Последний рыцарь короля

– Упаси вас Бог, сударыня, – строго сказал Август. – Король – это король, и нет никого выше него, кроме Бога. Он подает пример всем своим подчиненным и служит эталоном в битве, вере, правлении, жизни… Он любит королеву и верен ей, ваша красота не будет им замечена, ибо он зрит высшие материи…

– Как высокопарно, Август! – оборвал брата Герцог. – Он такой же человек, как и все, со своими слабостями и недостатками. Но вы, донна, должны будете заинтересовать его чем-нибудь другим. Он действительно не склонен бегать за вами, как Анвуайе.

– И хорошо, – заметила я. – Мне даже спокойнее будет.

– Так мы можем оставить вас ненадолго? – братья-близнецы испытующе посмотрели на нас.

– Может, все-таки кто-то из вас останется? – робко попросила я.

– Вы, Катя, остаетесь за главную, – шутливо потрепав девушку по плечу, сказал Герцог. И мне вдруг так ясно вспомнился их страстный поцелуй в столовой, что я покраснела и опустила глаза.

– Что значит, главной? – воспротивился Вадик.

– А то, что вы с донной – горячие головы, а Катя вас всегда сможет остудить. Я хотел бы, чтобы все решения вы принимали сообща. Одна голова хорошо, а три отлично, но Катя будет контролировать слуг и финансы, вы, донна Анна, без лишних хлопот сможете заниматься разводом и интригами, Вадика я попрошу вас охранять. Никто не знает, насколько Николо жаждет избавиться от вас. Вам может угрожать опасность, будьте бдительны, не оставляйте Анну одну. Мы отбудем завтра рано утром и вернемся очень скоро. Вот увидите, вам не о чем беспокоиться.

Мы отпустили их нехотя, только получив заверения о скорейшем возвращении. Никто из нас не испытывал желания оставаться среди совершенно незнакомых людей без поддержки братьев, но они дали ясно понять, что в Неаполь мы не вернемся, пока не разведем донну и Николо.

Я поднялась к себе, но долго не могла заснуть: мне все казалось, что Клементина продолжает душить меня, простыни обжигали кожу, я ворочалась и вздрагивала, замирала, мне мерещилось, что в комнате кто-то есть. Я впервые стала свидетелем смерти и была глубоко потрясена происшедшим. И мне все казалось, она оживет и придет ко мне, чтобы завершить начатое. Волосы вставали дыбом, по спине пробегал холодок, меня словно придавливало к кровати, и я отчаянно таращилась в темноту, ожидая увидеть силуэт девушки, чьи волосы были завиты в мелкие кудряшки-змейки. Наконец, не выдержав, я вскочила и побежала в комнату к Кате; к счастью, та спала на самом краю кровати, и я спокойно улеглась на свободное место. Едва лишь голова коснулась подушки, я крепко заснула.

Утром, когда мы спустились завтракать, Герцога и Августа уже не было. Стоило выйти из дома, как мы осознали, что поступили легкомысленно, отпустив их. Весть о том, что вероломная сестра пыталась отравить донну Анну, уже облетела всех, мы с Николо были объявлены жертвами, и нам глубоко сочувствовали. Катя же старательно разносила сплетню о том, что сестрица была любовницей мужа. Я подумала, что донна Анна, хоть чуть и не стала жертвой сестры, должна была все же скорбеть о ней, и облачилась в траур. В день похорон, перед тем как выйти, я раскрошила несколько луковиц, поэтому покинула дом, обливаясь слезами. Моя хитрость удалась, и донна Анна стала известна своим добрым сердцем, потому что искренне оплакивала сестру, простив ее во всеуслышанье перед тем, как гроб опустили в землю. Николо стоял тут же, рядом с женой, и все подумали, что испытание, которому подверглись эти двое, соединило их и примирило. Висконти сначала с недоверием смотрел на залитое слезами лицо донны Анны, но когда та, опираясь на руку подруги, пошла к паланкину, он догнал ее.

– Донна, я не имел возможности поговорить с вами…

– Позже, дон Висконти, – сухо ответила донна, – дайте мне время прийти в себя.

