Пуританин

– Белка, блин! – сказал я и поправил ватманы и корабли. Я не обнаружил никаких критических сдвигов. Взял кошку себе на руки. Вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь, чтобы у нее даже возможности никакой не было ходить по морю.

Я возбужденный и радостный пришел на кухню и сел за стол, рассказывая, как я сегодня залпом утопил сразу три Жениных корабля, и как Сенов простоял в нашем с Колей Королевском порту целых два хода. И ему оставался всего один. И что надежды у нас никакой не было. И как они радовались. И как мы готовились принять поражение.

– Но, вы представляете, Коле повезло! Он кинул всего один кубик! Всего один раз! И потопил Лешин корабль! Хотя вот раньше во все, во ВСЕ самые важные и критические моменты – кубики Колю всегда подводили! Вот вообще, всегда! А сегодня! Вы представляете, у него получилось! Нам так повезло! Так повезло! Неслыханно просто…

Но в глазах мамы и папы я увидел грусть и непонимание: как это я могу быть таким веселым в тот день, когда убили Влада Листьева…

Белка полностью поддержала моих родителей и спрыгнула с моих колен на пол и куда-то скрылась.

А меня ждал серьезный разговор…

Но тема его оказалась другой.

И для меня она была такой неожиданной, что я отказался от чая с моими любимыми мамиными плюшками, и выскочил из-за стола, как ужаленный самой ядовитой на свете змеей, как пронзенный отравленной ядом кураре стрелой и обожженный с ног до головы паром… Причем, мне тогда показалось, что всем сразу одновременно.

Вбежав в свою комнату, я чуть не раздавил ногой «Арабеллу».

Мне хотелось закрыть дверь на ключ. Хотя за мной никто не гнался. Да и ключа от нее у меня не было. Да и самого замка в двери тоже.

Мне никогда не было так плохо.

НИКОГДА!

– 2 –

Макаревич рвал мои уши своей виниловой пластинкой «Реки и мосты», а по лицу ручьями текли мои долбанные слезы. Нет, я не думал о том, что плачут только девочки. Я думал только о том, что это конец.

В тот вечер родители заговорили о моем окончании школы и о каком-то просто неминуемом и необратимом отъезде в Москву. Потому что здесь жизни никакой нет, и не будет. Я сразу и глубоко воспротивился этому своему будущему. Ведь это будущее хотело отнять у меня абсолютно все. А к этому я был не готов. И я не мог представить себя за четыре тысячи километров от дома. Я в тот же миг понял, что Москва – это уже не те мои ежегодные летние лагеря, из которых я всегда убегал домой максимум через полторы недели после начала смены.

Хотя, нет. Я вру.

Был один лагерь в моей жизни, в котором я пробыл до самого конца смены. И я совсем не хотел из него уезжать.

Собственно говоря, это был не лагерь – это был санаторий для детей с заболеваниями органов зрения. С девяти утра до десяти – процедуры. Нам всем надевали на глаза какие-то колбочки с лекарством и включали слабый ток. От этого лекарства и тока в глазах было звездно (как в планетарии) и покалывало точно так же, как щипало на языке от замыкания контактов девяти вольтовой батарейки «Крона».

После перерыва на полчаса мы читали книжки, облокотив свои подбородки на специальные подставки, надевая через каждые пять минут очки с разными диоптриями. Сначала по убывающей: –6, –5, –4, –3, –2, –1. Затем пять минут читали без очков. Далее снова в очках, но уже по нарастающей: +1, +2, +3, +4… И вновь без очков. И опять по новой. И так до самого обеда.

Конечно, не эти процедуры удерживали меня в лагере.

Один из моих друзей был тогда влюблен в одну девочку из лагеря. Он был старше меня года на два. Да и девочка тоже. Я в его понимании не представлял опасности для их отношений. И он назначил меня связным. Я передавал записки от него ей, от нее ему. Ну и периодически отвлекал вожатых, чтобы он с ней мог тайно встречаться, пока другие на процедурах, на сонном часе или где-то еще. Временами я передавал и устные послания. Приходил на танцы вперед всех и танцевал с ней, чтобы ее никто не занял, пока он сам не придет.

Помню, как в самом конце смены, мы сидели с ней вдвоем на огромном теплом камне и смотрели на извивающуюся серпантином горную дорогу. На дороге уже совсем скоро должны были появиться автобусы, которые повезут нас обратно в город.

