Вот к этому самому леднику ржавый робот в резиновых сапогах и катила сейчас коляску с мертвым другом. Я уже не ощущала себя человеком. И внутри была так опустошена и истерзана, что случись в тот миг окрик за спиною, то даже легкого расстройства бы не получилось. Я боролась только из какого-то непонятного упрямства, из тупости. Продумывая в теплой комнате план путешествия до ледника, я собиралась быть сильной и умной, собиралась кружить по улицам, проверить хвост и попытаться оторваться от преследователей в дебрях полуснесенных строений – я все предусмотрела! Кроме того, что разрушительное равнодушие сможет раздавить все намерения, кроме одного – достигнуть цели кратчайшим путем, избавиться от тела, и будь что будет. Мне стало все равно. Несколько часов назад я боялась выйти из дома с легким ноутбуком под мышкой, сейчас, в тупом упрямстве волокла по темной улице жуткий груз и ни о чем не думала.
Где-то глубоко, очень глубоко внутри себя я отдавала отчет таким колебаниям рассудка – ноутбук нельзя отдавать врагам, он мой единственный шанс на спасение. А мертвый человек в комнате, это уже не козырь, а туз в рукаве противника. Оставлять тело Кирилла в комнате было никак нельзя, и риск оправдан. Абсолютная темнота, дождь и высокий забор вокруг заднего двора магазина давали мне надежду. Если бы возле дома я смогла найти хотя бы один сухой надежный уголок, я бы и ноутбук там спрятала. Ни один наблюдатель не увидел бы меня – вокруг магазина не было высоких строений, двухметровая ограда окольцовывала двор, ни одну чужую машину с наблюдателями сторож не пропустит к складам.
Я тащила коляску по ледяному крошеву, почти не оглядывалась, волокла груз, как усталая лошадь, и думала, что легче было бы меня пристрелить. Почему за спиной так и не раздался топот ног? Меня не заметили? Черная тень трупа, завернутого в пальто, скользнула по обшарпанной серой стене и упала во двор незаметно? Мне удалось обмануть всех или меня просто отпускают? Может быть, враги устали ждать и позволяют овце чудить? Вопросы появлялись независимо от моего желания, я устала думать и не собиралась искать ответов. Мне почему-то позволили исчезнуть на время, и этого достаточно, выводы буду делать позже, на свежую голову.
Большую часть забора Анны Дмитриевны давно растащили на доски. Крыша дома рухнула, и в комнатах стояли серые сугробы. Я обогнула угол дома и по скользкому осевшему насту докатила коляску до ледника. Ржавый замок продолжал висеть в скобах; выдавив кончик ножа из пакета, я подцепила им железную пластину и легко, вместе с двумя шурупами, отодрала ее от трухлявого косяка.
Узкие, кирпичные и довольно новые ступени, вели в глубь темного подземелья. Я подхватила тело под мышки и волоком, почти теряя сознание от усталости, стащила его вниз до плотно утрамбованного земляного пола.
Желтый луч фонаря подрагивал в трясущихся руках, бегал по стенам, обшитым старым, сухим деревом, по полу без единого признака влаги, в леднике я искала собственно лед. Но его не было, ни единой снежинки или льдинки не было на полу ледника.
– Ненормальная, – громко сказала я сама себе, и пар клубами вырвался изо рта под луч фонарика. – А кто его сюда затащит, этот лед?
Я пристроила фонарь на старый ящик и подошла к Кириллу.
– Прости, – сказала и наклонилась. Я одернула на нем пальто, скрестила на груди тяжелые руки и, прощаясь, прошептала: – Ты здесь ненадолго. День, максимум два. Обещаю.
Поднимаясь наверх, я опиралась о сухие доски стен, казалось, отпусти опору на миг, – и я скачусь вниз, и не найду сил подняться. Тяжелая свинцовая усталость сковывала движения, но я карабкалась вверх, думая о том, как много надо еще сделать. Надо дойти до дома, отмыть колеса коляски в чистом снегу, обтереть насухо и как-то, не знаю как, но дотащить коляску до крюка в прихожей и взгромоздить наверх. Надо избавиться от ножа, вещей и пледа – не потому, что ворсинки от пледа остались на пальто Кирилла, коляске Марии Германовны и смогут навести на меня, как на владелицу, я просто не смогу больше его видеть. Любимый, теплый и пушистый плед вызывал тошнотворное отвращение. Он словно саваном служил.
По дороге домой я нашла канализационный люк с решеткой и выбросила туда нож. Плед, рубашки и джемпер Кирилла оставила у самой частопосещаемой бомжами помойки, коляску волокла по самым глубоким и грязным лужам – не только дождь, но и грязь смывает все следы.
Остатка сил хватило только на то, что бы решить вопрос с коляской, – колеса повисли у входа в квартиру чистые и сухие. Резиновые сапоги, которые прежде я собиралась отнести на улицу и зашвырнуть в кусты, я только сполоснула и засунула на дно коробки с обувью соседей Сухомятко. У этих запасливых товарищей столько различной резиновой обуви всех размеров, что даже если обнаружиться одна лишняя пара, то реального удивления не получиться. Так оно и было, подумают Сухомятко и приберут сапожки.
* * *
В половине девятого утра в мою дверь деликатно постучал Михаил Иванович Коновалов:
– Сонечка, простите, – прошептал сосед в замочную скважину, – мне бы душик принять. Куда ваш тазик переставить? Под ванну можно?
– Конечно, Михаил Иванович, – хрипло каркнула я и начала просыпаться.
Головы не было. На подушке лежало чугунное ядро с ушами и пыталось думать. Верхние веки намертво спаялись с нижними и, отказываясь подчиняться приказам, дарили глазам спасительную темноту.
«Что там у меня по плану? – подумало ядро. – Кажется, стирка и посещение чердака?»
Одеревеневшее, чужое тело ломалось под тяжестью ядра, шея не могла оторвать его от подушки, хотелось начать утро со слез и жалоб. «Ну, почему, почему я не могу уехать к маме?! Спрятаться у нее на груди или даже под фартуком и отрыдаться вволю?! Ну почему я даже пореветь нормально не могу?!»
«Не можешь», – шепнуло упрямство и придушило жалость. Вставай, работай, думай. Сегодня должен позвонить Назар Туполев, и ты обязана быть на месте. В своей коммуналке на диване, готовая к разговору и сосредоточенная, как никогда. Слабости это все для кисейных барышень, а ты у нас девушка трудящаяся, сама себе голова.
Но вот головы-то как раз и не было. Желудок был, кишечник был, дрожащие конечности и сведенная болью спина также имелись в наличие. Имелись также слабость и готовая пролиться слеза, но главное – вернулся неизживный и острый приступ комплекса вины. Он был всепоглощающий, зубастый, готовый крушить любые чугунные ядра. Комплекс вгрызся в чугун и раздробил его не хуже яичной скорлупы. Я бы предпочла заплакать, но крепилась. Я бы хотела сбежать, но оставалась на месте. Разницей в желаемом и действительном пыталась выправить закомплексованное сознание и подарила ему смутный вопрос-намек: может эти муки и есть искупление всего? Может быть, с меня достаточно?
– Размечталась, – буркнула вслух, и только тогда удивилась странному, каркающему звучанию голоса. – Все твои наказания еще впереди.
Попытка поставить тело вертикально ни к чему не привела. Набор интеллигентских комплексов хоть и изничтожил чугунное ядро, взамен набросил на бедную голову столько всяческих тяжелых дум, что голова сломалась под их тяжестью и рухнула обратно на подушку. Я стыдливо натянула на лицо одеяло и мысленно завыла: «Боже, что я вчера выделывала?!»
Судя по настроению и возрастающему отвращению к собственной персоне, день персона закончит, болтаясь в петле под люстрой.
Вчерашний день казался страницей, вырванной из детективного романа. Или даже нет. В детективных романах главное – мысль. Там сидят тихонько за компьютером умные дяди-тети и логическим путем находят убийцу. Я попала в дикий Голливудский триллер. Погонь и битых автомобилей еще не было, но лиха беда начало. Если бы вовремя не погас фонарь во дворе магазина, не известно до чего бы я со страху додумалась, вдруг сошла б с ума и отправилась расчленять труп в ванной?
– Сонь, выйди на минуточку, – раздался вместе со стуком в дверь, хриплый голос. Гарик Лопата взывал к общению.
Только что готовая скончаться от отвращения к себе, я буркнула из-под одеяла:
– Чего тебе?
– Открой, – проныл Лопата. – Дело есть.
Как оказалось через секунду, от всепоглощающей псевдоинтеллигенской хандры есть проверенное народное средство. Рекомендую: в случае, если некое лицо собралось от хандры удавиться, попробуйте его напугать. Не резким вскриком «ав!», это только от икоты избавляет, а изобретите что-нибудь поистине стимулирующее. Настоящее, многообещающее и жуткое.
Лопата продела данную процедуру с блеском.
Ужас смел меня с постели, как пушинку, и транспортировал к двери параллельно полу, я даже пола не коснулась. Помню только – секунда, и я уже у порога, ухом к дверному зазору.
– Чего тебе? – испуганным шепотом поинтересовалась в щелку.
– Денег дашь? – таким же шепотом, но нагловатым, спросил Лопата.
– Тьфу! – в сердцах я натурально плюнула на косяк. – Иди к черту!
– Сонь. Если не дашь, пойду к его жене и скажу, к кому ее муж ходит. Я его узнал.
Поковырявшись в замке дрожащими от ярости руками, я распахнула дверь и, – откуда только силы взялись?! – схватила Лопату за шиворот, втянула в комнату и стукнула спиной о шифоньер. Распяла по полированной деревяшке и…
– Слушай сюда, Гарик, – прошипела в лицо опешившего наглеца-шантажиста, – сегодня я очень-очень злая. Если ты еще хоть раз заикнешься о деньгах или чужой жене… я порву тебя зубами.
Грандиозно. Номинация на Оскар за роль второго плана в фильме «Невеста Франкенштейна разбушевалась очень сильно». Гарик даже съежился сантиметров на десять и пролепетал:
– Ты чего, Сонь?! Я ж пошутил…
– В следующий раз шутить не будешь, – стянутыми в нитку губами, прошипела и выпихнула Лопату за порог.
– Истеричка!! – взвизгнул Гарик за дверью, и я бросилась за ним в погоню.
Если бы благодушно настроенный по случаю визита бабушки Тарас Сухомятко нас не разнял, без реанимации дело не обошлось бы. С криком «Убью, гад!», я носилась за Лопатой по коридору и кухне, потом загнула в угол и едва не прибила сковородой.
– Стыдитесь, Софья, – учительским тоном произнес, вышедший на крики географ Кунцевич. Лена Кунцевич смазала царапины на лице Лопаты перекисью водорода, и я поняла, что потеряла репутацию в глазах соседей безвозвратно. Троцкисты косились в мою сторону, сообща жалели побитого Гарика, и только подошедшая сзади Таня Сухомятко, тихонько шепнула:
– Давно следовало его отмутузить. Да руки никак не доходили.
Я поблагодарила соседку взглядом за поддержку и пошла одеваться. Впав в раж, я носилась за Гариком по всей квартире в смешной фланелевой пижаме с желтыми утятами.
Мишаня Коновалов давно освободил ванну. Он вообще был бесспорным рекордсменом среди троцкистов по скоростной помывке, так как боялся оставить свою комнату без присмотра, вернуться из ванной и обнаружить в комнате лукавого друга с бутылкой клофелина на водке и припрятанной долговой распиской в кармане.
Стыдливо опустив глаза, я прошла к тазам и с остервенением отдраила замоченные джинсы и футболку. За полосканием немного успокоилась и решала, что побитый Гарик, не мытьем, так катаньем, заслужил на опохмелку два червонца. Не известно сколько бы еще продолжала валяться в кровати и ковырять пальцем в душе, не приди Лопата к двери с намерением поживиться.
Пока менялась вода для последнего полоскания с бельевым кондиционером, я быстро прошла к себе, достала из кошелька двадцать рублей на пиво, и постучала в лопатинскую дверь.
– Открыто, – буркнул Гарик. Я вошла, и он тут же отвернулся. – Чего тебе?