Побег. Роман в шести частях

Я плюнул, разжал свои пальцы – ну как его изловить!?

Не портить же знойно-прекрасное тело Марины Стефанны? – оно-то ни в чем не виновно.

Однако, откуда взялась неколебимая моя уверенность в том, что в этом добротном лоснящемся теле поселился убогий урод? Что это у меня за догматическое богословие такое? – женщина утверждает, что видела сон, значит уже и не богиня. А может она богиня иного характера? И что с того, что минуту назад она была на бульваре? – ведь все здесь так зыбко, ведь можно представить себе, что я начал душить одного, а закончил – кого-то другого… что-нибудь в этом духе.

Но, читатель, мне некогда было раздумывать – я был в аффекте, я энергично душил! И пусть то было «энергией заблуждения» (Лев Толстой), пусть по ошибке душил я Марину Стефанну (еще бы не по ошибке! – душил ее тело, а хотел удушить ведь калеку), пусть, наконец, в тот момент я совсем никого не душил – все же был я на верном пути. Трезвость придет!

Зачем же душить? – подумал я, взяв себя в руки, – и прогонять его незачем – он-то как раз мне и нужен.

– Марина, – сказал я, – прости – со мной такое бывает. Затмение! Что ж это были за птицы?

– Не знаю. Зачем тебе?

– Так – хочу тебе сон толковать.

– Толковать?

Читатель уже догадался: у меня в голове бродили какие-то мысли. Нужно было лишь выиграть время, привести их в порядок. К тому же, толкуя сны, очень многое можно узнать… И я начал:

– Во-первых, птиц видеть – к радости, птица в клетке – семейное счастье. Замуж пойдешь!

– Да? – удивился калека. – А когда много клеток?

– Много счастья. Что, замуж-то хочешь?

Лицо и шею Щекотихиной начала заливать пунцовая краска – наверно стыдливости. Она напряженно молчала, смотрела букой – не издеваюсь ли?

– Ну вот, а что калекой была, – продолжал я, – это удача в любви. Очень хороший сон, зря ты боялась. Впрочем, можно иначе истолковать – во всех подробностях. Попробовать?.. Что было еще-то в той комнате?

– Ничего…

– Ну, мебель какая?

– Только красный диван.

Читатель, узнай: никакого дивана в той комнате (речь, несомненно, идет о квартире Геннадия) не было. Были обычные стол, два стула, кровать; но диван – это нет. Не очень умен наш паук-птицеед: виляя таким образом, он не сумеет убедить меня в том, что он – Марина Стефанна. А ведь именно эту весьма удобную возможность я сейчас ему предоставил, начав толковать его (уверен!) мнимый сон. И я спросил:

– Что, больше ничего не было?

– Нет, только еще клетки с птицами.

– А где это было?

– Не знаю. Там окна выходят на бульвар.

Ну зачем ему врать – а, читатель? Ведь я уже знаю, что окна выходят во двор, и бульвара там нет даже близко. Зачем?!

– Ну а вообще, как все это выглядело?

– Было очень страшно, гадко, неприятно – это был какой-то кошмар! Кошмар, понимаешь?

– Ну-ну, оставь. Сколько окон?

– Два рядом.

Вот это правильно – так и должно быть. Действительно было в той комнате два окна (только конечно не на бульвар). Я пересел в кресло, увидел свое отражение в зеркале: совершенно замученная, усталая женщина – морщинки у глаз, лицо какое-то пористое, жирное. Еще бы: такой бурный день – просто безумный! А тут еще глупые сны.

И с чего это Томочка нравится Сержу? – подумал я, разглядывая ее отражение. – А ведь эта дурацкая прическа (она провела рукой по своим волосам), идиотически выгибающиеся кудри без всякого цвета, этот курносый носок и дебильные глазки – все это так ему нравится (я испытал) – я любил это, будучи Сержем, и чувствую жалость теперь, сам став Томочкой. Впрочем, так жалко, как нынче, она никогда не смотрелась. Хоть я и всегда находил в ней поразительное сходство с нанайской ряшкой Павла Первого, но сейчас это был уже совсем какой-то развенчанный император. Впрочем, она за собой, вероятно, следила, а я за ней – нет (так только – наблюдаю со стороны).