Она и Катрин Уилфрид поехали в паланкине, муж Катрин, осклабясь при виде растерянного Висконти, последовал за ними верхом на лошади.

Нанимая суда итальянцев, король готовился покинуть Кипр в феврале месяце; споры между пизанскими и генуэзскими заимодавцами задержали отплытие до конца мая. Флот, совершавший разведку возле берегов Африки, должен был проследовать в Лимассол, чтобы праздновать Троицу, когда шторм, пришедший с юго-запада, рассеял корабли по всему побережью Акры, и пришлось ждать начала июня, прежде чем выйти в открытое море. Был конец мая, все изнывали от нетерпения отправиться в поход.

После похорон Клементины наш дом выдержал столько визитов, сколько не было и за все те месяцы, что мы прожили в нем с Герцогом и Августом. Ко мне шли бесконечным потоком знакомые и незнакомые люди, и было всякий раз страшно принимать их, следить за своим французским, манерами, движениями, строго соблюдать все правила и приличия, контролировать себя. Кроме того, я никогда не отличалась особой общительностью, поэтому вести разговоры с незнакомыми людьми, да еще и на старофранцузском было нелегко.

Спасала Катя: она выходила к гостям с самой естественной из всех улыбок, с легкостью уводила темы разговора от опасных подробностей и вопросов, легко намекала гостям, что им уже пора уходить. Я смотрела на нее, и хотелось крикнуть ей: «Верю, верю!»

Катрин Уилфрид оказалась такой милой, душевной и общительной, что дамы были от нее без ума. Они наперебой обсуждали с ней моды, сплетни, новости, а донна Анна в это время могла передохнуть и собраться с мыслями, пока внимание гостей вновь не переходило на нее. Донна Анна носила траур по сестре, поэтому не посещала приемы и праздники при дворе, но это не мешало ей быть в центре событий. Моя персона стала второй по обсуждаемости после короля, и – не на это ли рассчитывал Герцог? – король как-то раз пригласил меня к себе. Я шла к королю под руку с графом де ла Маршем, который вызвался сопровождать меня, и чувствовала, что вот-вот потеряю сознание от напряжения.

Фигура короля всегда казалась мне особенной: в моем представлении, то был человек недоступный для простых смертных, надменный, властолюбивый и строгий, тонкий интриган и опытный политик. Но, узнав поближе Людовика І?, я поняла, что он совершенно другой. Наш разговор больше был похож на непринужденную болтовню двух знакомых, хотя при этом мы строго соблюдали все надлежащие для подобного случая правила. Разве что одно удивило: король посадил меня в кресло напротив и, разговаривая, не смотрел свысока, а даже немного наклонялся, словно заглядывая в глаза. Я несколько раз умолкала, удивленная подобным движением монарха. Он вызвал меня, чтобы поговорить о разводе, слух о котором, вместе с остальными сплетнями о донне, дошел и до него. Король стремился разубедить меня, говорил, что брак, одобренный в церкви, закреплялся на небе и сохранялся до конца жизни, на что я, намекая на неверность мужа, отвечала, что подобные браки должны сохраняться и в душе супругов, если же один из них неверен, а пыл другого остыл, то сохранение брака было бы дважды лицемерием, а это грех. Людовик пристально изучал меня во время разговора, и под конец даже стало казаться, что вся беседа – это часть некоего допроса, в результате которого он должен вынести свое суждение обо мне.

– Вы ведь родились на юге Франции? – резко меняя тему, спросил он. Я заметила, как де ла Марш тревожно заерзал на кресле.

– Нет, сир, в Италии, но меня рано увезли во Францию, поскольку мой кузен Обер взялся воспитать меня после смерти отца, – невинная, как овечка, донна Анна смотрела на него небесным взором своих серо-голубых глаз.

– На юге Франции много лет процветает ересь, войны велись и ведутся даже сейчас. Как вы относитесь к альбигойцам, донна?

– Я к ним не отношусь, – я сделала нетерпеливый жест. – Сир, я католичка, в нашей семье никто не был связан с какой бы то ни было ересью.

