Путь с ветвью оливы

2. Именно в этом боро (так называются административные единицы в Нью-Йорке) находится Международный аэропорт имени главного красавчика-президента США Джона Кеннеди.

3. Лонг-Айленд сити – второй по известности деловой район города после небезызвестного всем Уолт-стрит, где Ди Каприо в своём, пожалуй, лучшем фильме грязно тратил деньги, добытые в результате крупных финансовых махинаций.

Моя семья жила в маленьком доме возле самого Атлантического океана, на самом северо-западе, где высокие небоскребы и обычные двухэтажные семейные дома соседствовали друг с другом.

Когда я выходил из нашего уютного дома, с аккуратно подстриженными кустами и светлыми занавесками, после спуска в пять невысоких ступенек из красного дерева, ноги несли меня поближе к океану, через вереницу домов, где можно было услышать как кто-то кричит на итальянском языке, ругается на еврейском и громким пьяным голосом поёт народную китайскую песню, где незначащему человеку могло показаться, что кто-то жестко ругается на русском.

Я шёл, шаркая ступнями по разваливающемуся от времени асфальту, который положили ещё во времена сухого закона, левой рукой сжимал блокнот, а правой пытался дотянуться до листьев высоких деревьев, кроны которых тянулись ввысь и ветки будто пытались дотронуться до голубой бездны неба, проткнуть их и дать вытечь содержимому этой необъятной выси.

Блокнот я носил с собой с тех пор, как научился писать и читать. Это было связано с тем, что я описывал выше: со мной никто не дружил. Но мне очень хотелось с кем-то общаться. Стоит ли говорить о том, что все мои попытки установить с кем-то контакт заканчивались полным фиаско. С каждым разом мне становилось все труднее находить в себе силы начинать общение и отвечать на встречные вопросы и я загнал себя в никому непонятные рамки, когда избегать людей стало нормой.

Но так не могло продолжаться вечно и пришлось искать выход из той ситуации, которую создала моя природная отталкивающая людей сущность и стеснение.

Однажды я ехал в метро с папой и вдруг понял, что уже пять минут подслушиваю разговор девушки с ее лучшей подружкой, где она подробно рассказывает о своих любовных похождениях и произносит своими накрашенными в ярко алый цвет губами «он гей или я не могу объяснить, почему Стефан не обратил внимание на мою грудь, когда я будто бы случайно уронила салфетку со стола». Когда я вернулся домой, то пошёл записывать этот разговор – сам не знаю зачем. Наверное, мне хотелось проанализировать его и научиться отвечать так, как это бы могло понравиться тем людям, с которыми я пытался установить контакт.

Со временем это вошло в привычку и со мной всегда был блокнот, в котором я неаккуратным кривоватым почерком помечал самые интересные места в беседе двух людей и предположительные ответы, которые бы могли бы считаться удовлетворительными. Знакомый психолог отца одобрил мое увлечение, так что в семье никто не удивлялся ежемесячным тратам на бумагу и ручки.

Мне особенно нравилось слушать разговоры иностранцев, а в особенности приезжих, что пытались закрепиться здесь, в Нью-Йорке. Их речь всегда отличалась скомканностью, отрывистостью и путаницей в словах, что, конечно же, объяснялось их плохим знанием языка и полным отсутствием знанием о городе и его горожанах. Моя мама не была американкой, а приехала из Южной Европы, из маленькой и очень бедной Албании, очень любила свою Родину и с младенчества разговаривала со мной на своих родных языках, поэтому я знал греческий и частично один из двух диалектов албанского языка и всегда радовался, когда мог подслушать разговор своих соотечественников.

Со временем число моих блокнотов перевалило за отметку в 10, потом в 30, а к моим 14 годам достигло отметки в 50.

Я рос и проблемы с общением стали уходить, потому что с приходом подросткового возраста мое тело стало меняться и из меня получился достаточно красивый парень по меркам девчонок из моего класса, да и из параллельного тоже, к чему лукавить.

Время, когда я делился самым сокровенным с машинкой прошло, но привычка носить и записывать все разговоры в блокнот осталась.

Когда я закончил школу, достаточно хорошо для того, чтобы поступить в университет, своей специальностью я выбрал дифференциальную психологию, которая занимается изучением особенностей различных этнических и в целом социальных групп, где мои многолетние записи оказались очень полезными и позволили забыть о трудностях в подготовке отчетных проектов за каждый курс.

