Лицей 2019. Третий выпуск

Волшебство приходит.
Вино выходит без спроса.
Без рук заводится время.
Оно – стихия вопроса…

“Йоу! Йоу!” – обезьяньим криком раздавалось в ночи, и где-то в кустах шныряли испуганные кошки.

4

Обратно друзья шли вслепую, не разбирая пути. Виктор отчаянно жестикулировал, пытаясь выразить какую-то важную мысль об их лихом прошлом, но сбивался и выкрикивал: “Панки, хой!” Артём подшучивал над ним, говоря, что ему, как панку с ментовской ксивой в кармане, ещё не поздно стать рэпером. Виктор отвечал: не вопрос, йоу, и дико смеялся.

– А нехило я их развёл? – самодовольно восклицал Виктор.

– Да, неожиданно… – с улыбкой соглашался Артём.

Хайр действительно был созерцателем и обладал способностью видеть происходящее со стороны. Он наблюдал двух крепко выпивших мужчин (один лысый, другой полный, в очках), которым следовало бы давно проститься и разойтись по домам. Но что-то их удерживало, связывало, цепляло. Не то усопшая юность, тенью бредущая по пятам; не то болезненное предчувствие завтрашнего дня – страх остаться наедине с собой, безжалостно трезвым.

Вывернув из тёмных дворов, они снова оказались на главной площади. Вокруг было тревожно и пусто. Фонари бледно освещали пространство с мёртвым фонтаном, парадным фасадом Дворца культуры и заплёванными лавочками… Друзья подошли к памятнику рабочему, старинному символу города, и задумчиво смотрели по сторонам. Слева стеклянным ящиком горел лимонно-жёлтый торговый центр, видны были парковочные полосы и часть газона. Справа дорога вела к набережной – в темноту. Вдали, за железнодорожным мостом, чернели поверженные заводские хребты; оттуда же раздавались прощальные гудки уползающих в степь поездов…

Виктор первым нарушил молчание и загадочно спросил:

– Слушай, Хайр, а ты кем себя вообще ощущаешь? Только не говори, что ты созерцатель, я эту фишку помню.

– То есть кто я по жизни? – улыбнулся Артём.

– Нет… То есть – да. Я вот о чём: внутри ты ещё панк или кто?

– Странный вопрос… – задумался Артём. – Думаю, что панк, да. Кукольный панк.

– Ну вот! – обрадовался Виктор и протянул другу ладонь; следом прозвучал ответный шлепок. – А тебе как панку слабо разбить витрину этого стеклянного чуда? – Он кивнул на торговый центр.

Артём неохотно повернул голову.

– Зачем… Там люди хлебушек покупают.

– Ты чего? Это же символ, попса! – загорячился Виктор. – Мы раньше книжки читали, музыку настоящую слушали, с “системой” боролись… А теперь люди – потребители, зомби. Сечёшь? Они ведутся на рекламу, ходят в этот сарай, берут всякую хрень – жрут, гадят и умирают!..

– Да я и сам так живу, – пожал плечами Артём.

– Ты – художник, Хайр! – Виктор нервно ходил у памятника туда-сюда. – Не смешивай себя с дерьмом. Ты своими куклами детям радость приносишь… это святое! Не то что я… Я людей обманываю, в долги их загоняю, вот как тебя с твоими алиментами. Если б ты знал, чем я вообще промышляю… Ты бы здороваться со мной перестал. Сечёшь?..

Виктор, покачиваясь, отошёл в сторону, наклонился над мусорной урной, смачно пошарил в ней рукой и извлёк тяжёлую бутылку из-под шампанского.

– Оп-паньки! В самый раз! – Он вытер грязную руку о пиджак.

Артём с тревогой за ним наблюдал.

– Анархия forever! – громко смеялся Виктор, шествуя по цветочной клумбе и удаляясь в кислотный свет. – Панки, хой! А?!

– Ну допустим… Ты это серьёзно?! – вдогонку крикнул Артём, но Виктор уже подходил к зданию.

Вскоре раздался оглушительный звон, стекло градом обрушилось на асфальт, запищала сигнализация. Виктор на мгновение замер перед красотой зла, в восхищении развёл руками, но тут же опомнился, замахал Артёму, чтобы тот уходил, – и вихрем скрылся во тьме улицы.

Артём проводил бегущую фигуру взглядом, процедил сквозь зубы “дурак”, не спеша подкурил сигарету и отправился через площадь.

Больше старые друзья никогда не встречались.

Расстрига

“Возьми ножницы и подаждь ми я”, – слышал он во сне и видел перед собой старенького игумена, бегло читающего по служебнику.

“Возьми ножницы и подаждь ми я”, – глухо падали ножницы на ковёр, отчего вздрагивали и часто крестились богобоязненные старухи.

“Возьми ножницы и подаждь ми я”, – тут он проснулся и увидел над собой испуганное лицо жены.

