Теория ритма

Так, я явно должна выказать изумление и восторг, хотя я впервые слышу об этой книге. Но её тон требует соответствующего эха. Чёрт! Опоздала с реакцией.

– Московское издание, 1648 год!!!

– Ого! Семнадцатый век!

Тут уж я не задержалась, понятно же, что издание семнадцатого века – это небывалая ценность. Даже странно, что есть в частной библиотеке. Хотя, Евдокия Ивановна сама по себе раритет. Где ему и быть, как не у такой хранительницы.

– Откуда она у вас? Как же она сохранилась?

– О! Цепь везений и случайностей. Откуда она попала в нашу семью, я не знаю, наверно, прадеду посчастливилось где-то её найти, он был фанатичный библиофил. Но, возможно, эта книга пришла в нашу семью и ранее. Отец показал её мне, взяв клятву не болтать, так как подобные книги всегда являлись целью поживы всяких проходимцев. К счастью, старая книга не привлекла внимание революционеров, и, когда они обыскивали наш дом на предмет ценностей (отец рассказывал), они отшвырнули её в сторону. Я показывала её самым верным друзьям и надёжным коллегам, и научную работу по ней опубликовала только пять лет назад. Я писала её четверть века. Я писала в стол, потом рвала написанное, когда жизненный опыт говорил мне, что научная ценность моего текста ничтожна, потом писала заново, потом рвать перестала, а только дополняла и переделывала. И когда на мне уже поставили крест, стали считать меня старой перечницей, я опубликовалась. Я рада, что не поторопилась, что не поддалась искушению тщеславием и желанию сорвать скороспелые плоды конъюнктуры. Теперь мне не стыдно. Теперь мне есть, что дополнить. Кстати, Машенька, помимо составления библиографии, я попрошу вас набрать на компьютере мои записи и кое-что напечатать под диктовку. Я созрела для новой статьи.

– Конечно, Евдокия Ивановна.

Хороший подход. Пять лет обдумывала новую статью. А Соня стонет, что от них по три статьи требуют каждый год. Конвейер! А тут творчество. Но мы точно за полгода не управимся такими темпами.

– Только, Машенька, эту драгоценность нам придётся добыть трудом и тщанием. Дело в том, что та гора книг, которую вы видите посередине комнаты, это результат рухнувшей полки. Да-да! Полка была старая, деревянная, хоть и добротно сделанная когда-то из натурального дерева, но развалившаяся от времени. Тут есть и моя вина – я её безбожно перегружала. И в один далеко не прекрасный момент, я находилась в комнате, раздался ужасающий треск. Я подумала, что рушится дом и трещат стены, даже рефлекторно прикрыла голову руками, и тут на моих глазах медленно, как в замедленной съёмке, полка стала оседать. Боковая стенка откинулась, прошла прямо перед моим лицом и отгородила меня от выхода. Мне просто повезло, что она не ударила меня по голове. И ещё повезло, что это был день, когда Натуся меня навещала, потому что свой мобильный телефон, я, как назло, оставила на столике в коридоре. Натуся (это моя внучка) и Ярик (это её муж) со своими друзьями выбросили останки, они торчали во все стороны, и о них можно было пораниться, а самая нижняя полка ещё погребена. И дело в том, что несгораемая коробка с этой книгой где-то в эпицентре этого развала.

– Ужас!

– Как вам сказать, не было ужаса, я не успела осознать происходящее. Ужас был бы, если б меня тюкнуло в темечко!

Опять подмигнула, веселится! Ну да, сейчас после времени смешно, но могло бы и трагически закончится.

– Эта полка и подтолкнула меня к тому, что свело нас с вами. Я почувствовала, как судьба дала мне затрещину, лёгкую, в виде испуга, но следующая затрещина, если я буду упорствовать в своём эгоизме, будет уже посущественней. Машенька! Когда мы разгребём эту кучу, там на дне и найдётся грамматика Смотрицкого. Как мне не терпится взять её в руки! Мне она просто необходима для уточнения некоторых цитат и ссылок.

– И давно рухнула эта полка?

– Уж года два.

– А как же вы тогда писали статью?

