Побег. Роман в шести частях

– Ну как же, – зашептала она, очевидно еще ничего не понимая, – утром я просыпаюсь, а вместо тебя – этот вот, и говорит, что он – ты. Я уж было поверила… Ах. Серж, уведи меня… …Но в каком ты виде?.. Что с тобой? Господи, ухо совсем оторвали… Говорила я…

– Подожди, Томик, – потом! Сейчас я все выясню.

Томочка вышла, и я попытался втолковать несчастному Сержу, что и сам я такой же несчастный, но он только трясся в ответ. Плюнув, я вышел. В глазах калеки стояли слезы.

Совершенно безразличная мне Томочка оказалась очень по нраву Сержу. Я толком не знал, каковы их действительные взаимоотношения, но по некоторым симптомам, которые я почувствовал Сержевым телом, а также по недвусмысленному поведению Лядской, можно было уже заключить, что это сношения, и – недавние. Томочка льнула ко мне, причитала, кудахтала над моими свежими ранами, а я любовался ее некрасивым лицом, находя его чудным, прекрасным, ни с чем не сравнимым. Я, конечно, вполне понимал причины такой столь внезапно вдруг вспыхнувшей страсти, – понимал и в глубинах души посмеивался над собой; но, тем не менее, – ничего не мог сделать, был бессилен бороться с тягой тела несчастного Сержа, оставшегося теперь в одиночестве (в баре и в теле калеки), – был бессилен бороться со страстным желанием остаться с Тамарой наедине, – остаться, дабы насладить это тоже по-своему несчастное, себя (своего хозяина) потерявшее, тело тем, чего оно так исступленно алкало – Лядскими прелестями.

И я наговорил ей, что у меня есть приятель, который уехал, оставив мне ключ от квартиры, и что эта квартира (моя собственная квартира, читатель) находится вон в том доме через дорогу, и мы могли бы сейчас зайти туда отдохнуть и привести себя в порядок.

Томочка согласилась. Она с благоговением смотрела на следы моей борьбы, она хотела знать, что со мной произошло, но на все вопросы я отвечал многозначительными умолчаниями. Как только за нами захлопнулась дверь, я с ревом набросился на свою безуспешно пытающуюся перевязать мои раны пассию – Томочку Лядскую, пожалуй, несколько удивленную столь диким порывом и буйным приливом страстей.

– Ты очень сегодня странный, – пролепетала она.

– Я сегодня просто не в себе!

Кровь тела Сержа и вправду клокотала и билась, как пятьсот Ниагарских водопадов.

Нежданно открылось забавное свойство сексуальной организации Томочки Лядской. В какой-то момент она (я даже застыл на мгновенье), – она, вдруг, разинула рот и стала вещать заплетающимся языком Валаамовой ослицы:

– Какой может быть пол, если собаку назвать Заратустра? – нет, подожди – еще не останавливайся, повыше, Коленька… Так! Хорошо, милый, так – только не останавливайся. Я княжна Марья – узнаешь меня? – ты сам же сказал, что княжна Марья никогда не видела своего… я не вижу лица – ну, скажи что-нибудь своей Саре.

– Молчи, – сказал я.

Вот дурацкая манера – разговаривать на бегах! Разве жокей говорит с лошадью на скаку? Может и говорит, но лошадь-то должна молчать, иначе собьется дыхание, и она не сможет добежать до финиша. И что говорит! – «Коленька»…

Но Томочку было не остановить: все перепутав, вообразив себя любовницей Сидорова, в сердцах излагала она ему то, что думает обо мне. Не Серже! И это было весьма интересно:

– …приставал к твоей Саре – каково самомнение! – вот так, так!.. – он думает, что я его не понимаю, не вижу насквозь его выкрутас! – я все видела, все…

– Что, Томик?

– А то, что он плохой актер: нацепил себе маску дешевого благородства и думает, что мы его обожать за это будем, а у него, что ни шаг, то увертка – ой! – пустой, бесчувственный… – как хорошо! – ему бы все только в игрушки играть…

Томочка разошлась не на шутку: казалось, она позабыла о нашем занятии и – казалось еще – что она почему-то растет под моими руками.

– Иезуит, – продолжала она, – он никому не приносит никакой пользы – не останавливайся! – он… готов от любого дела отделаться дешевым каламбуром, и многим это нравится! Многим, очень многим нравится быть обманутым, обмороченным. Он просто измывается надо всем – над самым святым! – еще! – на миг умерьте ваше изумленье! – усыпляет, всего касается краешком – ааах! – он маг, чародей!.. – ненавижу его, ненавижу, не-на-ви-жу-уу!!!

– Да ты просто ревнуешь.

Но Томочка ничего не слыхала, ибо была в глубоком оргазме.

Она была права. Конечно же, я изворотлив и меня очень трудно поймать – даже сейчас, когда я заставляю ее говорить, говорит она не совсем то, что думает. Впрочем, вот где меня еще можно, пожалуй, поймать: ведь я (как и все мы) на деле не могу подумать того, что она в действительности думает обо мне. Она думает обо мне слишком даже лестно, раз ревнует к Сидоровой. Да и как могло быть иначе, если я доставляю такое образцово-показательное удовольствие.