Кажется, короля мой ответ удовлетворил. Он больше не возвращался к подобным вопросам и стал расспрашивать меня об Италии. Я с удовольствием рассказала про Неаполь, начиная с описания самого города и заканчивая особо произведшим на меня впечатление собором, где хранилась кровь святого Януария. Людовик сказал, что слышал от своего брата, что донна занимается благотворительностью. Донна Анна смиренно ответила, что то, что она помогает нескольким семьям, нельзя назвать благотворительностью и заботой о ближнем. Она лишь пытается сделать хоть кого-то более счастливым, и если Богу было угодно обеспечить ее всем, то она благодарна ему за это: у нее есть чем поделиться с людьми.

Сама я не совсем одобряла благотворительную расточительность донны, которой меня заставлял заниматься Герцог. Даже здесь, на Кипре, по вечерам у ворот собирались стаи нищих и попрошаек, и повар раздавал им еду, а донне приходилось подавать на пропитание направо и налево. Но в тот момент слова слетели с моих губ, будто ждали там своего часа. Королю скромность донны пришлась по вкусу, я заметила легкую улыбку, скользнувшую по его губам.

Когда мы шли домой, я спросила де ла Марша, как он думает, почему король вызвал меня и задавал такие вопросы. Де ла Марш ответил:

– Скажу вам чистосердечно, донна, как думаю, но могу ошибаться. Несомненно, некто из влиятельных особ недоволен вашим присутствием на Кипре. Кому-то сильно не по душе то, что вам уделяется столько внимания в городских сплетнях. Будьте осторожны.

Глава 12

Было очень жарко, и когда я наконец вошла в полумрак дома, прижалась к прохладной стене с облегчением. Катя сидела в кабинете, она заложила закладку в книгу, которую читала, и я рассказала про визит к королю.

Она ждала меня одна: Вадик пропадал в компании графини Артуасской, которая разгоняла скуку поклонением Уилфрида. Нам с Катей Вадик казался шутом, которого графиня держала при себе специально, чтобы позабавиться. Вадик действительно вел себя странно, полностью посвятив себя служению этой Даме. Не то, чтобы графиня была некрасива… но все же мы решили, что главным побуждением к подобному поведению является не красота графини, а желание Вадика во всем следовать пресловутым рыцарским кодексам.

– Донна Анна, – в дверях кабинета показалась Николетта, – к вам пришел герцог Бургундский. Передать ему, что вас нет?

С герцогом Бургундским я виделась в последний раз на похоронах Клементины. Мы не разговаривали, а лишь кивнули друг другу в знак приветствия. Что могло привести его вновь к дверям моего дома? Ведь я думала, что холодность, с которой я всякий раз встречала его, должна была герцога оттолкнуть.

Герцог Бургундский вошел в кабинет, поклонился мне, потом Кате и, к моему удивлению, сел возле нее сразу, как только я пригласила его присесть. Любопытно…

Я устроилась в самом дальнем кресле, чтобы посмотреть, как он выйдет из такого положения. Но было похоже, что он пришел не ко мне, а к Кате. По его изысканным и путанным фразам я не сразу распознала, в чем состояла суть дела, а когда поняла, то, вскочив, пересела сама поближе, чтобы участвовать в беседе.

Неслыханно! Вадик настолько увлекся своей игрой в рыцари, что попросил де ла Марша взять его под свое начало! Видимо, на это его толкнули постоянные упреки графини Артуасской, говорившей, что ей прислуживает не рыцарь, а паяц. Де ла Марш, уже достаточно обремененный рыцарями, не стал брать Вадика, но и отказывать ему не посмел – все же Вадик был единственным англичанином, прибывшим на остров, и, хоть и не был рыцарем, тренировался со всеми наравне. Хитрый граф поручил его герцогу Бургундскому, а тот, прекрасно понимая, что Вильямом Уилфридом движет желание понравиться графине Артуасской, решил прийти к его жене, чтобы узнать ее мнение по этому поводу. Если Катя откажет, то откажет и герцог, таким образом, Вадик окажется в еще более смешном положении, чем прежде. Но если он станет оруженосцем герцога, то впоследствии тот посвятит его в рыцари, и Вильям будет служить герцогу и Франции, сможет присягнуть на верность королю, участвовать в походе, служить своей Даме…

Катя слушала его спокойно, с непроницаемым лицом и восхитительным достоинством, а я еле сдерживала себя, чтобы не встрять в их разговор. Ясно было, что Катя попросит герцога отказать Вадику, но как?

