Красная косынка. Сборник рассказов

Там, на первом этаже, сбоку, у неё – веник. Между делом половичок поднять, подмахнуть. Теперь около подъезда. Никто кроме неё, никто.

– Ох, эти новорусские, квартир накупили, сдают, наживаются, хоть бы подмели когда, во дворе помойку устроили. А этот, Урюк чёртов, привратник, е-ть его, сиднем сидит, не почешется. Просила, ведь, приглядывай, и не за спасибо. Сто рублей дала.

Из их двора через арку – в первый. Вот она её клумба.

– Конечно, и цветы никто не полил. Засохли. Теперь пересаживать. Запахи ещё эти. Из всех щелей едой прёт. Тут у них пивная, тут пиццерия. А там, где художники жили, теперь китайский ресторан. За углом, в подвальчике, магазин. В городе теперь этих магазинчиков, не сосчитать.

И всё приезжие, всё чужие, – досадует Зоя Викторовна,  с болью вспоминая бывших соседей, одноклассников…

Покончив с делами, накормив мужа, она выходит во двор, подметает асфальт, перекапывает землю на крошечной клумбочке размером два на три и, подняв голову, вглядывается в уголок голубого неба, зажатого колодцем двора, ждёт, когда прилетят птицы. Обычно они прилетают в тихие ясные дни. Об их приближении Зоя Викторовна узнаёт сначала по отдаленному шороху ветра, потом по сухому звуку крыльев. Иногда они прилетают молча, иногда перекрикиваются друг с другом. Точного названия этих птиц женщина не знает, но когда-то мать называла их альбатросами. У них большие красивые глаза похожие на человеческие. Раньше, когда она, окружённая плотной стаей птиц стояла во дворе, из окон выглядывали соседи, и тогда Зоя махала им рукой, делая знаки, чтоб не мешали. Новых соседей птицы не интересуют, они живут за плотными шторами или жалюзи. Правда, время от времени, сменяя друг друга, прокатывают чемоданы квартиранты, но эти птиц боятся и, опасливо озираясь, жмутся к стенам домов и стараются побыстрее проскочить мимо. Зоя Викторовна знает, что птицы не обидят её, она даже думает, что у неё с ними какая-то близкая связь и старается отгадать кто из родных прилетает к ней. Как-то она даже придумала, что это ангелы…

Ближе к вечеру, когда блаженный июньский свет белой ночи начинает кружить головы, Зоя Викторовна и Борис Алексеевич выходят на улицу. Он, сутулясь, идёт чуть впереди, не очень уверенной после инсульта походкой, опирается на палку. На нем серый летний пиджак, левый рукав безвольно болтается. Она рядом с Борисом, напряжённо следит за каждым его движением. Ему кажется, что, как когда-то давным-давно, он может долго гулять по парку, перейдя через мост, дойти до Петропавловки или выйти к Зимнему, а потом сесть на ракету и махнуть в Петергоф.

Но, пройдя привычный маршрут, несколько метров от арки вдоль проспекта, слышит просящий голос жены:

– Пора бы домой, Боренька.

– Ну, вот ещё. Тебе бы только домой. Смотри, какой вечер.

– Пора, а то устанешь.

– Пора, пора….– Ворчит Борис Алексеевич. – Только о птицах своих и думаешь – прилетят, не прилетят.

– А ведь он прав, – думает Зоя Викторовна и вглядывается в голубое, чуть затуманенное близостью моря небо с лёгкими, похожими на птиц облаками.

– Сейчас пойдём домой, – говорит она мужу голосом, которым добрые мамы разговаривают с детьми, – а завтра пойдём на Невский. Завтра праздник. Ты же любишь, когда по городу с оркестром. Помнишь ты рассказывал…–  Но тут она замечает, что Борис Алексеевич резко наклоняется куда-то вбок и, пытаясь удержать, поспешно поддерживает…

На следующее утро, достав из гардероба белую тужурку, и, внимательно осмотрев, не нужен ли ремонт, Зоя Викторовна одевает её на мужа.  Себе на голову накидывает белый кружевной плат. Медленно идут они к Невскому, откуда уже гремит музыка. Их обгоняют родители с детьми, молодёжь. Останавливаются на углу, откуда видно приближение колонн, их разворот вправо к Дворцовой площади. “Подними боевые знамёна ради, веры, любви и добра” поёт про себя не словами, а душой Юрий Алексеевич, сливаясь с ритмом марша. На несколько секунд музыка замирает и слышны только голоса людей, смех. Но вот, заглушив звуки улицы, разрывая воздух, взлетая над городом, раздаётся: “ Славься, Славься! “ и небо вспыхивает серебристо-белой стаей альбатросов.

– Прилетели, прилетели, – восторженно глядя в небо, шепчет Зоя Викторовна, – теперь и умереть можно… – и, подхваченные исполинскими белыми крыльями, Борис Алексеевич и Зоя Викторовна летят над городом любви, надежды и боевой славы. Их белые одежды сливаются с белым светом храмов, белыми парусами яхт, плывущих по Неве, белыми облаками.