Голова кружилась, томящая слабость разлилась по всем моим членам, и легкая тошнота подступала к горлу. Неожиданно я вдруг почуял горячие влажные волны, прилившие между ногами, и… от ужаса вздрогнул, остолбенел, еще просто не веря… У меня началась менструация – обыкновенное женское.

Странное чувство, читатель, – такое впечатление, что с твоим телом что-то происходит, а ты ничего не можешь поделать, – как во сне.

– И там так ужасно пахло, – произнесла между тем Щекотихина.

– А! Где? – воскликнула я. Я ушла в себя, так, что все позабыла вокруг. Надо было быстрей что-то делать. Я засуетилась. Что мы делаем в таких случаях, милые подружки? – вата? бинт? черт возьми! – у меня же и нет ничего.

– Ну, в этом сне с птичками – каким-то навозом.

– Да? сильно пахло? – спросила я, – это ужасно, Марина, ужасно – просто ужасно (черт!) – Слушай, у тебя нет ваты?

– Откуда? – ты же видишь мне нечего надеть. Сама хотела просить…

– Что ты, у меня ничего нет для тебя – вскричала я в панике и добавила тише: – пожалуйста, поставь чайник – я сейчас приду.

Натирая промежность сырыми трусами, я беспорядочно рыскал, метался в поисках хоть чего-нибудь подходящего к случаю. Нашел чистый носовой платок и уединился в туалете… Дальнейшие подробности уже не литературны.

Но то, о чем я там думал, будет уместно предложить на рассмотрение публики. Думал о многом! И, во-первых, я проклинал свою злую судьбу, попустившую мне стать менструшкой, приведшую в этот проклятый сортир… А во-вторых, я пытался умом охватить масштабы всех этих обменов. Пока было ясно лишь то, что я – Томочка, расслабленный – Марина Стефанна, Серж – скорей всего пришел в себя, Марина – видимо, Геннадий, тогда Томочка – во мне. Но может быть подключены еще какие-нибудь тела и лица? Потом, непонятен сам механизм: кто здесь главный виновник? – Геннадий? Марина? – черт их знает! а может опять тарелочники? О, это было бы просто ужасно! – тогда они мне, пожалуй, внушат, что я – Томочка, и ходи с этой ватой. Нет, об этом и думать нельзя – страшно! – подслушают, превратят в Лядскую, в Лоренца, – и притом, может быть, навсегда…

Хоп! – вот тут-то и выход! – ведь тогда все станет на свои места. Прекрасно! – я понял, что, если я в теле Томочки буду сознавать себя Томочкой, то и буду Томочкой; тогда как Томочка во мне – станет мной, – то есть, я вернусь в себя. Прекрасно, но?.. Я вышла на кухню несколько ободренной и сразу спросила:

– А что за птицы были в клетках?

– Разные, – канарейки, чижики, чечетки. Они раскрывали рты, но не пели…

– Как не пели?

– Так. Как в немом кино: совершенно немой сон.

Ну а это тебе еще зачем? – действительно, совершенно не твой сон. Меня этот сон что-то стал беспокоить: какой-то «красный диван», «пахли», «не пели» – зачем он это выдумывает?

Вполне вероятная вещь, что среди моих читателей окажутся и тугодумы, так вот для них объясняю: если из тела Марины говорит со мной именно Лоренц, и если он хочет убедить меня в том, что, побывав в его теле (и в его доме), богиня вернулась в себя, и в себе по сию пору пребывает, – если он хочет, чтоб я в эти байки поверил, – поверил в то, что сейчас со мной говорит Щекотихина (но не калека); – он (трясун) должен в точности описать то место, где она (эта русская Венера) была, пока он сам был здесь, – описать в точности, а не рассказывать небылицы о немых птицах, каких-то особых запахах, несуществующих бульварах, красных диванах.

– А ты садилась на этот диван? – спросил я.

– Да – я на нем отдыхала от тряски.

– Ничего не понимаю…