Побег. Роман в шести частях

Если бы передо мной была и вправду Марина Стефанна, и если бы ей действительно приснился сон, я бы истолковал его так:

Марина-то уже женщина в летах – ей уже побольше сорока. У нее в жизни уже немало всего было – никак она не весталка, Венера она, одно слово, и потому так много клеток с птичками, которых она кормит. Естественно, многих за свою жизнь накормила она своими прелестями, эта хтоническая богиня. И вот уже приходит что-то вроде угрызений совести: дрожащей рукой она кормит птиц, но и привычным жестом смиряет дрожь этой руки. Очень тяжелый, неприятный, неопрятный сон ей снится: она – расслабленный мужчина среди этих ужасных запахов. Не приснится такой сон молоденькой девушке – нет, только сорокалетней жрице может присниться такое – жрице, знающей о любви все – всю подноготную. И она отдыхает от тряски на красном (что за цвет!) диване – и перед ней два окна на бульвар…

Эта пахнущая навозом комната с немыми птицами (подавленными желаниями?) – ее видавшее виды тело; двумя глазами-окнами смотрит она из него на бульвар, но нельзя ей, сорокалетней даме, на бульвар – и птицы в ней замолчали, и душа ее парализована, вся дрожит… Неужели это симптомы старости? Неужели опыт не ведет к пресыщению, к покою, но только – к угару вынужденно усмиряемых страстей? – нет! – и привычной рукой успокаивает она свою дрожащую душу, и все-таки кормит своих пахнущих примолкнувших птиц, а потом отдыхает на красном диване – возраст берет свое.

Ах, Марина Стефанна, ну кто б мог подумать, что снятся вам подобные сны, что вас посещают подобные мысли, – вас, – знающую себе цену красавицу. Нет конечно! – не посещают вас такие мысли, а если и залетит случайно какая, сразу ее изгоняете вы, привычно смиряете дрожь и кормите своих птиц досыта (разве же я не знаю?). Но в теле-то эти мысли живут, тело-то ваше…

Стоп! – вот теперь все действительно ясно: расслабленному, действительно, примерещились и два окна на бульвар, и красный диван, и немые птицы. Не хотел он меня обмануть, а просто тело мадам Щекотихиной ненароком подсунуло ему эти образы, но сама-то она что за птица у нас получилась!

Разъясняю на всякий случай, что наш паралитик сидит ведь теперь как раз в этом расхоленном теле и чуть лишь только не мыслит его (тела этого) штампами. Ведь я тоже подчас рассуждаю, как Серж или Томик – не так ли? Все-таки легче, но дальше-то что?

А дальше раздался звонок.

Теперь, черт возьми, препикантная сцена: я пошел открывать – на пороге стояли я и Марлинский. Представьте себе: я с открывшимся ртом уцепился за дверь (подобное уже описано – Томочка, заставшая нас с Сарой в чулане), а за дверью, опять-таки, я, но в дым пьяный, лыка не вяжущий, весь растерзанный и с подбитым глазом. Рядом со мной забулдыга Марлинский – тоже хорош! – говорит мне:

– Привет, Том, ты как здесь?

– Не твое дело!

Я втащила себя в коридор, а перед Марлинским захлопнула дверь. Он еще позвонил, но я не открыла. Между тем, я по стенке прошел в свою комнату, бухнулся на кровать. Горе ты мое!

– Кто это там? – прошептала Марина Стефанна, выглядывая из кухни.

– Муж пришел.

– А-а-а!

– Я сбросил с себя башмаки, кое-как раздел свое обессилевшее тело (что с тобой сделали!), укрыл, пошел намочил платок, приложил к синяку. Я во сне все бурчал, беспокоился.

– Ну, что будем делать? – спросил я, вернувшись на кухню.

– Не знаю.

«Не знаю – не знаю!» – а ведь этот расслабленный мне уже на фиг не нужен! Хлопоча над своим пьяным телом, я все понял уже без него – светлый ум!

