Побег. Роман в шести частях

Она взглянула на меня, печально покивала головой: ладно, будь по вашему, только не перебивайте меня и ни о чем не расспрашивайте.

Майор Ковалев оказался сектантом – основателем одной очень странной религиозной секты, члены которой верят в летающие тарелки.

Причем верят не в том смысле, что они (эти тарелки) вообще есть, а в совершенно религиозном смысле. Заметим, что служение этому почти позитивистскому, саентистскому, грубо рациональному религиозному объекту (чтобы не сказать Богу) протекает, тем не менее, каким-то весьма оригинальным, крайне эмоциональным, чуть ли не хлыстовским, оргиастическим манером.

При всей откровенности рискованных описаний, в которые я иногда здесь пускаюсь, живописать в деталях богослужение «тарелочников» (название секты) было бы уже настоящей порнографией. Да и, читатель, поскольку я сам не являюсь тарелочником, мой взгляд со стороны огрубит, окарикатурит святыню и подлинные религиозные переживания.

И все же, в историко-культурных целях я решаюсь бегло довести до вашего сведения, что в определенные дни они собираются в своей молельне, оформленной самой разнообразной и пестрой символикой всех времен и народов, – собираются в одной комнате, предварительно раздевшись донага, вперемешку мужчины и женщины, – собираются над стоящей, на чем-то вроде алтаря, тарелкой – большущей глубокой тарелкой, даже, пожалуй, чашей, или, если угодно, фиалом, на дне которого изображена диаграмма Инь и Ян, – собираются и выстраиваются мужчины и женщины, соответственно, по левую и правую руку от своего голого короля, от своего здоровенного секача-патриарха, стоящего у стены, напротив входной двери и чаши, помещенной на алтаре посредине комнаты, – выстраиваются, образуя коридор, ведущий от двери к майору авиации Ковалеву, который и выработал культ, и организовал секту после выхода в отставку – после того, как во время одного из полетов он видел летающую тарелку, и видение приказало ему быть пророком и апостолом новой религии летающих объектов.

Обыкновенно майор произносит перед собравшимися проповедь, которая, несмотря на призывы воздерживаться от сношений (вообще!) и не преступать черту, звучит крайне подстрекательски и возбуждающе; далее в ней он касается догматических вопросов; учит что есть тарелки, из какой части космоса они к нам прилетают, чего хотят от нас звездные пришельцы и так далее. Причем, оказывается, нимбы на головах христианских, буддистских и других святых – это шлемофоны; манторлы, из которых они (святые т.е. пришельцы) обычно выступают – это и есть летающие тарелки особого типа. Бывают еще логолеты, йоголеты, нейролеты, эролеты и прочее, прочее.

А в это время паства напряженно слушает, уставя попарно глаза друг во друга, – слушает и все более, более и более распаляется. Проповедь продолжается до тех пор, пока, наконец, кто-то из тарелочников (сектантов), уже не выдержав напряжения, не подбегает к стоящей посреди тарелке и не… (по выражению Марины Стефанны) не облегчается в нее. Здесь уже начинается лавинообразное извержение семени, цепная реакция разрешения в тарелку…

И вот для чего решил использовать нашу богиню остроумнейший майор авиации: когда реакция сама собой затухнет, и тарелка наполняется жидкостью, сокрывающей священное сопряжение неба и земли на дне ее, двери открываются и является Марина Стефанна в своих веревчатых сандалиях, выполняющих, очевидно, какую-то магическую роль. Она идет, медленно приближаясь к тарелке, и вот уже мужская плоть вновь воспрянула духом, взыграла, развеселилась; и вот уже все расступились, образуя круг, и только Марина Стефанна с Ковалевым идут в сретенье друг другу и встречаются, как раз над чашей – в полной тишине. Но как только они, вытянув руки, касаются друг друга, раздаются клики ликования, все благоговейно целуются (и майор с богиней – тоже).

Интересно при этом заметить, что фал патриарха на всем протяжении мистерии ни разу даже не шелохнется – так совершенна душа майора.

Но уже из круга верующих с достоинством выходят четыре атлета, четыре самых сильных миста и, подойдя к тарелке, подводят свои ужасающие уды под специальные приспособления на ней. Тарелка натужно вздрагивает и, медленно отрываясь от алтаря, парит, поддерживаемая сверхчеловеческим, сверхъестественным усилием напрягшихся тарелочников. Под пение иерофантов священный сосуд торжественно проносится по кругу и вновь опускается на алтарь, после чего начинается причастие: женщины по очереди подходят к удобно расположенной чаше и приседают в нее.

Но Марина Стефанна с майором уже незаметно исчезли, скрывшись в соседней комнате.

Впоследствии я убедился, что в натуре все это выглядит не так уж и дико, но в устах узколобой богини…

– И это вы называете жить с ним? – спросил я саркастично. Непонятно, что в этом такого сногсшибательно-ужасного для Марины Стефанны? чем так уж она здесь поражена? – Вы ведь не один раз с ним таким образом «жили»?

– Не один, но дело не в том – я ведь пошла на это, надеясь… а он все никак. И вот как раз в тот вечер, когда вы у меня побывали, мне звонят – назначено собрание. Я не могла не пойти. Когда началось причащение, мы с ним ушли в другую комнату, одни… и сели на диван… Ой, я не могу! Ну, в двух словах: я не выдержала… я его взяла за… вы понимаете?.. – первый раз!.. ведь что-то мне надо было сделать!?! – я была в таком состоянии… это мучительно! – вы понимаете? – и… как рассказать!?. Я его взяла, а он вдруг встал…

– Ну и прекрасно!

– Да, Ковалев же, господи!

– Ну?