– Благодарю вас, герцог, за то, что вы сочли необходимым узнать мнение супруги Вильяма, – раздался Катин голос, когда герцог умолк и наклонил голову в знак того, что она может повелевать им. – Думаю, что будет несправедливым лишать моего супруга удовольствия служить вам и французской короне…

Я и герцог удивленно уставились на Катю. Моя однокурсница в тот момент была похожа на величественную королеву: длинные рукава верхнего платья свисали с ручек кресел, где лежали руки, голова была высоко поднята, она сидела прямо и холодно улыбалась, читая в наших глазах удивление.

– В конце концов, им движет желание служить графине Артуасской, ведь так? Думаю, что надо дать ему возможность выслужиться. Нет ничего слаще запретного плода. Разрешив ему преклоняться перед нею, я сделаю этот плод горьким. Только об одном прошу, герцог, и надеюсь, моя просьба будет услышана.

– Все, что пожелаете, сударыня, посчитаю за честь служить столь мудрой женщине, – ответил герцог.

– Не торопитесь посвящать его в рыцари. Пусть побудет у вас оруженосцем.

– Но вы же понимаете, сударыня, что я смею считать его своим другом…

– Да, несомненно, вы можете обращаться с ним как с рыцарем, но не торопитесь посвящать его.

Герцог понял. Пообещав Кате, что сделает все, как она сказала, он нас покинул, сдержанно попрощавшись со мной.

Я осталась недовольна его визитом. Неужели он все-таки обиделся? Я решила немного приободрить его – не могу сказать, что его поклонение не льстило самолюбию – в этом я была похожа на тщеславную графиню Артуасскую. Впрочем, кому из женщин не льстило бы поклонение такого благородного мужчины, как Гийом Бургундский? От одного его взгляда, обращенного на даму, та горделиво приосанивалась, потому что герцог обладал благородной, королевской красотой, которая редко встречается у мужчин. Это была не та красота, что проходит с годами, а шарм, который усиливается с каждой морщинкой, шрамом, седой прядью волос. А этот голос, низкий, бархатный, который, как легкий ветерок, ласкает слух, заставляет сердце биться чаще? Не потому ли все вокруг с таким уважением внимали его словам?

На следующее утро, пока Катя и Вадик были в церкви на мессе, я, сказавшись больной, осталась дома одна и послала слугу в дом герцога Бургундского с просьбой прийти к нам вечером на ужин вместе с де ла Маршем, хотя я знала, что графа в городе нет. Я написала записку сама, что было в первый раз, поскольку раньше за меня писала Катя, и приглашение подписывалось герцогом д'Эсте. Теперь же там стояло «Анна Висконти». Я рисковала, ведь герцог Бургундский мог знать почерк настоящей донны Анны и раскрыть меня, но я подумала об этом уже после того, как отослала слугу.

В доме было тихо, все ушли в церковь, я рассматривала картинки в часослове, который Катя оставила на столе, на душе было необыкновенно хорошо. День был солнечный, в рассеянном от занавесей свете тело нежилось в тепле. Я сидела полулежа, подперев рукой щеку, лениво листала книгу и с улыбкой думала о предстоящем приятном вечере.

Хлопнула входная дверь, я подняла голову, чтобы посмотреть, кто вошел. Обычно, если это была Катя, то она начинала с порога отчитывать Вадика, если Вадик, то он свистел какую-нибудь бравурную мелодию, если Николетта, то дверь хлопала еще громче, и она кричала «Я дома, госпожа!», если знала, что я одна, если же слуги, то они обычно покашливали и сопели на пороге. На этот раз было тихо. Я снова углубилась в чтение; возможно, дверь была плохо закрыта и хлопнула сама. Потом в гостиной раздались шаги, и я, отложив книгу в сторону, встала.

– Кто там? – спросила я, с тревогой вглядываясь в темную столовую.

– Это я, – и на пороге кабинета возник дон Висконти собственной персоной.