Разговаривали мы с ней о кошках. Но думал я о том, что влюбился в нее по уши. Сказать ей об этом сейчас или не сказать? Смена кончилась. Сегодня мы разъедемся по домам и, вероятно, больше никогда с ней не увидимся. Может быть, и не надо тогда уже ничего говорить?

Из какого она района? Из какой она школы? Я знал только имя и фамилию. Но не потому, что это я ее спросил, и она мне ответила. А потому, что я просто подсмотрел фамилию в ее медицинской карте, которые мы все должны были обязательно приносить на процедуры и в библиотеку.

Про тот огромный камень, на котором мы сейчас с ней сидели, никто кроме меня не знал. В этой стороне лагеря я вообще никогда никого не видел. Тут лежало много камней разной формы и размеров, но этот был огромный, как скала. Тут не было деревьев. И днем на таком открытом пространстве было невыносимо жарко. Поэтому это место было непопулярным. Но вот во второй половине дня этот большой камень попадал в тень от горы. И сидеть на нем в это время было одно удовольствие. Он был теплый. Он был в тени. Его обдувал легкий, теплый, горный ветерок. А самое главное, с него наилучшим образом было видно дорогу. Я практически каждый день забирался на этот камень и глядел на горный серпантин в сторону города, раздумывая о том, под каким предлогом мне сбежать из лагеря. Какую причину, какой повод придумать на этот раз? Но я так ничего и не придумал до самого конца смены.

В последний день пребывания в лагере, я привел сюда эту девочку.

И все перевернулось.

Сегодня она сидела рядом со мной.

И я, теперь уже не с надеждой, а с огромнейшим страхом ждал, когда появятся эти чертовы автобусы.

Я взял в руки небольшой острый осколок гранита и начертил на том камне, на котором мы сидели, ее имя, плюс имя моего друга, знак равно и в конце строчки большое сердце.

– Тут не хватает, – она взглянула на мою формулу.

– Стрелы в сердце?

– Твоего имени.

Она взяла у меня из руки обломок камня, которым я начертил надпись, и дорисовала внутри сердца мое имя.

– Вот так должно быть, – сказала она и зашвырнула со всей силы камень в сторону забора.

Я посмотрел на нее. Она на меня. Я хотел уже было сказать о том, что люблю ее, но она меня опередила.

– Автобусы едут, – улыбнулась она.

Через полгода мне все-таки сделали операцию на глазах, потому что мое зрение продолжало стабильно ухудшаться. И никакие лекарства и упражнения остановить этот процесс уже не могли.

Медсестра перед операцией резала мне ресницы и говорила, что не понимает, зачем мальчикам нужны такие ресницы, и что она мечтает о таких ресницах, как у меня, таких вот длинных и красивых.

Обрезав все мои ресницы под корень, она посмотрела на меня. Улыбнулась и смахнула своими пальцами с моего лица их остатки. Сказала мне, чтобы я не переживал. Сказала, что ресницы скоро отрастут заново, и что будут они еще длиннее и красивее, чем сейчас:

– Даже не сомневайся, Олег!

После операции глаза мои были завязаны бинтами. Я отходил от наркоза в полной темноте. Но если честно, то мне не было страшно. В те времена не было этих пугающих историй про то, что в случае неудачной операции на глазах люди теряли зрение. Да и вообще никаких других жутких историй не было. Тогда в детстве, мне казалось, что в жизни вообще нет ничего страшного. Ну, только если в кино, да в некоторых сказках Андерсена. Поэтому очнуться с закрытыми глазами было просто как-то странно и непонятно. Но никакого страха не было. Ни капельки.

В первый день после операции я услышал голос той девочки из лагеря. Я помню, как она брала меня слепого за руку, и мы гуляли с ней туда-сюда по длинному коридору глазной больницы.

Потом мне сняли повязку с глаз, и она засмеялась. Она сказала, что я похож на сову.

– Почему это?

– Пойдем! – она отвела меня в коридор, к зеркалу.

Белки моих глаз были абсолютно красные, а вокруг них зеленкой были нарисованы огромные круги.

– Уху, – сказал я и взмахнул крыльями.

Она опять засмеялась.

Мне нравилось, как она смеялась.