Пуританин

Но больше всего меня успокаивает синий. Или черный. Эти цвета я не путаю. Меня успокаивает, когда я ничего не путаю. Мой лечащий врач говорит, что нас успокаивает только то, что нам нравится. И я ей верю.

Тут есть еще стол и два стула. Они намертво приделаны к полу. А вот это мне не нравится. Это меня раздражает. Но теплый свет от двух ламп на потолке все компенсирует. Он не такой тусклый и не такой яркий. Тусклый свет я не люблю. Я сразу хочу спать. Тут света в самый раз – спать я не хочу. Мне нравится этот свет. Он меня успокаивает.

А наличие в этой комнате Амины успокаивает меня больше всего. Так считает мой врач. Ну, пусть так считает. Мой врач мне нравится. Она меня совсем не раздражает. Следовательно, все, что она считает, меня тоже раздражать не должно.

В комнате для встреч – мы встречаемся с Аминой.

А вот это звучит вообще отлично: МЫ С НЕЙ ВСТРЕЧАЕМСЯ!

Мне это нравится. Меня это успокаивает. На стены бы только не обращать внимание…

Пока я делаю все эти умозаключения – я тру свои очки. На них трещина. Трещина мне тоже не нравится. И раздражает. И тут я понимаю, что то, как я усиленно тру свои очки, выглядит со стороны, прямо говоря, не очень, и может раздражать Амину. Продолжив цепочку, можно прийти к тому, что я ей не нравлюсь. Но я хочу ей нравится. Значит не надо ее раздражать и я беру себя в руки и спокойно говорю ей:

– Тебя давно не было.

– Ты в прошлый раз был груб, – говорит она с каким-то едва уловимым страхом в голосе и не смотрит на меня.

– Здорово! – улыбаюсь я. Ведь улыбка всегда успокаивает.

– А мне кажется, не очень, – она взглянула на меня.

Я вижу, что моя улыбка ей не очень помогла. И я перестал улыбаться. Но наше молчание было нарушено. А молчание раздражает же больше всего. Но мы начали разговаривать. И я вижу, что она уже не так напряжена, как в прошлый раз, когда мы промолчали всю встречу. «Ну, хорошо улыбаться пока рано», – подумал я, но не будем хотя бы молчать, а там как пойдет:

– Ты как-то говорила, что я единственный человек в твоей жизни, на которого ты никогда не смогла бы обидеться.

Она говорила мне такое. Я это запомнил. И повторил ей сейчас ее слова. Ведь если ты даешь понять человеку, что ты хранишь в памяти его слова, то ему приятно. Люди любят, когда о них не забывают.

– Старею, – говорит она.

Я надеваю очки и смотрю на нее. Мне кажется, что я смотрю на нее по-доброму. Но она почему-то опять начинает нервничать:

– Что?

– Ты совсем не изменилась.

– Тут плохой свет, Олег. И очки у тебя разбитые.

Я пытаюсь найти слова, чтобы сказать ей что-то хорошее. Чтобы ей было хорошо. Но для того, чтобы сделать хорошо для другого человека, его надо любить. А мне надо ее разлюбить. Врач сказала, что только в этом случае и Амине и мне будет хорошо. Всем будет хорошо.

– Олег, почему ты не сходишь к окулисту? Должен же быть в больнице окулист, – прерывает мои размышления Амина. – Пусть он выпишет рецепт. А я сделаю тебе новые очки и принесу.

– Ни к чему мне новые очки. Я тебя и без них прекрасно вижу, – заверил я ее. – А там я их вообще не ношу. Там же одни психи кругом, мало ли что. А стеклом ведь так легко поранить… или пораниться.

– Я сделаю тебе с пластмассовыми стеклами.

Я снимаю очки и опять тру трещину. Иногда мне кажется, что все мои проблемы в жизни именно от этих гребаных очков.

– 6 –

От Пушкино до Мытищ я доехал очень быстро. Но смысла в этом никакого не было. Судя по расписанию, последний автобус до общаги уехал полчаса назад. Площадь у станции была усыпана ларьками, которые почти все уже были закрыты. Работало два. Один – полутемный с сигаретами, алкоголем и разными закусками к пиву. Второй, очень светлый – мой любимый – с аудиокассетами. Музыки, правда, из него уже слышно не было, но он был все еще открыт. И у него был козырек. И я решил постоять там и стряхнуть мокрый снег со своего пальто. Я рассматривал стройные ряды аудиокассет и думал, что можно было бы и прикупить чего-нибудь новенького. Большую часть своего бюджета (стипендию хорошиста, мамину пенсию, которую мне присылали родители, и то, что удавалось заработать грузчиком) я тратил на музыку.

Вместо пива и пачек сигарет в карманы моей одежды отлично помещались пластиковые прямоугольники аудиокассет.

Первым в моей коллекции появился альбом Мумий Тролля «Морская» в апреле тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Своего магнитофона у меня не было, но он был у моего одногруппника. И в субботу, когда все разъехались, я врубил кассету и слушал его практически все выходные. Альбом мне понравился практически целиком, и я радостно поделился музыкой с однокомнатниками, как только они вернулись в общагу. Но манерный голос Ильи Лагутенко им не понравился, и они меня засмеяли…

А ровно через два года смеялся над ними я. На каждых наших посиделках, в общаге, в лесу, в электричке, в автобусах и на улице мы орали во весь голос: «Уууутекай, в подворотне нас ждет маньяк. Хочет нас посадить на крючок. Красавицы уже лишились своих чар, Машины в парк и все гангстеры в парк…». А затем без паузы: «Проснулась ночью девочка, такая неприступная…». И в финале: «Уходим, уходим, ухоооодим, наступят времена почище. Бьется родная, в экстазе пылая. Владивосток две тыщщщии…»

Сказать, что я был в эти моменты счастлив, это ничего не сказать. Жаль, что до музыки, которую я покупал и слушал, доходили долго. Например, первый альбом Земфиры, который появился в мае, обозвали жалким подражанием Жанне Агузаровой. Не поняли смысловой нагрузки, и слушать Земфиру отказывались. Мне без личного магнитофона было тяжело. Мою музыку можно было слушать только тогда, когда все куда-нибудь сваливали.

А потом мне как-то совершенно неожиданно перепал от моего племянника аудиоплеер «Walkman» с очень необычными наушниками, которые вставлялись в уши боком. Я сначала подумал, что они бракованные, а оказалось, что они специально так сделаны, чтобы не создавать излишней звуковой нагрузки на барабанные перепонки. Продвинутая технология «SONY». Племянник забыл плеер у родственников, к которым я ездил по субботам и стирал свои вещи в их стиральной машине. Я спросил его по телефону: «Тебе привезти плеер?»

– Не надо пока, – ответил он в трубку. – И, кстати, Олеж, если хочешь, можешь его взять погонять. Пока не купишь себе свой.

С тех пор я перестал мучить своих однокурсников и более-менее хладнокровно дожидался себе в наушниках, пока они в один прекрасный день дойдут до этой «странной и нелепой» музыки сами. Единственное что меня расстраивало, так это то, что, зная о том, что у меня огромная коллекция аудиокассет, они просили меня, как знатока и ценителя, подготовить музыку на вечеринки. И я подбирал. Но на наших посиделках они могли выдержать всего пару-тройку песен из моей подборки. А потом обязательно спрашивали: «А нормальная музыка, Олег, у тебя есть?»

– Нет, – говорил я, и меня отлучали от магнитофона.

После нескольких таких инцидентов, я сразу говорил, что у меня ничего нет. Даже аудиокассеты, которые я сначала ставил на полку, я стал прятать в тумбочке. Правда, иногда я все-таки включал что-нибудь из своих закромов, когда все уже были пьяными, и никому было уже не важно, откуда и что там гудит или шепчет. Я быстро прослыл «странным меломаном». Меня больше не приглашали за «диджейский пульт» и не просили ничего дать послушать. Хотя «нормальную» музыку я тоже слушал. Можно сказать, что слушал я практически все. Но вот мои ответы на вопрос: «А что тебе нравится?», приводили всех в оцепенение.

Продавец аудиокассет прервал мои воспоминания. Он вышел из ларька и попросил меня отойти. Так как козырек ларька являлся еще и поворотной защитной стенкой стеклянной витрины, и положение моего тела очень мешало привести его в действие. Я отошел. Он убрал подпорки и опустил козырек вниз. Прятаться от снега стало негде.

От станции до общаги минут сорок, если идти пешком и особо не торопиться.

Я немного сократил путь и, преодолев пару темных проулков, вышел на хорошо освещенный Олимпийский проспект, а мокрый снег превратился в дождь. И вскоре по пешеходному тротуару идти стало нереально. Мокрая каша забиралась в ботики при каждом шаге, а лужи становились глубже и коварнее, так как хитро покрывались слоем снега по тонкому никому негодному льду. Машин практически не было, и я пошел прямо по проезжей части.

Ни о ком мне уже не думалось. Пальто уже было насквозь мокрое, и я боялся не о том, что завтра, вероятно, заболею, а о том, что мой студенческий билет придет от воды в негодность, и идти мне потом куда-то его менять. На Ярославку ехать, в основной корпус, наверное.

Послышалось, как сзади в мою сторону летит по лужам автомашина. Поравнявшись со мной, она резко снизила скорость. Спасибо, что не облили. Водитель приоткрыл окно и сказал, что готов меня с радостью подвезти. Я сказал ему, что у меня нет денег. А он мне: «Так садись!»

