В Италию. К себе

Смотрит на меня, улыбаясь, говорит:

– Это Давид. Он хочет познакомиться с вами.

Я застываю. Я онемеваю. Я чувствую, как все вокруг затягивает туманная завеса. Синьор Фаббри вложил в мои руки увесистую кипу отпечатанных листов, которую я приняла уже безвольно, не понимая, что с ними делать. Давид. Это все, чем я была полна в эту минуту.

Синьор Фаббри настойчиво потряхивает передо мной листами и ручкой, я пялюсь на него, на бумагу и, кажется, проходит целая вечность, но официант подходит вновь и мы автоматически повторяем свой заказ: кофе и минеральная вода. Смутно, сквозь знакомую мне пелену тумана, делающего все вокруг нереальным миражом, скорее ощущаю, как в дверях бара показалась фигура до боли знакомая, но кажущаяся и теперь лишь продолжением нереального мира, моей фантазией.

Давид.

Нет смысла описывать его, потому как его именем все сказал сотни лет назад Микельанджело. Синьор Фаббри поднялся ему навстречу и протянул руку, приобнял, как это любят итальянцы. Подняться со стула сейчас для меня было непосильной задачей, поэтому я продолжала сидеть на месте. Похожая на мелкую летнюю муху, назойливая и мгновенная мысль, укусила меня: по этикету женщина первая протягивает руку мужчине. Но сделать так я тоже не смогла, однако, спустя один вдох, ощутила свою руку в его, мысленно расплывшись в чувстве благодарности. Итак, следующим ощущением стало ощущение его руки, державшей мою несколько дольше, чем простое рукопожатие. Эти несколько лишних мгновений позволили мне почувствовать, что его рука не горячая и не холодная, не крепкая и не мягкая. Белая. Тонкая. Если так можно описать руку человека.

Второе, что я смогла воспринять – глаза Давида. Они откровенно рассматривали мое лицо, пока он пожимал мою руку, потом также откровенно рассматривали меня всю: светлый пиджак, серебряную цепочку с жемчужинкой, мою шею и кружево на майке под пиджаком. Потом кисти моих рук и снова лицо.

Синьор Фаббри продолжал говорить, размахивая руками, в то время как мы молчали. Все, что я могла сказать Давиду, это дежурное «мне приятно», он тоже что-то сказал, но мой мозг отключил сознание того, что язык я знаю, я лишь услышала его голос. Странный, потому что он казался мне знакомым. Не низкий и не высокий, это не был ни в коем случае ни бас и не баритон, но и не тенор. Голос юноши, который простужен. Одновременно светлый и хриплый. Очень мягкий.

Синьор Фаббри вновь вкладывает в мои руки пачку бумаг. Это договор, понимаю я. И эти листы позволили спрятать в них свое смущение и трепет от присутствия здесь Давида. Я хватаюсь за них, как за спасение, пытаюсь читать, безуспешно перелистываю, перекладываю один за другим. Синьор Фаббри смотрит на часы и, по всей видимости, желает, чтобы я все подписала как можно скорее, и освободила его, наконец. Конечно, ведь ему пора бежать. Время к обеду, а это святое для итальянцев время. Моя рука уже взялась за ручку, любезно протянутую мне синьором Фаббри, как внезапно, из-под моей руки вся эта пачка уплывает в руки Давида. У него делается серьезным лицо, глаза пробегают по строчкам, теперь их не видно под длинными, невероятными для мужчины ресницами, и я могу позволить себе, наконец, разглядеть его.

Он красив. Так красив, что кажется невероятным, что кто-то смог произвести нас свет такую совершенную красоту, кроме Микельанджело. Он что-то быстро говорит синьору Фаббри, недовольно сдвигает брови, и рот его, скульптурный и совершенный, становится жестким. Я и не пытаюсь понять слова. Я просто смотрю на них, сидящих напротив, и делаю глоток воды.

Синьор Фаббри мягко, но настойчиво вытягивает из рук Давида бумаги и вновь протягивает их мне. Взгляд, направленный на меня, запрещает; не произнеся ни слова, Давид неуловимо качает головой и отчего-то, подчиняясь, я перевожу взгляд на синьора Фаббри и с улыбкой говорю:

– Синьор Фаббри, я прочитаю договор в отеле, мой язык не позволяет мне так быстро…

Тот все понял. Поднялся. Раздраженно кивнул головой и, как выругался, произнес «ладно». Через пару мгновений его уже не было в баре.

Я и Давид. Мы вдвоем. Друг напротив друга.

Я чувствую себя неловко, но испытываю тепло потому, что знаю, меня защитили, а это так приятно.

– Мне кажется, есть необходимость проверять документы, перед тем, как их подписываешь, – говорит его голос, а глаза прикованы к моему лицу.

– Наверное, – отвечаю я, до сих пор не понимая, как это слово может означать и «наверное» и «конечно» одновременно. – Вы правы, – добавляю я, думая, что он может меня не понять, и что возможно все же есть в итальянском слово, означающее «наверное».

– Покажите документы своему адвокату, – говорит Давид, поднося к губам чашку кофе, непостижимым образом оказавшуюся перед ним, не иначе, официанты здесь маги.

– У меня нет адвоката, – улыбаюсь я, видя его удивление.

Конечно, он не мог поступить иначе: Давид забирает пачку бумаг, обещая показать их своему. А я рассматриваю его белые тонкие кисти рук, которые складывают документы в черную папку. Пальцы красивые. Но у них есть недостаток: ногти не идеальной формы или просто без идеального маникюра на них. А иначе он казался бы мраморной статуей. Все верно. Он что-то говорит, мне трудно концентрироваться на словах и я практически потеряла способность понимать.