– Машенька, я читала и перечитывала «Славянскую грамматику» больше четверти века, как вы думаете, насколько хорошо я её помню?

И опять хитро улыбается. Подловила меня. Интересно получается, внучка, что, за два года не нашла времени навести здесь порядок?

– Ну-ну, Машенька, не обвиняйте Натусю. К моему святому хламу никто не имеет права прикасаться. Ей это известно как никому другому. Вы первая, кому разрешено, так что, в некотором роде можете считать себя посвящённой.

– Ой! Как бы не раздавил меня такой груз ответственности!

Я неожиданно для себя точь в точь как она подмигнула ей заговорщически. Заразительны её привычки! Скоро я перестану удивляться её способности читать мысли. Я, наверно, совершенно не умею скрывать то, что у меня на уме. Однако, действительно придётся начать с этой кучи. Иначе к полкам не подобраться. На следующей неделе обещали привезти коробки, а пока будем стопками складывать на пол.

– Евдокия Ивановна, у вас есть ещё комната? Есть ли там место? Нужно отдельно складывать книги, которые мы занесём в список.

– Машенька, вторая комната – это малюсенькая спальня, восемь метров. И она у меня, увы, тоже заполнена книгами.

– Тогда, разгребём вот этот угол. Я сейчас уберу отсюда книги обратно в кучу, потому что мы их ещё не каталогизировали, а потом буду переносить обратно.

Ой, мамочки, тут прежде чем взяться за составление списка, придётся грузчиком поработать.

– Боже мой, какой неподъёмный труд. Зачем я это затеяла? Вам не кажется, что нам грозит превратиться в Сизифов?

– Ничего, дорогу осилит идущий, это вы ещё ремонт не затевали.

***

Никита, как ты себе это представляешь? Меня тошнит от тебя, от одного твоего вида. И это не метафора. Ты ко мне притронешься, и я тебя облюю. Так и будем жить?

Соня, это ад. Спасибо тебе преогромное, что ты мне устроила эту работу у Евдокии Ивановны. Во-первых, это само по себе интересно, такие книги! Она – человек необыкновенный, конечно, представь, пока я расчищала кусок комнаты, куда книги складывать, она мне читала стихи на память, таких поэтов, которых обычно не учат: Бальмонта, Ходасевича, Сологуба, и других, которых я уже десять раз забыть успела, с пояснениями, со своими ассоциациями к каждому стихотворению. Надо будет её спросить, пишет ли она сама стихи. У неё я забываюсь, переключаюсь, но когда прихожу домой – это ад. Если бы я не работала, мне бы пришлось убегать из дома. Никита, мало того, что оказался извращенцем, сволочью, предателем, так ещё и дурак беспросветный. «Разводиться не хочу», а детям про меня такие гадости говорит, такой грязью мажет! Казалось бы, если ты разводиться не хочешь, хочешь с этим человеком жить, так надо отношения налаживать, а не портить уже окончательно! Настю до слёз довести каждый день – это ему как приправа к ужину. И я от него ничего кроме «дура тупая» и «идиотка» не слышу. И главное, Соня, он как глухой. Он меня не слышит совсем. Он орёт и вдохновляется собственным ором. То годами ходил, меня не замечал, сквозь меня смотрел, а то орёт, как резаный. А глаза какие! В них одна ненависть и больше ничего. Почему, спрашивается, разводиться не хочет? Как можно жить с человеком, которого ненавидишь? Зачем? Выдержать. Главное – выдержать. Надя сказала, что проблем не должно быть. Но у них адвокат хороший есть, если что, он меня возьмёт. Конечно, не хотелось бы на адвоката деньги тратить, но это я так, на всякий случай. У меня уже варианты разъезда есть. Конечно, он будет артачиться, палки в колёса совать, но я выдержу. Я всё доведу до конца. После всего – он для меня уже не мужчина и не человек, скот. Просто мерзкое препятствие в жизни. Навозная куча. Только навозная куча может детям про мать гадости говорить.