На моем факультете училась Элизабет – моя девушка. Мы встречались с ней уже три года (а я был уже на 4 курсе) и в наших отношениях не было недопониманий и ссор, потому что мы были очень похожи и имели почти идентичные взгляды на жизнь и отношение к окружающим нам людям: предпочитали не вмешиваться в жизнь других и сторонились тех, кто пытается сунуть нос в наши.

В один зимний день, когда крышу моего дома и всех близстоящих замело крупными хлопьями снега, она тихо зашла в мою комнату пока я спал. Было утро, семь на крупных круглых часах белого цвета, и дверь ей открыла моя мама, которая приложила палец к губам и кивнула головой в сторону лестницы, что давало понять, что я ещё сплю и нужно быть тише, но подняться ко мне безусловно можно.

Ее руки коснулись моей руки и я подхватился от резкости этого прикосновения, вырвался из сна, в котором мне хотелось остаться.

Улыбка на ее лице сияла и одновременно как бы просила прощения за такой внезапный визит.

– Дин, меня взяли волонтером в Руанду, представляешь?! Я так рада! А ты рад?

Мог ли я ответить однозначно? Конечно, нет.

Мне было известно о её намерении уехать по волонтерской программе ещё в самом начале нашего знакомства, через месяц после того, когда мы столкнулись как это бывает в молодежных романтических комедиях в длинном коридоре университета и у неё из рук выпала тетрадка, а я поднял её с мраморного пола и наши глаза -руки встретились. Это была любовь с первого взгляда.

На мой вопрос о том, с чем связано ее такое огромное желание уехать помогать темнокожим нищим в самом сердце Африки я услышал примерно такой ответ (дальше я постараюсь передать вам дословно то, что она мне тогда ответила, но не судите строго, если где-то мои слова окажутся не совсем точными).

«Знаешь, я была не из тех тепличных детей, которых лелеют их родители, которые живут ради новой приставки, которые точно знают, что их завтра с утра будут кормить хлопьями с молоком и в школу дадут сэндвич.

Все потому, что мой папа был фотографом и нам часто приходилось с семьей перебираться из одной страны в другую, потому что фотографии были великолепны и в каждой стране находился журнал, который был готов дать много или очень много денег хотя бы за один снимок.

И когда мне исполнилось 14, мы переехали в США, сюда, в Нью-Йорк. Мой папа решил наконец-то остановиться и устроить нам с мамой спокойную жизнь, за что мы ему были крайне благодарны, потому что бесконечные переезды очень сильно выматывают.

Отец часто выезжал за границу и привозил целое море материала, где прекрасные азиатки (очень похожие на нас с мамой) стояли на пешеходных переходах и стыдливо опускали глаза, будто боясь объектива фотоаппарата; где полуобнаженные бразильянки вскидывали руки вверх, а их бёдра все как одно будто бы двигались в такт музыки, которая начинала звучать в ушах при взгляде на эту казалось бы статичную фотографию.

И вот однажды, точно помню, что это была осень, и листья так сильно били в мое окно, что пришлось встать в 5 утра в воскресный день, чтобы заткнуть свои уши бирушами и попытаться продолжить смотреть свой сон, где я иду на свидание с самым красивым мальчиком школы, в мою комнату без стука залетел мой отец, который только что вернулся из очередной поездки в Африку.

Его лицо было возбужденно, на ровном лбу выступили капли пота, а глаза блестели словно Полярная звезда – я никогда не видела его таким.

– Элизабет, у меня получилась фотография всей моей жизни!

И тут же всунул мне фото огромного размера (формата А4), где на меня смотрели глаза двух чернокожих девочек. Девочки были разного возраста: одной на вид было не больше 6, ее детское личико было очень худым, кучерявые волосы обрамляли впалые щеки, но при этом ее небесного цвета глаза заставляли забыть обо всем на свете; второй было лет 15 и ее грудь была покрыта потрепанной повязкой красно-коричневого цвета, и во внешности не было ничего необычного.

Но не это мне запомнилось. Этот снимок от миллиона других похожих снимков голодающих в Африке отличало то, что эти две девочки не хотели покоряться свой судьбе, не хотели голодать и не хотели, чтобы их горе фотографировали. Глубинная злость и несогласие с тем положением вещей, где они бедные африканские дети – вот что было в этом снимке особенного. Я никогда такого не видела и больше вряд ли увижу. Мой отец был прав – эта фотография является лучшей в его карьере.

И с тех пор у меня к живущим в нищете людям Африки особое отношение. Они нуждаются во мне и я должна им помочь. Вот тогда я и решила, что хочу поехать по волонтерской программе и помогать им всем, чем смогу.»