– Извините меня, мой итальянский не очень хорош. Я читаю и пишу, но мне трудно понимать речь.

– Понимаю, – он улыбается чему-то.

Я не могу не улыбнуться в ответ. И вдруг слышу:

– Мне хотелось бы поговорить с вами о многих вещах. И может быть, будет время, когда мы сможем поговорить с вами о многом…

Я тону в этой фразе. Потому что в итальянском ее смысл немного глубже и объемнее. Мне хочется ответить ему чем-то таким же теплым, я достаю из сумки блокнотик и ручку.

– Вот. Когда я не понимаю, можно писать. В Италии с бумагой хорошо?

Он смеется. В его глазах блестит свет. Лучезарный взгляд – это взгляд Давида. Одновременно «темный». Непостижимое сочетание света и тьмы. Хочется узнать его душу.

Давид спрашивает, где я остановилась, непонимающе качает головой, нет, этого отеля он не знает. Я смеюсь: периферия. Интересуется сразу, хороша ли гостиница. Продолжает скользить по мне взглядом и одной рукой тянется за сигаретами. Спохватившись, уже после того, как между нами повисает прозрачный дым, спрашивает, не против ли я. Молча качаю головой и улыбаюсь. Подперев руками подбородок, позволяю себе, наконец, расслабиться и открыто смотреть на него. Он не смущается. Не отводит взгляд. Мы оба улыбаемся. Друг другу и чему-то еще.

– Я несколько лет пытался бросить это, ? говорит он, показывая на сигареты, – но безуспешно.

– Я знаю, – отвечаю я. И по его глазам вижу, что он немного удивлен такому ответу. ? Колдун не помог?

– Нет, – автоматически отвечает он, затягиваясь, пряча волнение за ароматным дымом. Я читаю в его глазах: «Откуда ты это знаешь?». Но губы его молчат, пока глаза, невероятные живые глаза всматриваются в мои.

– «Еще не пришло то время», сказал колдун. Я прочитала это в журнале.

Он, наконец, расслабился и рассмеялся. Смех его искренний, как у ребенка. Вдруг он произносит, нервным движением гася сигарету в пепельнице:

– Почему ты хочешь сделать перевод?

Я не понимаю. Я не смогла бы ответить на этот вопрос даже по-русски.

– Почему… – тяну я.

– Да, почему? – пытливо заглядывает мне в глаза сидящий напротив Давид.

– Не могу сказать.

– Почему?

Действительно, почему? Я вожу взглядом по краям белой чашки с кофейными разводами: пинии, стоящие в ряд, голова собачки… «Рим и друг», – объясняю себе эти знаки, гадая на кофейной гуще.

– Я собиралась читать эту книгу. (Я хотела сделать это не только для себя, но и для друзей, чуть не сказала… такие слова, мне кажется, обидели бы его). Я ее ждала с весны.

Ему приятно, я вижу это. Похоже, что больше не будет приставать с этим «perchе?»

Мы сидим в баре уже второй час. Появились люди. Я замечаю их взгляды. Исподтишка рассматривают Давида и меня. Он заметно напрягается, его руки, его плечи, спина – вся его поза говорит о дискомфорте, но он не встает, и я знаю, что из-за меня. Да, я точно это знаю. И от этого я вся наполнена сладким туманом. Который я разрешаю себе, наверное, первый раз в жизни.

Надо сделать усилие и подняться. Пора завершить это чудо – нашу встречу. Поднимаюсь, не размышляю над тем, надо или нет протягивать руку для прощания, потому что чувствую: он не уйдет.

Мы вместе выходим на улицу. У меня в кармане блокнотик, который не понадобился, пока. У него в руках черная папка с моим неподписанным договором. Идем узкой улицей, не договорившись куда. На улице почти нет прохожих, и это несмотря на обеденное время. Прохладно. Небо заволокли серые тучки. Фонтанчики и фонтаны, что встречаются нам по пути, работают. Осень и фонтаны… «Autunno e fontane», – говорю я. И ощущаю рядом со своим плечом тепло его плеча. На нем темная мягкая куртка и синие джинсы, он пахнет каким-то мужским ароматом и сигаретами. Он очень уютный, я это чувствую и вижу. Даже не смотря на него. Ощущение его плеча кажется мне невероятным счастьем. Таким, что впору заплакать.

И я знаю, что буду плакать сегодняшним вечером и ночью, и уже сейчас у меня щиплет в носу.

Приходится поднять глаза и сделать вид, что рассматриваю небо. Он не смотрит на меня, идет рядом, и по его то ли дыханию, то ли энергии, что исходит от его красивой фигуры, я знаю, что он думает обо мне. Между нами напряжение. Он вновь достает сигарету. У меня нет ничего, за что можно спрятаться. Глаза вдруг замечают метро на противоположной стороне улицы. Я прикасаюсь к его пальцам под длинным рукавом темной куртки. Прикасаюсь, не думая, что делаю, просто и естественно.

– Метро. Я должна идти.

Мы останавливаемся посреди узкого тротуара. Он заметно нервничает. Бросает сигарету под ноги. Опускает глаза. Мы стоим и как будто чего-то ждем. Люди обходят нас, но без недовольных лиц. Наконец, Давид произносит, указывая на папку:

– Я сегодня передам это адвокату.