– Ну, встал и пошел… а я осталась… вам этого не понять…

– Нет, я вас прекрасно понимаю, почему же не понять? – такое разочарование. Вы ведь в тот вечер тоже меня оставили с носом, – сказал я, злорадствуя.

– Да нет!.. – не перебивайте меня, вы ничего не поняли. Он ушел, а у меня осталось – понимаете? Вы понимаете, что я испытала? Он, слова не говоря, вышел, а я держу в руке! Вы понимаете – что?!.

– Что?.. Неужто? И что же вы с ним делали?

– Как что? – я упала в обморок.

– Ну и правильно. А он?

– Смеетесь, а я очнулась только здесь…

– А где же этот?

– Кто?

– Ну то, что вы боитесь назвать своим именем.

– Не знаю – может, в молитвенном доме?

– Так поезжайте скорей!

– Хам, – сказала она обиженно, поправила простыню и вышла.

И бог с ней.

Глава II. Камень успеха

Припомним, читатель: частота многоразличнейших сношений с самыми разнообразными телами доходила у меня к концу первой части настоящей истории чуть ли не до четырех единиц на главу, что, согласитесь сами, почти уже и не допустимо в благопристойном сочинении. И вот получилось, что мучимый этим четырехбальным трахом я утратил свое тело. Потом приходил в себя.

У меня, проснувшегося, была первая мысль о Лике, и, как только захлопнулась дверь за безутешной богиней, я заспешил к телефону. Я назначил свидание Лике у памятника Пушкину и вскоре уже садился в троллейбус на Трубной, чтобы встретиться с ней.

И вот тут, в троллейбусе, я впервые увидел Софью. Она стояла у заднего окна, сосредоточенно глядя в сторону Рождественского монастыря. На ней было свободное, белое, легкое платье, перехваченное высоко на талии черным ремешком, и черные волосы вились на затылке упругими змейками.

Секрет моего успеха у женщин в том, что я их не люблю. То есть, не то! – я их очень люблю (всех вообще и каждую в отдельности) за одно уже только то, что они женщины! Неверно я выразился, что секрет успеха в том, что я их не люблю, – секрет в моих (да простится мне откровенность) непревзойденных свойствах, в непреодолимой моей привлекательности, в обаянии.

Но дело в том, что я – это страшная тайна! – что я (хотя в этом нет ничего позорного), – что я (я наконец выговорю это), – что я (это должно льстить им!), – что я – что я говорю?! – что я боюсь, панически, просто дико боюсь тех, в кого влюбляюсь. Обычно я спокойно подхожу к женщине: несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок, небрежный жест – все! Все это – антураж, декорация, на фоне которой всегда разыгрывается одна и та же драма: женщина до беспамятства влюбляется в меня. Дальше я предоставляю ей действовать самой, и, рано или поздно, мы окажемся наедине.

Но если я испытываю страх, это – симптом: я сам влюбился. И тогда я смотрю на женщину издалека, – смотрю, прислушиваясь к сладкому изныванию своего простреленного сердца. И я безучастно наблюдаю, как воды души моей выходят из берегов и, сметая все на своем пути, мчатся по населенной равнине туда, вдаль, к морю. Черт его знает, чего я боюсь! Может быть, слияния с морем, растворения в нем без остатка, а может быть, наоборот, я боюсь причинить боль любимой – ведь я разнежен и размягчен и часами готов издали любоваться ею – лишь бы только не подходить близко, ибо это страшно мне. Странная это вещь – любовь; редкая вещь, драгоценная – старинная вещь!

И вот обычно, поскольку я стараюсь не попадаться на глаза своей возлюбленной, она так ничего и не узнает о моем чувстве. И моя любовь кончается ничем. Она ничем не кончается. Она не кончается. То есть я, конечно, спокойно подхожу к женщине (какой-нибудь другой) – несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок и так далее… Но та, которая поразила меня, – она уходит, – уходит, не оглядываясь, и остается камнем на сердце…

Впрочем, что об этом говорить! – это редкостный дар, и я каждый раз благодарен судьбе и женщине, посланной мне, за пережитое – за сам этот страх, который, несмотря на его ужасающую тяжесть, прекрасен. Ах! – «прекрасен», – жухлые слова – «блаженство», «сладость» – не стоит и говорить об этом!

Но вот что-то подобное испытывал я сейчас, подле этой черноволосой высокой женщины, разглядывающей бульвары сквозь заднее стекло троллейбуса. «Пушкинская», – надо выходить. Я взглянул на нее (она тоже выходит), я посторонился, пропуская ее вперед, и наступил на ногу какому-то человеку в шляпе.

– Выходите? – спросил он сердито.

Я извинился, пропустил и его. Вот уже они стоят передо мной у выхода – мы трое стоим у выхода! – открылась дверь: они выходят, я за ними – и тут мне под ноги падает черный складной японский зонт. Я поднимаю его, подаю сердитому шляпнику.

– Это не мой, – говорит он, – это вон у той девушки выпал.

– У какой?

– Ну вот же – одна была девушка. (Он показывает пальцем в спину уходящей и исчезает.)

Представьте теперь мое положение: подойти к ней? – да ни за что! – ноги не слушаются! Счесть это подарком на память? – тоже знаете… И я бросился вдогонку… Я как-то вдруг оказался перед ней, протянул задыхаясь зонтик:

– Простите, вот вы, кажется, обронили зонт… (швейная машинка, операционный стол, – добавил я мысленно и еще больше испугался).

Она задумчиво, не взглянув на меня, взяла зонтик в руки, повертела его, вернула мне:

– Это мужской, – сказала она, чиркнув по мне невнимательным глазом, потом потрогала замочек сумочки, поправила камешек на пальце, посмотрела на часы, повернулась и пошла в метро, оставив меня содрогаться у входа – с назойливым чувством, что все это уже было.