– Прости, Миша, я фен уронила. – И виновато добавила: – Разбудила, да?

В зеркале ванной комнаты он увидел своё лицо. Михаил считал неприличным для мужчины разглядывать лицо в зеркале и всегда смеялся над теми, кто это делал. “Сие женоподобно и мерзко”, – шутил он однажды со своим сослуживцем за бутылкой коньяка. Но теперь он оправдывал себя желанием увидеть или понять через позорное лицезрение что-то, что было связано с его сном. На большой голове недельным “ёжиком” серебрилась благородная седина (после женитьбы он решил носить короткие волосы), то же было и на припухлых щеках. Из зеркала на Михаила смотрело некрасивое лицо с армянским носом, с умными, чуть прищуренными близорукими глазами. Он приподнял майку и тут же опустил. Этого он от себя не ожидал и, чтобы замять неловкость, ехидно улыбнулся в сторону. Майка неохотно сползла по недавно наметившемуся животу.

Жена завтракала, сидя – нога на ногу – за столом, демонстрируя толстые, сладко щекочущие его воображение ляжки. Она всегда улыбалась. Даже когда ела или читала скучную книгу. Жуя бутерброд с колбасой, Михаил рассуждал, что эта кроткая улыбка его и сгубила, стащила с него чёрный подрясник и нарядила в деловой костюм офисного программиста. Теперь улыбка казалась ему приторной и фальшивой, и он с отвращением думал, что эта улыбка, вероятно, дарится не ему одному.

– Миша, ты какой-то скучный сегодня. Это потому, что я тебя разбудила, да?

Его раздражала привычка жены говорить “да” в конце вопросительных предложений. Он считал, что так делают неумные и неуверенные в себе люди.

– Нет, – буркнул он, не глядя на жену. – Просто… спал нехорошо. Кстати, мне отлучиться надо… по работе.

– А как же мама? Мы же обещали… – актёрски подняв брови, с обидой сказала жена.

– К маме на следующей неделе сходим. Дело срочное, – соврал Михаил, вытирая жирные руки салфеткой.

Он боролся с раздражением, возникающим от необходимости оправдываться перед человеком, которого уже не любил.

– А я что буду делать? Сегодня выходной! – голосом, скрывающим большой драматический диапазон, простонала жена. Она знала, что он уже не ответит.

Михаил не помнил, когда последний раз бывал в храме. После того как надел мирскую одежду, он сторонился церквей. Ему казалось, что его сразу же узна?ют и разоблачат, хотя он находился далеко от тех мест, где когда-то служил. Да и в чём его можно было бы обвинить? В том, что он попрал церковные каноны? Но в то далёкое время, когда он по уши влюбился в кроткую девушку, вечно прячущую глаза и краснеющую от мужских взглядов, – в то страшное и счастливое время каноны были так же далеки от него, как далека теперь его законная жена. Та самая кроткая и богобоязненная девушка в длинной бархатной юбке с косой ниже сокровенных мест.

В храме было людно и душно. Шла литургия. Михаил зашёл в притвор не перекрестившись и встал за спины прихожан, чинно кланяющихся, как колосья на ветру. Пахло ладаном. Безбородый дьякон, похожий на женщину, подняв орарь, натужно возглашал: “Паки и паки…” В углу храма, возле иконной лавки, суетливые старушки бранились и звенели мелочью. Когда-то он мог бы припугнуть их епитимьёй, но теперь только с раздражением косился на них и чувствовал себя чужаком.

Михаил знал службу на память. Если бы ему и теперь предложили войти в алтарь, он сослужил бы без единой запинки. В семинарии он был, пожалуй, единственным, кто знал церковнославянский язык в совершенстве. Семинаристы завидовали его способностям и в шутку называли “епископом”. Начальство ставило его в пример иным батюшкам из недоучек, рано обременённых семейством, до седин читавшим по служебнику и не понимавшим того, что читают.

У алтаря, окружённый кучкой народа, исповедовал молодой священник. Бледное лицо его было в красных пятнах, как у подростка, играющего в мяч. Он много жестикулировал и пытался что-то объяснить взрослой женщине, годящейся ему в матери, которая смиренно слушала его наставления и часто кивала. Михаил смотрел на всё происходящее как на спектакль, не зная, засмеяться ли ему или повернуться и уйти. Воскресить чувство живой веры было так же трудно, как реанимировать мёртвого. Со стен неприветливо косились суровые лица святых и своим видом давали понять ему: да, ты чужой. Зачем же ты пришёл сюда?

На выходе из храма его встретили попрошайки с протянутыми грязными ладонями. И даже когда он обошёл их стороной, нищие заученно повторяли “помоги Господи” ему вслед и машинально крестились. От этого ему стало ещё гаже.

Михаил достал телефон и набрал своего приятеля. Пожалуй, единственного человека из всех офисных знакомцев, которому хоть немного доверял.

– Слушай, давай встретимся где-нибудь. Выпивка за мой счёт.