В Купчине птицы опускаются на детской площадке, к ним подбегает малыш, с зажатой в руке копеечной машинкой, и, заглядывая им в глаза, протягивает руку, чтобы погладить белые перья, но тут, соскакивая со скамейки, на которой только что перебирала острыми ноготками клавиатуру мобильника, к ребёнку устремляется темноволосая женщина. Хватает за руку и тащит, тащит прочь. “Они же тебя исклюют, ты что…” “Хочу, хочу птичку…”, – плачет мальчик.

Птицы медленно поднимаются в воздух и, сделав прощальный круг, летят дальше…

Инесса Марковна

Почему Инесса Марковна так сопротивлялась новой жизни никто не знал. Очевидно, она и сама не ответила бы на этот вопрос. Нервно бы дернула плечом, скривила рот и закурила. Даже теперь, когда у неё родилась очаровательная внучка, голубоглазая, с ямочками на щёчках и пухлых локотках, Инесса Марковна не изменила своей привычке и продолжала курить в квартире, правда, в своей комнате. Ночами же, когда, как ей казалось, все засыпали, она, как и прежде, в наброшенной поверх ночной рубашки шерстяной кофте с растянутыми рукавами, долго ходила по коридору. Потом, притулившись в старом продавленном кресле, капала валокордин в чашку с кофе и, помешивая напиток дедовой серебряной ложечкой со стертым вензелем, читала растрепанный томик старика Хэма. Питалась она отдельно от семьи сына и никак не связывала остаток своей жизни с жизнью молодёжи.

Многое в ней удивляло меня: в наше всемолитвенное время она даже не собиралась ни ходить в церковь, ни молиться перед иконами, которых в её комнате не наблюдалось, ни обращаться мысленно к всевышнему в минуты наибольших огорчений. Телевизионные шоу и остросюжетные сериалы она игнорировала и телевизором почти не пользовалась, правда, иногда, очень ненадолго, нажимала на шестую кнопку.

В её комнате, так же, как и много лет назад, загромождая микроскопические квадратные метры, лежали всё те же журналы, которые когда-то она и её приятели рвали друг у друга из рук, чтобы, прочитав за ночь, передать другим. На разложенном диване, покрытом клетчатым исландским пледом, красовались очки, раскрытые книжки с пожелтевшими страницами и всё та же неизменная кофта с растянутыми рукавами.

Скучно жила Инесса Марковна… Но и её остановившаяся жизнь, не приемля ничего нового, всё же искала каких-то эмоциональных всплесков, и тогда она шла в парикмахерскую. Ту, бюджетную, в которой стригли ученики колледжа. После стрижки, как и во времена первой и второй молодости, ощущая прилив новых сил, её неудержимо влекло в театр. Когда-то ей иногда удавалось ухватить лишний билетик в Таганку…  Теперь же, как она полагала, ухватывать там стало нечего, и она нашла себе новую отдушину. В переулке около дома Станиславского.

В Около ей всё было по вкусу, но с некоторых пор Инессе Марковне стало казаться, что там играют одну и ту же пьесу. Обилие же шинелей на сцене её утомляло: она никогда не любила военных и лишь странное чувство возвращения в прошлое, в свою прошлую будто бы ещё живую жизнь, заставляло её вновь и вновь вспоминать о театре Около дома Станиславского. Она надевала коричневое платье, одиноко болтавшееся между пальто с черным каракулевым воротничком стоечкой и кофтой с растянутыми рукавами, садилась в пустой вагон на конечной станции метро и, плутая в переходах, доезжала до Тверской…

Как-то, уже после того пожара, который выселил театр в подвал, Инесса Марковна, перейдя улицу, завернула за угол и увидела зияющие чёрные провалы обгоревшего старинного доходного дома, соседствующего с театром. Ей вдруг показалось, что сумасшедший с бритвой в руке крадётся и за ней, когда она тёмными, пустыми переулками после спектакля спешит к главной улице столицы. Она подумала: “Зачем я-то ему нужна. Зачем ему мои журналы, мой театр? Теперь, когда он владеет всем: землей, ее недрами, душами больших и малых, зачем ему  этот театр, моё прошлое, прошлое трех сестёр? ” И неожиданно мелькнула мысль, а что, если этот некто хочет стереть и её, и этот театр, и его зрителей, и её журналы, и книги, и библиотеки, вроде той, над оврагом, в которой она недавно была.

Рассуждая так, Инесса Марковна встаёт с дивана, покрытого исландским с проплешинами пледом, надевает коричневое платье, одиноко болтающееся на вешалке в старом шкафу, и едет в театр Около.

День согласия и примирения

1.

