-то её учила мать…

Спустя несколько дней, на радоницу, она зашла на могилу красавца-барина, убитого на империалистической и увидела, что мраморное надгробье валяется в стороне, а на могилу наброшены комья свежей, ещё не осевшей рыжей глины. Через несколько лет ей объяснили, что комиссара хоронили в барском гробу и в барских сапогах.

Никитична поморщилась, как будто от боли, вспоминая живого и мёртвого комиссара, его похороны…

Переведя взгляд в сторону, в какой уже раз отметила, что всё кругом заросло: и улица, и овраг, и колхозные поля, а рыжий косогор, на котором когда-то стояла церковь и было старое кладбище, краснел ничем не прикрытой глиной.

Ей припомнилось, как ломали их здешнюю церковь, и как баба Феша вдруг повалилась на землю и закричала: “Антихрист пришёл!”

Из битого кирпича этой церкви тогда задумали построить школу, но то ли кирпич не подошёл для школы, то ли школа кирпичу не понравилась. Отвезли кирпич в соседнее село и кое-как слепили из него коровник, в который, как коров не загоняли, так они и не вошли. А на кладбище почему-то хоронить запретили, и деревенские стали хоронить своих на соседнем холме.

Когда все кресты на погосте сгнили, остался только металлический пилон с пятиконечной звездой над могилой того самого комиссара. Но и пилон однажды сгинул. Поговаривали, что местная молодёжь сдала его в скупку.

Ни дерева, ни кустарника, ни травы…

Однако, Никитична, по-прежнему, нет-нет да крестилась, глядя на невидимую церковь. Вот и сейчас перекрестилась, и отправилась дальше.

Дикий татарник хватал Никитичну за подол, и она удивлялась, что натоптанная годами тропа заросла. Когда-то очень давно здесь было поле. У родителей мужа на нём росла то пшеница, то гречка, а в последний год перед тем, как случилось то, что старики так до смерти и не смогли понять, слепили глаза подсолнухи.

Потом вышла к берёзовой аллее, которую когда-то сажала на субботнике вместе со своими детьми, прошла мимо школы, посмотревшей на неё провалами окон и вышла к станции.

Пройдя мимо кирпичного вокзала, построенного как раз в тот год, когда царь ездил в Саров, она вспомнила, как тут торжественно и с молебном у иконы Николая Чудотворца открывали это здание, как шли крестным ходом от самой   близкой церкви, вспомнила господских девочек в белых платьях с кружевными белыми зонтиками.

А как тогда ждали царя! Все почему-то решили, что он должен проехать здесь именно сегодня. Чтобы только не пропустить царёв поезд и встретить его проезд гимном, певчие из их церкви даже заночевали в шалаше возле здания вокзала. С утра к станции повалил народ из окрестных деревень. С нетерпением всматривались вдаль, прислушивались… Но только в тот день царь так и не проехал. Его поезд через пару недель, когда мужики и бабы гурьбой возвращались с сенокоса, слегка сбавив скорость и прогудев, проехал мимо станции.

Вот тогда-то в окнах одного из вагонов мелькнули барышни в белом и мужчина в белом с золотом.

– Это царь! – сказала мать.

На этот же вокзал, спустя несколько лет привезли тело барского сына, красавца, и они всей деревней ходили на него смотреть. Бабы голосили. А мать почему-то всё подталкивала её к гробу:

– Дотронься до его ноги. Тогда покойников бояться не будешь, – шептала она, пробираясь сквозь толпу. – Ноне покойников много будет.

Никитична припоминала, что она пошла было к гробу, но какой-то офицер не пустил. Когда же он отвернулся, ей всё-таки удалось дотронуться до ноги красавца, и она увидела красную подошву его сапога.

2.

Прошептав:

– Господи помилуй! – Никитична осторожно перешла через железнодорожные пути и направилась к одноэтажному бараку, где помещалась психиатрическая лечебница.

За отвалившимися кусками штукатурки фасада лечебницы открывался тёмно-красный осклизлый кирпич, пропитанный сыростью. Часть окон была забита досками.