Странно, но я вспоминаю того мужика из кафе. Серёжу нет, а того да. Что-то саднит и царапает в груди. Я не влюбилась, это точно, но что же тогда? Неужели всё дело в сексе? Я настолько обделена в этой области, что первый попавшийся мужик, с которым мне было хорошо, так зацепил? А ещё меня царапает то, что он не предложил ещё встретиться. Почему? Я такая плохая женщина? Не понравилась? Или он настолько боится привязанности? Боялся, что буду ему мешать, требовать чего-то? Или с женщинами, которые знакомятся в кафе и сразу спят с мужиком, так всегда и поступают? И спросить не у кого. Наташка всегда хвасталась своими мужиками, но у неё всегда выходило, что не на один раз, а каждый раз полноценный роман с шампанским, цветами, югами, подарками и прочим. Будет ли у меня ещё когда-нибудь в жизни роман? Закончится же когда-нибудь эта муторная разводная кампания. Не вечно же я буду в таком раздрае. Успокоюсь. Найду постоянную работу. Настя подрастёт. А мне будет уже под пятьдесят… Неужели всё?

– Машенька, помните, я вам говорила, что с Бальмонтом, (он здесь не весь, ещё в моей комнате есть парочка перестроечных изданий, но, боюсь, они не заинтересуют библиотеку, хотя, я полагаю, мы их внесём в список, а там уж, пусть они решают).

– Конечно, внесём. Я думаю, сначала закончим с этой комнатой, а потом уже займёмся вашей спальней.

– Я ими не так дорожу, как дореволюционными изданиями. Хотя нет, я лгу. Когда я представляю эти томики, мне хочется в каждый из них впиться своими корявыми, опухшими, артритными пальцами и не выпускать, прижать к груди. Я испытываю тоску матери, расстающейся с детьми. А ведь это зло. Сравнение никуда не годится. Я скорее, становлюсь скупым рыцарем, умирающим над богатствами, которые хочу утащить с собой в могилу. Так что бой жадности и скупости! Надо выпустить своих птенцов в мир, пусть они достанутся людям как можно быстрей.

Да! Я хотела рассказать вам о Бальмонте. Точнее, о случае в моей жизни, связанной с Бальмонтом, хотя на месте Бальмонта мог оказаться любой другой поэт. Нет. Ложь. Не любой. Каждый всегда оказывается на своём месте.

Задумалась. Мне нравятся эти паузы. Они дают мне возможность «переварить» ту информацию, которой наполнена её речь. Я не устаю от её рассказов, ни в коем случае. Мне просто хочется всё обдумать и запомнить, поэтому, когда она так задумывается, у меня есть время проникнуться, «пропитаться» тем, что она сказала, отложить на заветные полочки, чтобы потом достать и ещё раз обдумать. И я уже понимаю, по крайней мере, мне кажется, что я начинаю понимать, куда направляется её мысль, когда она замолкает. Я тихонько беру книгу, не спеша заношу в планшет выходные данные и откладываю в сторону. Я делаю это медленно и бесшумно, чтобы не сорвать эту паузу, не замусорить лишними звуками.

– Поэзию серебряного века нам читал доцент Комарицкий. У него была привычка испещрять свои лекции бесконечными цитатами. Он цитировал какие-нибудь две строки и спрашивал аудиторию: «Кто может продолжить?» Мы почти никогда не могли, так как цитировал он не то, что на слуху, не строки, растасканные на афоризмы, а что-то из известного только узким специалистам, что-то спрятанное в глубине безбрежного океана текстов того периода. А потом, когда он не получал ответа, что было им ожидаемо, его лицо подёргивалось презрением, и он бросал: «Не филологи». Первое его это «не филологи» ударило меня, как пощёчина. Следующие макали в лужицу, как напрудившего щенка. Следует заметить, что в то время я была страшным снобом. И фанатиком. Хотя «снобизм», «высокомерие» – это только красивые слова, камуфлирующие точное русское слово «чванство». Не правда ли, в слове «чванство» слышаться хлюпающие звуки свиньи у корыта? И вот я засела за бесконечные тома стихов, заучивая наизусть всё подряд, благо память у меня была феноменальная, и особого труда, за исключением бессонных ночей, которые в юности и в глубокой старости переносятся легко, для меня это не представляло. Я поставила себе задачу: к концу курса продолжить всё, что бы ни процитировал Комарицкий. А сверхзадачу – посадить Комарицкого в лужу… Первый мой ответ Комарицкий оценил как случайность, второй его удивил, третий изумил и заставил сделать паузу. Я сбила его с накатанного рельса, потому что логика его изложения была завязана на наше незнание, он за него цеплялся, как ус гороха за опору. Ему пришлось на ходу собирать конструкцию, которую его лекция не предусматривала. Народ веселился, я внутренне визжала от восторга, свысока поглядывая и на однокурсников и на Комарицкого. Цитирование наперегонки очень быстро превратилось в соревнование, это стало ясно и Комарицкому и аудитории. К весне делались ставки. Комарицкий стал нервничать и ждать от меня подвоха. Как-то само собой я переняла манеру Комарицкого проверять друзей на знание стихов. Я превратилась во второго Комарицкого: я цитировала что-то неизвестное, и когда мои однокурсники не могли продолжить, заканчивала строфу и с гордым видом удалялась. И осталась одна. Меня не звали на вечеринки и в кино, никто не вступал со мной в дискуссии на семинарах, со мной вообще перестали разговаривать, в лекционном зале вокруг меня образовалось пустое место. А я всё выше задирала нос и считала себя исключением из серой массы. Естественно моё чванство отталкивало ещё больше, и меня всё больше выносило на обочину студенческой жизни. Редкий человек в молодости способен выдержать остракизм сверстников. Комарицкий перестал цитировать и потух. Его вдохновение не нуждалось в правильных ответах, ему нужна была пустота, чтобы заполнить её своими рассуждениями. Его цитаты были искрой, высекающей блеск ума. На последних перед экзаменом занятиях всем было скучно и неловко. У меня стояли слёзы в глазах, мой кладезь был никому не нужен. На экзамене мне попался Бальмонт. Я начала шпарить как по писаному. Комарицкий выслушал меня, не перебивая. Когда я от точки до точки изложила конспект лекции, уснастив его бесконечными длинными цитатами, он помолчал и спросил: «Вы любите Бальмонта?» «Конечно!» – ответила я. – «За что?» Я в ответ начала бойко повторять те куски лекции, которые мне казались наиболее подходящими к этому вопросу. Но Комарицкий раздражённо перебил меня: «Нет, не повторяйте мои слова. Я хочу услышать ваше, личное мнение». И я осеклась. Пауза затягивалась, а я ничего не могла сказать отличного от того, что было в лекции: Комарицкий изложил, казалось бы, все достоинства поэта, и я ничего нового на ходу придумать не могла. На лице Комарицкого отразилось разочарование и презрение. Он устало произнёс: «Я не люблю Бальмонта. И многих других, которыми полон Серебряный век. Но их тексты дают понимание развития литературного процесса, читая их, можно препарировать умонастроение и эстетику талантливых людей слова и жизнь самого слова, текста, а мне это интересно. А вам? А чем может нравиться Бальмонт современной молодёжи, мне не понятно. Он устарел, он архаичен, высокопарен, слишком восторжен. Одно это его повторение „любовь – кровь“ чего стоит! Как может нравиться Бальмонт после кровавой мясорубки войны, раздавившей стольких людей? Хотел узнать у вас, не получилось». Я потеряла дар речи от стыда и от того, что вдруг явственно открылась моя пустота, прикрытая сверху шелухой. Соломой. И вдруг за моей спиной раздался взволнованный, но уверенный голос: «Бальмонт может нравиться современной молодёжи! И даже после кровавой мясорубки! Бальмонт нравится мне!» Наш однокурсник, он был старше нас всех, успел повоевать, он волновался, щёки его горели, он смущался всеобщим вниманием, но смотрел на Комарицкого весело, готовый к спору. «Поясните», – сказал Комарицкий. «Радость узнавания – вызывает любовь. Поверхностно. Но многие люди поверхностны. Современные молодые люди во многом так же наивны, романтичны и восторженны в глубине души. Этого не принято показывать, иногда это слишком глубоко спрятано, задавлено грубостью и не может выбраться на поверхность, но в глубине души это есть у многих. Подозреваю, что это будет во все века. Уж простите, нас, но мы так же сентиментальны и любим луну, ночь, волны и любовь. А ещё его стихи – это хранилище, как иначе мы узнаем и запомним те слова, которые употребляли Ломоносов, Державин, Пушкин? Только через таких, как Бальмонт, передающих эстафету нам. Или нам отказаться от таких слов как „грезить“, „лоно“, „неволить“, „сонм“, „упоение“ и искать их значения только по словарям? А неологизмы, которые дают смелость и современным поэтам! Есть и у Бальмонта интересные вещи, например: „Зори в зори вводят нас“, ну и другое». Он вдруг широко, дружески улыбнулся и подмигнул нам с Комарицким. «Так что мы поставим барышне?» – спросил у него Комарицкий. «Конечно, „отлично“!» – ответил мой одногруппник.

Она так увлечённо рассказывала, так в лицах изображала всей действующих лиц, что я их прямо представила: и доцента Комарицкого, пожилого, худощавого человека с замкнутым выражением лица, и как он вдруг тоже повеселел, когда студент порекомендовал ему поставить «отлично» юной Евдокии Ивановне. И я представила этого студента, постарше, с пылающими щеками, успевшего повоевать, и как он задорно улыбнулся севшей в лужу Евдокии Ивановне. И её представила молодой, с русой косой, с наивными, испуганными и пристыженными глазами.

– Комарицкий поставил «отлично» нам обоим. А за этого студента я впоследствии вышла замуж. Это был мой Коля.

Первый порыв был – спросить, узнать подробности, но нет. Нельзя. Я чувствую, что нельзя спрашивать. На всём личном лежит некое табу. Если она захочет, расскажет сама. Я знаю, что трагедия постигла её сына и невестку, они погибли в автокатастрофе. Про мужа тоже можно узнать. В гугле и на сайте университета. Сказано, что он умер от болезни. Она застыла, глядя на небо в огромном окне в своих двух очках с переломанными дужками, замотанными где скотчем, а где изолентой. Конечно, внучка может купить ей новые, но эти очки такая же составляющая её мира, как и весь прочий бардак в комнате. И когда мы закончим разбирать бардак, когда книги увезут, всё вымоют, упорядочат, может быть, даже сделают ремонт, тогда она разрешит купить себе новые очки.

Какая она величественная. В своих чёрных платьях. Она их часто меняет. Но всегда чёрные и непростые, до полу. Наверное, шьют на заказ. Села, откинулась на спинку кресла, распрямилась, а ведь всегда горбится. Если она встанет, выпрямится во весь свой рост, развернёт плечи, она будет очень высокой. Монументальной.

Ночью ко мне пришла Евдокия в образе Пиковой Дамы. Она была в необъятной ночной рубахе и чепце с лентами. Её лицо в свете фонаря за окном отливало зелёным и фиолетовым. Её хорошо поставленный голос загробным эхом метался по нашей с Настей комнатушке, но Настя безмятежно спала. Евдокия снова в мельчайших деталях повторила мне свой рассказ про Бальмонта, под конец торопясь, проговаривая слова с немыслимой скоростью, от чего они сливались с эхом, и, таким образом, слышно было уже двух Евдокий: привидения и эхо привидения, но я, тем не менее, всё понимала и запомню, наверно, рассказ про Бальмонта на всю жизнь.

***

Ну вот зачем я всё ей это рассказываю? Как непрофессионально! Семейные дрязги надо держать при себе, а я! Но как же меня всё достало! Ещё месяц держаться, сил нет никаких. Каждый день, каждый день пытка, Никита как с цепи сорвался. Помои льются неиссякаемым потоком. Настю жалко, как его заткнуть?! И на продажу квартиру не выставишь, пока нет решения суда. О, боже!

– Машенька, то, что вы говорите, для меня звучит полным абсурдом, я вам верю, конечно, ваша история не первая, я слышала подобное и от подруг и от коллег, но странно, что времена меняются, условия меняются, всё меняется вокруг, а ваш муж остался первобытным человеком, не владеющим второй сигнальной системой. Я вам очень сочувствую, хотя мне ничего подобного, к счастью, переживать не пришлось. И в нашей семье с Николаем, и в семье моего сына на первом месте стояло уважение и логика. Мы очень хорошо жили, дружно, нас ведь связывали ещё и профессиональные интересы, и сын видел, как можно строить отношения в семье.