Однако, почему я не могу подумать то, что она думает? – могу. Вскоре вы убедитесь в этом.

Сказав последнюю реплику («Да ты просто ревнуешь»), отметив, что она ничего не слышит, завершив свое дело, я вдруг под конец сообразил, что случилось событие из ряда вон выходящее: Томочки в моих объятиях было совсем мало – что-то очень большое держал я в объятиях («Грабители, воры, уроды…» – пронеслось в голове), – огромное что-то, совершенно несоизмеримое с миниатюрною Томочкой Лядской, но той же породы. И вот, взглянув непредвзято, я убедился, что обнимаю отнюдь и не Тому, но – исходящую кошкой Марину Стефанну Щекотихину собственной персоной. А я-то кто, черт возьми? – ладно, после разберемся.

– Марина, – позвал я.

– Серж, ты совсем ошалел! Меня зовут Тамара.

Я, молча, подвел ее к зеркалу: тебя зовут Тамара? В зеркале отражались два крупных взмыленных тела – Серж и Марина Стефанна, Венера и Марс с полотна Веронезе. Томочка вскрикнула и мигом покрылась гусиной кожей. Она бросилась от зеркала на кровать, она закричала:

– Серж, это что? – что ты со мной сделал?

– Я сделал? – (неплохо сказано, читатель), – я такой же Серж, как ты Марина Стефанна.

И я стал объяснять ей то, что происходит: происходит что-то непонятное, что и со мной случилось то же, что с ней, и еще с этим расслабленным… Она вдруг закричала, заплакала, я успокаивал, обещал все уладить, переменить к лучшему и так далее, и так далее, и так далее…

Что они так все нервничают? Нравятся им их тела. А по мне можно быть, кем угодно, – хоть женщиной! – только бы не расслабленным… И тут вдруг я ощутил, как у меня отрастают груди. Мать частная!.. Что делается?! – внутренности шевельнулись, penis усох, тестикулы – тоже, что-то там лопнуло, задвигалось…

– Ай, мама! – крикнул я уже голосом Томочки, которая сидела передо мной на кровати в образе Марины Стефанны, – сидела, в ужасе прикрыв рукой разинутый рот, пошевеливая вздыбленными волосами, пяля на меня заплаканные синие глаза.

И вот уже я, новоявленный Терезий, шествую по вечерним улицам Москвы, держа под мышкой дамскую сумочку и выписывая задом замысловатые кренделя – все моя мнительность! – иду, как ходят все порядочные женщины: постукиваю каблучками, на мужчин не заглядываюсь, на женщин – тоже.

Томочку кое-как удалось успокоить: она осталась дома, мне же не терпелось пройтись в новом обличье. Оделся с ее помощью и махнул на бульвар.

Иду, никого не трогаю, прислушиваюсь к своим ощущениям… и вдруг чувствую – кто-то берет меня сзади под локоть, оборачиваюсь – что-то знакомое, вглядываюсь внимательней – это ж я. И вот он говорит мне:

– Я вас где-то видел, только вот не припомню где.

Пошляк, – говорю я себе, а ему, поджав губки:

– Я вас не знаю.

– Но мне лицо ваше знакомо.

Идиот, – отмечаю я про себя и ему вслух:

– Скажите, – говорю, – вы всегда так глупо пытаетесь познакомиться?

– Почему же глупо? – да ведь я и не пытаюсь, просто подумал: может, вы меня вспомните…

Еще бы не вспомнить! Мне стало как-то даже жаль его. Вот он идет по бульвару – высокий, черноволосый, с курчавой бородой, горбатым носом и пронзительными глазами, он идет, немного загребая руками, ставя на пятку ногу в свободном мягком ботинке – легкая скачущая походка человека, которого не гнетет груз настоящего, значит уверенного в себе человека; человека без прошлого; человека, не боящегося завтрашнего дня, – ибо легкость это отсутствие памяти, ибо только легкий человек не имеет прошлого, а значит и не боится будущего, – ни боль ни радость не трогают его – так он устроен, так устроена его жизнь, не оставляющая в нем отпечатка.

Что он видит перед собой? – Легкую майскую листву; призрачный коридор бульвара; Томочку Лядскую среди других случайных прохожих, возникающих, как тени, и бесследно исчезающих за спиной; дома, которые его воображение не в состоянии населить людьми; гулкие улицы; ничего не говорящие афишки; магазины, в которых ему нечего купить.

Он слышит обрывки фраз без значения и смысла, шелест дерев, гул моторов – весь этот ни к чему не обязывающий городской шум, невнятный, как шептание ветра.

Он не чувствует даже своего тела, ладно скроенного и крепко сшитого, нигде не жмущего, не натирающего бока, прекрасно облегающего его со всех сторон, не мешающего ни в чем своими подстрекательскими позывами, плотно и ловко сидящего на нем, легко принимающего любое положение и вливающегося в любую одежду.

О нем нельзя сказать ничего дурного, он приятен и легок в общении, люди обычно и не подозревают, что он смеется над ними, но даже когда подозревают, прощают ему этот смех, ибо смех этот не задевает их – он легок, как ночное безветрие.

Тьфу, похоже на Томочкины мысли, – думаю я и спрашиваю:

– Да, где же вы меня могли видеть?

– Сам не знаю.