Сегодня Никитична не решилась перейти Вынцу по шатким мосткам. Вода в реке после дождей была неспокойна, вздувалась, бурлила, била по доскам. Никитичне пришлось вернуться назад и дойти до того места, где река сужалась. Там подъём на соседний склон оврага был круче, но другого пути не было.

Никитична остановилась, взялась за края платка и перевязала его так туго, что платок врезался ей в горло. Потом, прижав к себе пожелтевшую папку, на которой было написано “Дело №” начала медленно подниматься. Свободной рукой хватаясь то за корни, то за ветви кустарника, боясь оглянуться, она то и дело останавливалась, чтобы перевести дыхание.  Наконец выбравшись на пологое место, тихо пошла по тропе, думая о том, что же она должна была бы ответить вчера Катерине, когда покупала у той шоколадку для Павла.

Катерина, которую на селе в глаза называли Екатериной Алексеевной, а за глаза – Гудковой, когда-то работала в райкоме, директорствовала в местной школе. Теперь же, став продавщицей в единственном тут магазине, так обиделась на новое время, что её уставшее лицо приобрело брезгливо-скорбное выражение, которое менялось только тогда, когда в магазин входил кто-то из покупателей и к этой скорбной брезгливости добавлялось ещё что-то надменное. В магазине она обычно скучала, привалившись тяжёлой грудью к прилавку и подперев мясистой рукой щёку. Вчера, когда в магазин вошла Никитична и попросила шоколадку, она, презрительно улыбнувшись, поинтересовалась: уж не своему ли психу та собирается её нести. Услышав в ответ, что – да и пожалеть его надо, Катерина гневно вспыхнула и, зло посмотрев на Никитичну, будто та была перед ней в чём-то виновата, выпалила:

– Его государство кормить должно, а не бабки столетние. Или этому государству теперь на всех начхать!? – и кинула на прилавок соевую плитку.

Когда же Никитична сказала, что ей такая не нужна, что ей нужна настоящая, возмутилась ещё больше:

– Настоящую для психа?

– Он не псих, Катерина. Вот смотри, – Никитична протянула продавщице папку.

– Что ты мне папку тянешь? – ухмыльнулась Гудкова.

Взяв папку в руки и открыв её и увидев пожелтевшие от времени листы бумаги, Гудкова воскликнула:

– Так ведь здесь ничего нет!

– Будет. Он сюда всё напишет.

– Что он напишет? Что он написать-то может? – спросила Гудкова.

– Историю нашего царя.

– Твой сумасшедший?

– Он не сумасшедший, он писатель, – твёрдо сказала Никитична, забирая папку с прилавка, – Катерина, дай мне вон ту шоколадку, ту, самую дорогую.

Отсчитав деньги, Никитична спрятала плитку в карман и уже собралась уходить, как вдруг Гудкова, побледнев, неожиданно ловко перегнулась через прилавок. Никитична невольно отшатнулась, рука Гудковой повисла в воздухе, и только тут Никитична поняла, что Гудкова хотела вырвать у неё папку.

– Ишь, до чего они дошли! Теперь уже психи про царей пишут! Историю переписывают! – кричала Гудкова вслед спешащей прочь от магазина Никитичне.

Гудкова кричала что-то ещё и ещё, но Никитична уже не слышала её слов, а только шла, прижимая к себе папку, и удивляясь той злости, которая сейчас исходила из Катерины. Она вдруг вспомнила, что так же когда-то в двадцатых годах ненавидели в их деревне комиссара, который квартировал у неё некоторое время.

Он был вовсе не так плох, как о нём говорили. Молодой, курчавый, с блестящими почти чёрными глазами, он в присутствии хозяйки, тогда молодой девки, отвечал невпопад, всё благодарил за что-то.

Когда узнал, что хозяйка любит музыку, сказал, что привезёт из барской усадьбы пианино, только не привёз, поскольку деревенские мужики изрубили это самое пианино на дрова. Пианино он не привёз, зато привёз ей музыкальный сундучок с крышкой, весь в узорах. Когда Никитична открывала крышку, в сундучке звучала музыка.

Она помнила, как комиссар пристально разглядывал фотографии, развешенные по стенам её избы. Он подолгу стоял перед фотографиями родственников Никитичны, спокойных, уверенных в себе крестьян; героев турецких войн с обнажёнными шашками, словно пытаясь понять природу их силы и отваги. Иногда, глядя на снимки, он с недоумением смотрел на Никитичну, показывая глазами на какой-то из снимков, и она думала, что он хочет её о чём-то спросить. Однако, комиссар молчал. Наверно, стеснялся. Чаще всего комиссар останавливался возле фотографии царя. Он пристально рассматривал его лицо, глаза, уставшие руки… Никитична заметила, что когда комиссар впервые взглянул на фотографию, то покраснел, вздрогнул и быстро вышел из горницы.

На людях же этот застенчивый паренёк, замечая недовольство местных новыми порядками, вытаскивал наган и начинал кричать: