Лицей 2019. Третий выпуск

Обратно идти было легко. Колкий морозец вытравил хмельную муть из души. Вечерние сумерки были иные – суетливые и гулкие. В них словно бы кто-то торопился совершить несовершённое, доделать то, что замыслил с утра, но не доделал, промотался зря. Стоит ли терзаться из-за этого, ведь завтра наступит точно такой же день. И так дальше…

Я подошёл к калитке – в кухонном окне горел свет, на снегу темнели глубокие хозяйкины следы, дорожки были не чищены. Я потопал ботинками о порог, чтобы отбить снег, зашёл в тёмные сенцы, затем – в тёплую освещённую кухню. Страха быть изгнанным за пьянство и безответственность – не было. Я задумал начать новую жизнь без страха и прошлого. Будь что будет.

Из зала вышла хозяйка. Кухня мгновенно заполнилась неприятным запахом валерианы. Лицо её было заплаканным и от этого казалось добрым.

– Рыжик помер, – всхлипнула хозяйка и, обмякнув, присела на диван.

Я мельком осмотрел комнату, ожидая увидеть на полу мёртвого кота. Но увидел лишь его оранжевый коврик у печи и пустую вылизанную миску. Я печально вздохнул, как нас учил мастер, и повесил куртку на крючок.

– Похоронила на огороде. Весь день землю колупала, – тяжело вздыхала хозяйка.

– Жалко, тёть Маш. Хороший был кот, – искренне сказал я. – Наверно, пойду, снежок почищу…

– Поешь сперва. Я там щи в холодильнике оставила. После почистишь.

Ближе к ночи мы сидели с ней в зале у телевизора и пили чай. Она рассказывала мне о своей жизни, о пропавшем без вести муже, хорошем столяре в прошлом, которого так и не нашли. О том, что бездетна, потому что в юности её сглазила цыганка, что когда-то работала библиотекарем в школе, а в детстве играла на флейте. Я внимательно слушал её рассказ, пил чай и взрослел…

Волшебство приходит

1

К матери в родной город Виктор приезжал из сыновнего долга – неохотно и редко. Воспоминания детства выцвели в его памяти отцовой рубахой, пестревшей когда-то на семейных застольях, свадьбах и похоронах. Вылиняв, она разошлась на тряпки, а тряпки истлели в пыль. Об отце Виктор старался не вспоминать, чтобы однажды не узнать в нём себя. Отец, бывало, приходил к нему во сне – хмельной, добрый, с подарками. Садился за кухонный стол, закуривал, улыбался и заискивающим шепотком спрашивал: “Ну что, хомяк, колись, куда мать деньги спрятала?” Витя встречал отца с радостью, доверчиво беседовал с ним, рассказывал об успехах в школе… А проснувшись, из всего помнил лишь пёструю, прожжённую сигаретным пеплом рубаху да стыдливую улыбочку на скуластом лице.

Другой – большой город, в котором Виктор отучился на юриста, нашёл работу, купил двухкомнатную квартиру в новостройке, пусть и в кредит, завёл нужные знакомства, так и не стал родным. Но, имея надёжный социальный статус, там он чувствовал себя в безопасности. Вставать каждое утро по будильнику, принимать душ, бриться, ехать на личном автомобиле в офис, работать с клиентами, обедать в кафе, возвращаться в квартиру, готовить вкусную еду, смотреть фильмы, спать с проверенной девушкой – всё это стало необходимостью. Лишь в мерной череде событий – смене дня и ночи, работы и отдыха, водки и чая – Виктор находил для себя душевный покой. Кем-то и когда-то запущенная карусель жизни, в которой он оказался пассажиром, не вызывала вопросов. Жизнь не казалась ему подарком, но данностью, от которой можно получить немало удовольствий, если найти верный способ существования. Способ был простой – плыть по течению. Выпадение же из привычного графика, подобно остановке поезда в горном тоннеле, приводило его в паническое состояние. И когда чуждая среда, как теперь, порождала в сознании мысленных пчёл, больно жаливших вопросами – кто ты? зачем ты живешь? – Виктор напивался в ближайшем кабаке, находил причину для отъезда, сухо прощался с матерью и возвращался.

Почему-то ненужные вопросы возникали именно здесь, в городе детства. Лишь только он касался подошвой вокзальной платформы, начиналась душевная аномалия, нарастала тревога. Сам ли город своим медленным умиранием, своими пыльными тополиными улочками внушал ему вечную грусть, или причина коренилась в прошлом, он не знал.

В юности будущий юрист не искал комфорта. Он с дерзостью испытывал жизнь, терпеливо принимая от неё первые удары: уход отца из семьи, предательство сверстников, изгойство. Виктор удивлялся всё более обнажающейся бездне мира – то пугающе отталкивающей, то завораживающей своей глубиной. Достаточно было выйти в апрельскую ночь, вдохнуть запах талого льда, объять взглядом черноту крыш и звёздную сыпь в небе, чтобы почувствовать себя счастливым. Он сочинял стихи, играл с друзьями панк-рок, исповедовался дневнику, стараясь не упустить и малой части того волшебства, из которого складывались его дни. Впрочем, волшебство длилось недолго. Тогда же, в юности, Виктор написал стихотворение, которое вряд ли помнил теперь, оно заканчивалось так:

…Волшебство приходит.
Ему наливают штрафную и просят петь.
Оно просит ещё,
Но его уже никто не слышит.

Эти стихи пользовались успехом в кругу его друзей – таких же дерзких, длинноволосых, ищущих. Они распахивали окна в коммуналке, курили в осеннюю мглу, где город ещё мерцал для них тайной, а будущее складывалось из того, найдутся ли завтра деньги на выпивку и удастся ли сберечь кости и волосы по дороге домой.

Теперь ему смешно было думать об этом, ведь жизнь оказалась куда как проще и в силу своей простоты страшнее. Нужно лишь найти уютную конуру, заполнить её полезными вещами, научиться зарабатывать деньги, не высовываться из толпы, не обращать внимания на то, что тебе неприятно, и жизнь пойдёт как по маслу. Важно ещё – не встречать старых друзей, чтобы не нарушить зону комфорта. Такие встречи происходили, как правило, случайно и только на малой родине. Бывшие приятели сталкивались где-нибудь в кафе или на улице, завязывался натянутый разговор, из которого следовало, что Виктор предал идеалы молодости, забыл старых друзей, стал офисной тлёй и прочее. Сам же приятель свято чтил прошлое, сохраняя его приметы и внешне – дырявые джинсы, кеды, редеющие, но всё ещё длинные волосы; и внутренне – вымучивая по ночам тревожные мелодии и плохие стихи. То, что он жил с родителями на их же пенсию, не имел ни постоянной работы, ни семьи, приятеля мало волновало. И совсем не интересовало – будущее. Простившись и отплевавшись после недолгой беседы, каждый из друзей видел в другом полного неудачника, имея при этом немало аргументов в свою пользу.

Виктор гнал от себя воспоминания, но это было непросто сделать, находясь в комнате, где каждая вещь воспринималась сквозь призму прошлого: грустные обои в цветочек, школьный стол (за которым втайне от матери рождались первые стихи), плешивый кактус на подоконнике, окно с видом на гаражи… Невыветриваемый запах детства. Виктору хотелось спрятаться от навязчивых мыслей, от июльской духоты, от крадущегося шороха материнских тапочек по коридору… Но куда?

Он захлопнул ноутбук, сгрёб со стола ключи, зажигалку, бумажник и незаметно вышел из дома.

Пустынные улицы мерцали золотистой пылью, скрипевшей на зубах; асфальт трескался от жары. Город казался чужим. Виктор добрёл до ближайшей остановки, сел в троллейбус и, рассчитавшись с кондуктором, стал тупо смотреть в окно. Троллейбус успокаивал его медленным ходом и приятным, усыпляющим гудением ночного жука. Хилый ветерок тщетно гонял духоту по салону, надувал с улицы тополиное семя, мнимой метелью разлетавшееся в движущемся пространстве. Пребывая в тоскливой дрёме, закрыв глаза, Виктор угадывал по зримому чёрно-белому негативу памяти остановки, суровые сталинки, граффити на стенах, заглохшие парки и потом, щурясь от солнца, удивлялся тому, что с детства знакомые места нисколько не изменились, точно застыли во времени. Лишь немногое из облика города говорило о настоящем – пестревшая в серости реклама, супермаркеты, глянцевые иномарки. И будь у него возможность исчезнуть в эту же самую минуту, оказаться за сотни километров отсюда, в другом городе, – он бы не задумываясь исчез.

Город млел в удушливой пустоте. Затемнив окна, люди прятались от жары в сумерки тесных квартир, пропахших кухонной гарью. Старухи, обмахиваясь газетами, выходили на балконы, чтобы, посмотрев в белёсое небо того же цвета зрачками, подумать вслух, будет ли дождь… Но небо, похожее на пыльную скатерть, было безоблачно, сухо. Старухи звали детей, игравших во дворе, спрятаться с ними от солнца, заманивали едой, грозили дряблыми кулаками, но дети были глухи в своей беспечности. Их гибкие тела, словно растения, тянулись к свету, а чуткие души поглощали смутную полноту мира. Виктор подумал, что, вероятно, кто-то одинокий и мудрый от вечной скуки решил позабавить себя веществом природы и создал человека…

Дважды объехав город, не меняя позы, то закрывая, то открывая глаза, привлекая тем самым внимание кондуктора, Виктор сошёл в центре, на главной площади, тем более что его начало подташнивать от предсказуемого пейзажа и медленной езды.

Ноги сами несли его по тенистому тротуару из привычки ходить. Цели не было. Взгляд лениво блуждал по безлюдной площади, окружённой зданиями сталинской архитектуры с арками и выкрошенной мозаикой на стенах, изображавшей не то серп, не то молот. Подростки, сидя на скамье возле фонтана, от скуки и избытка сил кричали необдуманные слова в воздух и высмеивали всё, что попадалось им на глаза. Когда Виктор в деловом летнем костюме проходил мимо них, обтирая лицо и шею белым платком, кто-то из подростков бросил ему вслед: “Тело идёт!” После чего раздался взрыв свежего хохота, как если бы фонтан вдруг очухался и выстрелил холодными брызгами в оцепеневшую высь. Но, в сущности, подростки были правы, и, быть может, Виктор не стал бы с ними спорить – то, что когда-то было живым человеком, стало телом, и оно действительно шло.

Застыв на перекрёстке, отрешённо наблюдая за миганием светофора, Виктор вдруг увидел, что ему кто-то машет с той стороны улицы, и, разглядев махавшего, понял, что оказался в ловушке. Сделать вид, что не заметил, и скрыться в ближайшие дворы было бы проще всего. Но как нарочно перед ним остановился вежливый старичок на “Москвиче” и ждал, пропуская пешехода. Виктор переменился в лице, натянул улыбку, кивнул старичку, выпрямил спину и пошёл навстречу старому другу.

2

Они сидели в ресторане “Мечта” неподалёку от главной площади и молча, подыскивая слова, ожидали заказ: два бокала “Балтики-семёрки”.

Артём по прозвищу Хайр был человек застенчивый, тихий, не склонный к ностальгическим бредням на тему, как хорошо было тогда и как хреново теперь. Он был рад встретить друга юности, пожать ему руку, чтобы кожей ощутить подлинность не его существования, но своего. Чтобы осознать: “То, что было когда-то мной, я вновь вижу в серых зрачках друга, в шраме на мочке левого уха от сорванной серьги, в его неизменной привычке свинговать пальцами по столу…” Когда жизнь шла под знаменем рок-н-ролла и Артём, попав в западню, вынужден был отвечать на философский вопрос: “Кто ты по жизни?”, он спокойно говорил – созерцатель, чем приводил в ступор даже матёрых уличных софистов. Может, поэтому били его значительно реже других, несмотря на дерзкий прикид. А если и били, то как-то отстранённо, мечтательно, без азарта и давали на дорожку закурить.

– Музыка тут говённая, – заметил Виктор, глядя в сторону зеркального бара, где одинокая блондинка, сидя за стойкой, скучающе цедила коктейль.

– Не “ГрОб”.

– Да уж, не “ГрОб”, – согласился Виктор. И, попав на одну волну, друзья вдруг весело рассмеялись.

Принесли холодное пиво. Виктор попросил официанта сделать музыку тише и, когда тот удалился, шутливо сказал Артёму:

– Забавно, забавно… Хайр – и вдруг лысый.

– Лето, я теперь каждый месяц голову брею, – Артём невольно провёл ладонью по голому черепу, где прежде красовался густой рыжий хвост, и добавил: – А ты, гляжу, располнел… и в очках.

– Есть такое… – застенчиво улыбнулся Виктор. – Слушай, ты как насчёт водки? Возьмём?

– Можно. Только у меня это… финансы…

– Забей. Не вопрос.

Виктор поискал взглядом официанта – на этот раз подошла улыбчивая девушка в цветных тату – и, прихотливо водя указательным пальцем по меню, сделал заказ. Он был привычен к ресторанной жизни, где днём проходили деловые встречи с клиентами, а по вечерам – знакомства со скучающими женщинами. Артём же чувствовал себя неуютно в людных местах, особенно если приходилось играть какую-либо социальную роль. Теперешняя мизансцена обязывала играть роль друга-нищеброда, испытывающего неловкость и в то же время радость от встречи с успешным, хорошо одетым приятелем. Понимая это, Артём внутренне удивлялся предсказуемости жизненных сцен, стараясь быть как можно естественнее в общении с другом. Но в “старании быть” – он видел – неуклонно, против воли проступала игра.

– Чем вообще занимаешься? – поинтересовался Виктор, ещё при встрече заметивший разбитые туфли и застиранную футболку Хайра.

– Я кукольник, – привычно защищаясь улыбкой, ответил Артём.

– Это как?

– Ну, кукол делаю для театра. Иногда кукловодов замещаю, если роли несложные. Веточек там разных, зверушек.

– Серьёзно?! – удивился Виктор. – Это тот кукольный театр под виадуком, в виде терема?

– Он самый.

Виктор умело разлил водку из пузатого графина. Друзья звякнули рюмками и выпили за встречу.

– Забавно, забавно… – разомлев от спиртного, душевно говорил Виктор. – Я ведь был в этом театре в детстве, с мамой ходил. Крошечный зал с деревянными креслами, чёрная ширма. Картонные избушки с запахом дешёвой краски… Я ещё понять не мог, откуда гром берётся и вспышка, когда Яга в царевну превращается. Думал, по-настоящему всё…

– Так и есть, – морщась и занюхивая хлебом, кивнул Артём.

Наступила минута того русского благодушия, когда неудержимо хочется спасти мир от зла или задушить друга в объятьях. И если бы не преграда в виде широкого стола, разделявшая чужих, в сущности, людей, сведённых случайностью, то Виктор бы так и сделал – обнял друга.

– На самом деле всё просто: вспышка магния и удар палкой по стальному листу, – раскрыл тайну кукольник.