Подходя к лечебнице, Никитична невольно вспомнила то тяжёлое время, начало девяностых. Всё тогда вокруг вроде было спокойно, не было войны, но вагоны поездов проезжали с разбитыми окнами, а у них, на бывшем колхозном дворе, коровники стояли без крыш, а в эту лечебницу перестали завозить продукты.

Многие остались без работы, подались, кто куда за куском хлеба. Был даже момент, когда главный врач лечебницы, Владимир Николаевич, остался один как когда-то в голодном сорок шестом. Владимир Николаевич любил повторять, что, если бы тогда не Никитична – сбежал бы.

А Никитичне удалось успокоить Владимира Николаевича и накормить больных. Правда, для этого ей пришлось ходить по вагонам электричек и просить милостыню.

Никитична всегда была для этих больных даже не сиделкой, а родной матерью. Потому не могла без боли смотреть, как санитары, обращаются с её подопечными.

Особенно тяжёл на руку среди санитаров был Алексей, брат Гудковой.

Любого больного он мог схватить за шиворот и оттащить в палату для буйных, где больного привязывали к кровати, вводили магнезию. За пролитый суп, несвоевременное посещение туалета и вообще за любое ослушание. Даже Виктора, обычно тихого и покорного, которого все тут называли Шапочкой.

Вспомнила Никитична, как в те годы у больных тащили последнее.

Как-то она столкнулась с поварихой Евдокией. Та шла из столовой с полными сумками в руках.

– Ты что же у несчастных изо рта тянешь? – остановила её Никитична. – Они и без того впроголодь живут, – остановила её Никитична.

– Тащу. На, гляди, что-глаза-то отводишь!

Никитична потупила взор.

– “Наверно, дочке несёт. –подумала она. – Она же у неё после Чернобыля всё болеет. И внучка у них вся прозрачная как бацилла. И все есть хотят…Нет, тут судить нельзя.”

Никитична не раз наблюдала за тем, как Евдокия приводит на работу внучку, одетую в какие-то обноски, сажает её рядом с кухней, и та сидит безропотно, дожидаясь бабку.

Конечно, брать у больных – большой грех, – размышляла Никитична, –но ведь психическим этим хоть что-то от государства достаётся, а у Евдокии на руках больная дочь да внучку поднимать надо, а средств   ей взять неоткуда. Зарплату какой месяц не платят…  Она своих спасает. Нет, тут судить невозможно, а я вот осудила…” Никитична никак не могла решить для себя что же со всем этим делать и как быть, когда всем надо помочь, а на всех не хватает. И так ничего не придумав, решила, что рано или поздно уйдёт из лечебницы, чтобы не разоряться и не осуждать человека.

И в начале двухтысячных, когда в лечебнице вновь появились медсестры и санитары, да еще завхоз с бухгалтером, она ушла отсюда – вернулась к себе, в свою жизнь, где было тихо и покойно, куда раз в году на пару недель из города приезжали внуки и правнуки и наполняли ее существование криком, смехом и плачем. С улыбкой глядя на них, она думала, что как же все теперь хорошо, что теперь и умирать можно. Но как только начинала радоваться, ей тут же приходили на ум ее дорогие психи, и она в тайне ото всех колола себя до крови ножом в ладонь, чтобы прийти в чувство, и на следующий день, опустив голову, ругая себя, почти покаянно шла в лечебницу.

Сегодня она пришла сюда к Павлу.

3.

Впервые она увидела этого Павла в электричке, когда ездила в райцентр переоформить пенсию. В холодном вагоне было малолюдно. Безучастные друг к другу пассажиры оживлялись только когда в вагон входил инвалид с гармошкой или те, суетливые, которые изображали погорельцев… Никитична заметила сидящего недалеко от входной двери бродягу.  Седеющие пряди жирных волос спускались тому на лицо. Казалось, что он смотрит в окно, но по напряжённому затылку Никитична поняла, что он прислушивается к разговорам в вагоне. Вдруг, оторвавшись от мелькавшего перед ним пейзажа, он резко обернулся, и Никитична увидела оплывшее лицо с синюшными отёками и глаза, которые показались ей и весёлыми, и злыми.    В ответ она приветливо улыбнулась.

И тут бродяга сказал:

– Вот, мамаша, всё потерял. Всё, что было нажито непосильным трудом.  Не поможете ли?