Как бы человек не был счастлив

Но артист мотал головой, переминался с ноги на ногу и молчал, пока все не обратили внимание на его взъерошенный и перепуганный вид. Наступила тишина.

– Что? – спросил режиссёр.

– М-моисей… – артист осёкся, руки его дрожали.

– Что! Что такое! Говори же! – крикнул режиссёр.

– Моисей в своем номере…

– Ну не тяни, господи! – Режиссёр подскочил к нему и тряхнул за плечи. – Опомнись, супермен хренов!

– Моисей в своём номере… до смерти затрахал бабу какую-то, – кое-как выговорил артист.

– Так и знал, – присел режиссёр, – так и знал, что этим всё кончится! Где? Покажи, где?

Вся толпа высыпала в коридор и направилась к номеру Моисея. В тишине на кого-то напала икота. На кровати лежало безжизненное тело, закрытое простынёй.

– Где он? – шептал режиссёр, – где он сам? Сбежал, пакостник! Я должен посмотреть, я обязан! – он осторожно приподнял простыню, приоткрыл голову и грудь жертвы и выпучил глаза. – Дак это ж мужик!

Кто-то охнул, кто-то захохотал. Режиссёр схватился за сердце: в постели под простынёй лежал «жмурик-висельник» с закатившимися глазами. Поднялся гвалт, смех и визг. Артист машинально поймал падающий стакан, и чья-то рука наполнила его вином. Вокруг закружились кружки, чашки, пиалки. Самые азартные танцевали с куклой-висельником аргентинское танго, выкрикивали тосты за здоровье Моисея и его «жертв»!

Артист пытался узреть среди толпы разгулявшихся киношников Самада. Но тот поначалу стоял в стороне ото всех, потом развернулся и пошёл, руки в брюки, по тёмной дороге. Артист догнал его, пошёл рядом, но кто-то позвал из темноты:

– Ариф!

Потом хор из нескольких голосов:

– А-риф!

– По тебе уже соскучились, – заметил Самад. – Возвращайся, шутник. Потом как-нибудь чайку попьём.

– Когда оно будет, это «потом»! – остановился артист. – Ну ладно, хотя бы передай привет отцу и матери.

Самад пошёл дальше: его дача, вернее, дача его родителей, была неподалёку: минут двадцать ходьбы. Когда он вернулся туда, во дворе ещё тлел костёр, повсюду были разбросаны увядшие цветы, перья, окурки, серпантин. Он вошёл в дом через ближайшее окно, хотел включить свет, но услышал страстные стоны, доносившиеся из соседней комнаты, возню, скрип кровати, бормотание. Самад узнал голос Моисея. Томные стоны он тоже узнал.

– Катерина! – Он сел на диван, потом лёг на бок, сложив руки на груди и сжав кулаки. Так, одетый как стиляга, он лежал, уставившись в стенку, слушая любовные причитания, звуки поцелуев и сопение. Казалось, тело его светится через одежду, как лампа через абажур. Потом послышались шаги и всхлипы из ванной. Плакала Катерина. Рыдала. Потом снова возня и ласковый басок Моисея. Слышно было, как оставшиеся на даче люди собирались перекусить, снова загремела музыка. От недосыпа глаза Самада были красные, и когда вошла Катерина и тихо позвала: «Пойдем…» – он сказал:

– Глаза режет.

– Ты давно пришёл?

– Да.

– Ну… – растерялась Катерина, – что?..

– Всё хорошо, – Самад не шевелился, и его удивил собственный голос, в котором не было ни капли волнения.

– Только не ври хоть мне! – вдруг крикнула она с отчаянием.

– Иди, пей чай. Пейте там чай. Меня тянет рвать. Иди.

Она ушла сквозь стены и закрытые двери его дачи, сквозь садовые деревья и высокий забор соседа, как привидение. Он так чувствовал и не смотрел ей вслед.

…Самад очнулся на полу опустевшей дачи от удушья, закашлялся, и из вскрытой вены снова полилась кровь. Он машинально разжевал и проглотил таблетку, чтобы унять кашель, и уставился на кровь вокруг себя:

– Бык! – почему-то сказал он и увидел своё бледное, всклокоченное отображение в зеркале. – Фу! – продохнул он, хотел встать, но комната плыла перед глазами, и земля уходила из-под ног, хотя кашель прекратился и кровь больше не лилась. Он на четвереньках подобрался к дивану, набрал по телефону 03:

– Скорая, – сказал он еле слышно, – здравствуйте, девушка. Алло! – изо всех сил крикнул он. – Я говорю, тут один псих скоро подохнет! Вскрыл вены! Приезжайте, может, откачаете. Вскрыл вены, говорю!.. Тут спрашивают, как тебя зовут, ублюдок? – обратился он к своему отражению в зеркале, – А?! Как зовут, спрашиваю? – потом устало ответил в трубку. – Не знаю, девушка, я… забыл его имя. Он молчит, говорю, а я забыл его имя…

Дипломы об окончании университетского курса вручал ректор. Среди аплодирующих преподавателей стояла мать, грустный отец был среди представителей власти. Брат хлопал в ладоши в кучке аспирантов и выпускников, уже получивших документы. После Самада диплом вручили Катерине, которая училась с ним в одной группе. Заметив, что Самад уходит, она догнала его почти у выхода из банкетного зала:

– Ты не останешься на банкет?

– Я сыт.

– А куда тебя распределили?

– На какой-то индустриальный флагман.

– А у меня свободный диплом.

– Поздравляю. Я пошёл.

– Самад, я так много должна сказать! Прости меня!

– За что, любимая?

– Это из-за меня ты… – она дипломом чиркнула по венам, как бритвой.

– Я никогда не был из-за тебя. А ты никогда не была из-за меня. Не грусти.

– Но ты не представляешь! – воскликнула она, – что ты для меня есть! Что ты для меня значишь!

Белый пузырёк из жвачки на губах Самада рос-рос и лопнул:

– Ой! Извини. Я слышал, ты уезжаешь? Куда?

Катерина неопределённо махнула рукой.

– Я желаю тебе лёгкой дороги, – сказал он, уходя.

– И я тебе, – прошептала она ему в спину.

Спустя неделю к воротам крупного заводского комплекса катил чёрный лимузин, и на заднем сидении его, рядом с директором, сидел Самад. Он читал статью в газете под названием «Политика, геополитика, власть».

– Мне симпатична твоя сдержанность, – говорил директор. – Никогда не видел, чтобы ты много разговаривал.

– Что вы! – отложил газету Самад. – В детстве я был просто балаболкой.