– Я сам был солдатом, – добавил он, когда я забрался в машину, и мы тронулись. – Куда едем?

– Олимпийский, пятьдесят. А там у магазина. На остановке.

– Знаю.

Оказалось, что принял он меня за военнослужащего из-за моего мокрого пальто, которое выглядело в темноте, как шинель. Я не стал особо спорить. Денег у меня все равно не было. И я остался в его глазах солдатом-срочником, у которого, естественно, никаких денег в кармане не бывает. Не очень честно, конечно, но мокнуть сорок минут под ледяным дождем, вариант так себе.

Было уже около часа ночи, когда я зашел в третий корпус нашей общаги. В моем студенческом билете еще можно было разобрать фамилию. Но вахтерша прекрасно знала мою личность. Поэтому пропустила, без каких-либо вопросов и требований что-либо показать, чтобы во мне удостовериться.

Лифт не работал. Но после второго курса я переехал с девятого на пятый этаж и лифтом практически не пользовался. Не люблю ждать.

Блоки в третьем корпусе общежития были из двух комнат. На три и на два человека. Я жил в «трешке». Помимо меня, в комнате жил Дима из Кутаиси и Сергей из Подольска. В «двушке» – Саша из Ашхабада и Рамиль из Уфы. Рамиль с начала третьего курса практически не жил с нами, но место за собой сохранял, чтобы к нам никого не подселили. А так-то он тусовался в основном у своей подруги – в общаге финансовой академии. Совсем скоро он на ней женится. Свадьбу будут гулять у нее в общаге. И единственное, что я хорошо запомню, так это то, как под утро, когда все уже будут спать, я буду сидеть на подоконнике восьмого этажа и смотреть вниз на трамваи. С одного конца по улице будет ехать один трамвай, а с другого конца – другой. Они будут ехать навстречу друг к другу по параллельным путям. Я буду наблюдать за обоими сразу. Они медленно поравняются друг с другом и быстро разъедутся в разные стороны. А у меня от этого раздвоится в глазах. Но я успею добежать до туалета, и никто и не заметит, что со спиртным я тогда перебрал.

На первом курсе меня с Сашей заселили в общежитие раньше всех остальных примерно на месяц (как очень далеко живущих) и подселили к пятикурснику. И это спасло меня с Сашей от одной неприятной традиции. Нас с Сашей не «строили», как абсолютно всех других первокурсников, заселяющихся в мытищинское общежитие Московского инженерно-строительного института. По сложившейся непонятно, когда традиции, примерно с середины сентября, старшекурсники начинали «строить» первокурсников. Выглядело это так. Примерно в два часа ночи старшекурсники стучали в блок к первокурсникам. И просили с ними выпить за знакомство. Для этого первакам надо было сбегать в ларек за водкой. Ларек был внизу, рядом с остановкой и работал круглосуточно. Если перваки не открывали дверь старшекурсникам, то «гости» выламывали дверь. Если перваки не хотели бежать за водкой, то их били. В общем, сентябрь-октябрь был самым «веселым» времяпровождением для перваков. Но меня и Сашу этот момент миновал. Мы почти весь первый курс прожили в одной комнате с пятикурсником. И к нам в комнату никто не ломился, за водкой не посылал и морды «за знакомство» не бил. Но пить водку нам все равно приходилось. Иногда нас пытались брать в гости за компанию. Мы с Сашей старались не ходить, и разок мне за это, конечно, врезали. Но потом нашему пятикурснику так понравилось со мной играть в шахматы, что меня, благодаря ему и шахматам, больше не трогали. Хотя пить водку все равно приходилось. Пили трофейную, которая оставалась после походов строительных отрядов по первакам.

Не знаю, продолжили ли бы мы сами эту «традицию», став пятикурсниками. Но в сентябре тысяча девятьсот девяносто девятого года один из перваков пырнул пару раз ножом одного из ночных гостей, прямо с порога своего блока. После того случая все моментально прекратилось. А в общагу на второй этаж подселили милиционеров, и они поддерживали по ночам порядок, патрулируя этажи. Да так, что частенько разгоняли наши мирные дискотеки в холле и громкие посиделки в комнатах, если мы не могли с ними договориться. Обычно мы, конечно, могли. Но до утра, как раньше, нормально уже было не оторваться.

Я поднялся на пятый. Вставил ключ в скважину замка своего блока. Но дверь не открылась. Ключ не поворачивался. Я попробовал еще раз. Не вышло. Скорее всего, было закрыто изнутри. Я постучался. Дверь очень быстро открыл Саша и затянул меня в блок. А потом сразу же закрыл за мной дверь обратно на ключ. Что-то было явно не так.