– Я рад, я безумно за тебя рад, – мои губы автоматически зашевелились вопреки тому несогласию, что сидело во мне ещё с того времени, когда она мне рассказала эту историю. Все потому, что я любил её и желал ей только счастья, а если для неё счастье в том, чтобы улететь на год в Африку и помогать обездоленным, то почему нет. Я готов был ждать этот год, так что слова, которые на автомате вылетели из моего рта, вдруг стали правдой.

Она обняла меня и поцеловала.

Весной я погрузился в учебу, потому что она уехала в конце февраля спустя две недели после того, как сообщила мне эту радостную для неё новость, а мне нужно было как-то забивать свою тоску по ней и навалившуюся на бесспорно крепкое сердце одиночество.

Когда Элизабет прощалась со мной в аэропорту, единственной ее просьбой было мой полный отказ от записывания случайных разговоров в блокнот. И я пообещал ей, что все обязательно выполню ее волю. А она в свою очередь сказала, что не будет причинять вред своему здоровью и каждую неделю будет мне отправлять письмо, в котором будет описывать каждый свой день по часам.

И вот она улетела, и я взялся за ее просьбу с энтузиазмом, потому что так мне казалось, что тогда я в ответных письмах имел полное право писать, что следую наказанию и по-прежнему сильно люблю. Так мне удалось убедить себя в том, что когда я прикладываю столько сил, она рядом.

Я перестал носить с собой блокнот и стал слушать аудиокниги, которые не уважала моя мама, но которые мне нравились куда больше чем любая музыка (уж так сложилось, что я не меломан).

Был апрель и мне пришлось ехать в университет на пару по психоанализу, а я терпеть не мог Фрейда с его болтовнёй о том, что все определяет наше бессознательное и в глубине души мы животные, его сексистские взгляды и умозрения, так что настроение было никудышное и мой выбор для прослушивания книгу «Одна как стебель сельдерея» итальянской писательницы Лучаны Литтиццетто, в которой она душевно и с иронией рассказывает о взаимоотношениях и каких-то бытовых вещах.

С закрытыми глазами меня клонило в сон, потому что вагон метро убаюкивал, и голова склонилась и стала двигаться в такт движению транспорта.

Я силой заставил разомкнуть глаза и слушать дальше, но никак не выходило сосредоточиться, так что пришлось достать наушники. Мне хотелось посидеть немного в тишине (относительно понятие в битком набитом вагоне).

Но мне не суждено было отдохнуть, как и попасть на пару в этот день – мои планы на сегодня резко изменились и все из-за того, что обсуждала парочка справа от меня.

– Тонни, ты не должен говорить о человеке такие вещи, когда знаешь его только из рассказов твоих друзей.

– Саша, я понимаю твоё стремление оправдать все и всех на этом свете – это всего лишь признак врожденной и весьма глупой доброты – но ты же не будешь отрицать то, что говорила эта Элизабет с психологического факультета не является нормальным и может, нет, просто обязано быть наказуемым.

– Она была пьяна. Вспомни, что говорил Пауль: это была вечеринка посвящённая дню рождения Карлоса. Все были пьяными вдрызг и решили поиграть в правда-действие. Так что я бы не относилась к этим пересказам серьезно, потому что мало ли что может сказать пьяный человек, – хмыкнула девушка с чёрными прямыми волосами и уставилась в экран своего телефона.

– Саша! – всплеснул руками смуглый парень лет 20, с острыми скулами и пухлыми губами, которые дрожали на тот момент от возмущения. – Это ненормально! Если бы её парень Дин узнал, что она сказала, вряд ли бы его это обрадовало.

Тут же сердце ушло в пятки после того, как его рот произнес мое имя, произнёс как-то протяжено и с надрывом, как может сказать только очень злой человек. На моем факультете не было пары с такими же имена как у нас и этот разговор точно касался нас. Да, разговор мог быть о паре с другого университета, но сердце так отчетливо екнуло, что я сразу понял, что имею к этому отношение. Даже если я был неправ, внутри меня все сжалось и забило, голова стала болеть и виски зажало в железные тиски.

– А что она такого сказал, напомни? Просто я что-то потеряла суть нашего разговора, – не отрывая головы от экрана смартфона, спросила девушка.

И ответ красивого метиса поразил меня.

Руки затряслись, из глаз покатилась слеза, соленая, горячая, будто прямой доставкой прибыла из печи, сердце стало жечь грудь и все тело покрылось мурашками.