Да, читатели, я все отчетливо понял, осознал! – о, бедняк-паралитик! – он ведь просто попался, он попал в тело нашей Марины Стефанны, как птица в силки.

– Поди-ка сюда, посмотри, – позвал я богиню, открывая дверку в кладовочку (есть и у меня дома комнатка без окон).

– Что?

– Придется тебя здесь положить.

Марина вошла, я прихлопнул дверь, закрыл на замок.

– Что такое!? – кричала она.

– Что такое? – а посиди пока здесь – уже поздно. Кстати, как твой попугай? – его надо кормить. Да и кошку ведь тоже, а то обязательно съест попугая. Поеду, заодно привезу тебе платье. Тебя звать-то как? Геннадий? А меня Тамара – ты ведь не знал, а? – так говоря, приводил я в порядок свою Лядскую женскую внешность. – Ну, чао, милая, я побежал.

«К концу похождений и я не могу удержаться от смеха», – говорит Вергилий где-то в «Георгиках». Вот и я тоже не могу, достославный читатель. Посмеемся же вместе – ведь ты отлично понимаешь, что направлялся я отнюдь не к Марине Стефанне, а к Геннадию Лоренцу. Когда я Томочкиным ногтем вскрыл замок и вошел в эту пресловутую комнату (тело Щекотихиной, как было сказано), с кровати ко мне задрожал расслабленный голос:

– Тома!

– Марина?

– О, что со мной сталось?!?

– Ничего, полежи пока…

Я направился к клеткам, открыл одну дверцу, поймал птичку. Куда же теперь ее посадить?..

Ты понял, читатель, в чем фокус? – расслабленный пересаживал птичек из клетки в клетку.

Куда же ее посадить?.. Нет, эту мы, пожалуй, здесь оставим – я вернул птичку на место. А вот помните, он давеча зачем-то выходил? – так вот зачем он выходил, оказывается: я пошел на кухню и, естественно, нашел там еще две клетки с птичками. Принес в комнату, поставил на стол, поменял птичек местами.

И тут калека вскочил с кровати, весь дрожа и вихляясь, бросился на меня с палкой.

Читатель, ты не забыл? – я ведь женщина!

– Я ведь женщина: не забывайся, брось палку! – вскричал я. Э-ээх! расслабленный-расслабленный, а откуда силы берутся?

В краткой схватке я победила – привязала его к кровати. Как он бедный затрясся! – но не оставлять же ему эту голубятню.

– Где тут я? – спросил я, но не получил ответа.

Ведь надо же как-то разобраться. Доверять ему ни в коем случае нельзя – он моими же руками в два счета упрячет меня в свое тело – и уж тогда надергаешься!.. Значит эти две клетки – Марина Стефанна (радуется сейчас у меня в чулане) и Геннадий.

– Тебя ведь Геннадий зовут?

Он опять промолчал.

Да, но в которой Геннадий? В общем, задача простая, когда она на бумаге: сиди, пересаживай из клеточки в клеточку, смотри, что получится. А только вот вдруг я пересажу сейчас Геннадия в какого-нибудь Сержа, а он тут где-нибудь рядом, да прибежит, да с палкой, а я слабая женщина… то-то! А не проще ли их пустить на свободу обоих? – черт с ними, пусть летят! – или, может, свернуть шею?

– А, Геннадий! Я хоть и слабая женщина, а птичке шею свернуть сумею. Вот только которой? – не хочется оставлять труп у себя в кладовке – этой?

Я запустил руку в клетку с канарейкой, она забилась, пытаясь спастись от меня.

– Это жестоко, – не выдержал расслабленный.

– Конечно! А людей калечить не жестоко?

– А я-то! – крикнул он, – эх, что ты понимаешь? – шлюха!

– Я шлюха!?! – да ты сумасшедший урод! Ты хоть знаешь, кто я?

Да конечно ничего не знает, ему может быть этот птичник и достался-то так же, как мне, – случайно – он же не знает, как им пользоваться, дурак!

– Ты хоть знаешь, кто я?