– Да, Евдокия Ивановна, я сама не понимаю, как можно быть таким глухим, таким… не понимающим, таким алогичным, не знаю, как объяснить… Здесь логикой не пахнет, здесь какое-то… ну, я не знаю, умопомрачение. И я с ним вынужденно живу, хотела квартиру снимать, но всё-таки решила экономить деньги, и чувствую, что сама схожу с ума. А не может быть, что это настоящая паранойя? Настоящий диагноз? Вот мы жили-жили, а потом он стал сходить с ума, только медленно, и я не замечала, потому что это было очень постепенно?

– Знаете, Машенька, я ведь очень долгое время работала в психолингвистической лаборатории, сначала там директорствовал мой муж, а потом какое-то время я была научным руководителем одного из направлений. Честно говоря, я и сейчас консультирую иногда, разрабатываю некоторые идеи. Я как раз заведовала направлением, связанным с ритмической организацией речи. И устной и письменной, различных стилей и жанров, различных исторических периодов, на разных языках, обширнейшая тема, если не сказать неохватная. Давайте, я вам сейчас не буду рассказывать детали, а проведём мы с вами эксперимент. Во-первых, вам нужно будет перечитать и прослушать в виде аудиокниги что-нибудь из русской классики. Возьмите Пушкина «Повести Белкина», возьмите Гончарова …. любой роман, ну, и Салтыкова-Щедрина «История одного города». Слушайте и читайте вдумчиво, не торопясь, стараясь проникнуться лексикой и ритмом прозы, как будто вам предстоит пропеть этот текст. Вам нужно настроиться на эту волну. Во-вторых, вам надо настроиться на то, что вы приходите домой не как домой, а как в экспериментальную лабораторию, приходите не расслабляться, а изучать. Попытайтесь отстраниться от того эмоционального фона, который создаёт ваш муж. Это необходимо для эксперимента. Да, трудно, но русские классики вам в этом помогут. А суть я вам объясню потом. И ещё. Когда ваш муж в очередной раз начнёт орать и впадёт в раж, запишите его на диктофон, так, чтобы он не видел, конечно. Желательно, сделать несколько записей, так как для репрезентативности одной будет мало.

– Ну, за этим дело не станет, Евдокия Ивановна, он считает своим долгом изводить меня при каждой возможности.

***

Да когда уже она спросит! Я чувствую, чувствую, что она помнит, она почему-то просто оттягивает этот разговор, стихи читает, полтомика Брюсова уже продекламировала, наверно, и специально так медленно, так нараспев, но не могу же я сама ей напоминать. Мы ведь работаем, чего я со своим личным полезу. И так неловко, что я ей все свои личные проблемы выложила. Я молчу, и она молчит. Не молчим, конечно, она Брюсова читает, комментирует, как всегда, а я поддакиваю, вопросы задаю, но как бы автоматически. И не стихи я сегодня слушаю, а её голос, за жестами наблюдаю: когда же, когда же? И почему я точно уверена, что она держит в голове наш прошлый разговор, не забыла, она твёрдо знает, что я только об этом и думаю, что телефон с записями уже прожёг мне бок, что они взывают: прослушайте нас, прослушайте, не зря же мы были записаны! Глаза ли её выдают? Но книга плотно придвинута к лицу, виднеются только верхние части оправ, я к ней спиной, вся погружена в разбор книг, стараюсь не глядеть на неё. Нет, в голосе что-то, голос выдаёт, что не окунулась она на этот раз в поэтическую стихию. Наконец, пауза. Та самая пауза, которая мне нужна. Несколько коробок уже готовы, только запечатать и наклеить списки. С треском раскручивается скотч, глухо шуршат по полу коробки. Мои шевеления – аккомпанементом пиано. Я научилась паузам, это моя, я длю её сколько хочу, сколько нужно, Евдокии Ивановне придётся начать.