Побег. Роман в шести частях

– Ну а дальше-то? – задаю я наводящий вопрос. Хоть что-нибудь бы придумал – ведь как ни кинь, а привлекательный мужчина. Кто интересно в нем сейчас сидит – Серж? Расслабленный?

– Дальше? – позвольте вас проводить. Меня зовут Геннадий Лоренц, – так он представился и сразу же на ходу заговорил о птицах (какие у него птицы дома).

Расслабленный! – расслабленные все птиц любят. Но, хоть у меня и мелькнула подобная мысль, слушать о птичках было интересно. Этот голос, говорящий о щеглах и канарейках, был для меня чем-то вроде сладкого яда. В конце концов Геннадий позвал и к себе: «посмотрите птичек, выпьем чаю, поболтаем»…

Я в нерешительности пожала плечами.

Читатель, если ты думаешь, что мне одними уговорами удалось успокоить тело Марины и душу Томы, ты просто чудовищно ошибаешься. Дело обстояло, куда как сложнее и, можно даже сказать, пикантнее. Вначале я гладил ее по головке, шепча ей на ухо что-то вроде: «Ну, моя дорогая, оставь, успокойся, что ты! – я все устрою». Потом я стал целовать ее шею (ведь я пока не освоился с новою ролью), и губы, и плечи, и грудь… Поймите меня: все еще воображая себя мужчиной, я, как умел, по-мужски, успокаивал: касался ладонями бедер, гладил живот… – и вот Марина вдруг, вздрогнув, ответила мне, и вот мы обе уже осознали, что зашли далеко, что возвращаться назад слишком поздно (да и зачем?) и что нам остается лишь только доканчивать начатое.

Так что первые радости любви в женском теле носили у меня отчетливо выраженный лесбийский характер. А признаться, если бы можно было выбирать, я б пошел в лесбиянки.

Вот почему я в нерешительности пожимала плечами, когда Геннадий пригласил меня в гости.

И все же пошла. Для начала я лучше кого-то другого, – такова была первая мысль, – я все ж-таки знаю себя, как пять пальцев, и, если с кого начинать, так с себя… Вот только вдруг это расслабленный – мало радости! – а, скорей всего, он – это именно он. Или – еще того хлеще – Марина Стефанна (не ее ли все это проделки?) – тоже знаете… все-таки опять женщина… хотя!.. Впрочем, что гадать-то? – может, это вообще кто-нибудь третий, десятый?.. Может, сегодня все обменялись телами? Этим надо пользоваться – в целях познания сущности.

Вас, наверное, удивляет, почему я так мало места уделяю ощущениям в новых телах? Читатель, а как описать ощущение? Тем более – новое? Что-то было, конечно, но что – я почти что забыл. Ведь все это ново лишь малое время, а потом привыкаешь и перестаешь замечать. Помню только, что, будучи Сержем, я чувствовал постоянный зуд в промежности, а теперь, когда стал Томочкой, у меня сильно чесались груди. Никаких подобного рода неприятностей в своем удобном ладном теле я не знавал отродясь.

Что же касается непосредственно эротических ощущений, то скажу прямо: Серж, хоть и красавец-мужчина, и усач-гренадер, а мне его жаль – возможности-то у него большие, а толку никакого – он, знаете ли, испытывает (да-да, ты, Серж, испытываешь) в своем теле просто какое-то щекотание. И – ничего больше. Видно, не слишком полезно иметь стальные нервы и двухметровый рост. И я счастлив, что оставил это громадное глупое тело, переселившись в Томочку. О, эта-то выше всяких похвал, и здесь мой язык бессилен описать, что я чувствую: это… что-то просто даже почти что и не мыслимое… Во всяком случае, надо признаться: ощущения мужчины (мои ощущения) по сравнению с моими (Томочкиными) – что зрение паука в сравнении с человеческим.

Впрочем, я отвлекаюсь.

Ну и тюфяк же оказался этот Геннадий! – он, оказывается, действительно привел меня пить чай и рассказывать о птичках, которыми у него заполнена вся комната: клетка на клетку. Какая дисгармония! – такой красивый, молодой человек (я – представьте себе!) и вот – разводит птичек и щебечет о них безумолку.

Двойные чувства владели мной, противоречивые чувства: с одной стороны, я хотела отдаться (ведь себе же, себе! – разве есть в этом что-нибудь предрассудительное?), а с другой, брезгливость к этому паралитику с его нечистыми штудиями отвращала меня. Ни я, ни Томочка, по-видимому, не были достаточно испорчены, чтобы найти какую-то прелесть в подобном. Соблазнить его ничего не стоило, он и так-то сидел, весь истекая слюной, но отдаваться своему собственному телу? – это вроде как онанизм. Но я же женщина!!! – и так далее – сомненья, страданья…

Геннадий вышел на минуту, потом вернулся, сел, вздохнул – и вдруг произошла разительная перемена: глаза его сделались маслянистыми, рот раздвинула похотливая улыбочка, он приподнялся, подошел:

– Кстати, о птичках!

Потом, вдруг, схватил меня грубо, бросил, как сноп, на кровать, полез под юбку – нет, это не расслабленный! – и, не успела я рта раскрыть, наполнил меня, обдал морским ветром, и я растворилась в этом порыве, – растворилась в нем так, что стало невозможно различить, где чья рука, нога; где чей рот, нос… – я растворилась куском сахара в этом биении… бум-бум-бум… – что это случилось, кто это стучит? – ах, мое сердце! – я раскрываю глаза, – какая легкость, какая чистота вокруг! Надо мной склоняется знакомое лицо – да это же я! – он целует меня в губы, я слабо шепчу про себя:

– Вот за что меня женщины любят…

– Что?

– Геннадий, я хочу сказать…

– Я не Геннадий, но Евгений. А не мало их у тебя было, правда? – спросил он, ехидно улыбаясь.

Ну почему мужчины после всего, что было, становятся такими хамами?!. – почему, читатели? И ведь, если он не Геннадий, мог бы сообразить, что… Э, да он еще ничего и не знает – пришел, увидел, победил! Хорошо быть женщиной, вот только… Кстати!

И я спросила:

– Евгений, а ваша фамилия не Марлинский случаем?

– Можно подумать, что ты меня первый раз видишь пл…

– Ну так смотри на кого ты похож, – сказала я, подавая ему зеркальце. Он взглянул и сердито ответил – по врожденному своему тугоумию вообразив, видимо, что перед ним не зеркало, а мой портрет:

– Я на него не похож и зовут его не Геннадий…

Но тут вдруг сообразив, что губы мои в зеркале движутся и что, следовательно, это вовсе не мой портрет, а его собственное зеркальное отражение, – сообразив это вдруг, он всплеснул руками и бросился бежать. Как и все!

И бог с ним! – как он меня измял. Кое-как привела себя в порядок и потащилась домой с ощущением измочаленной шлюхи.

Глава Х. Метаморфозы (окончание)

На Сретенском бульваре мне встретились знакомые тела: Серж с перевязанным ухом и совершенно голая Марина Щекотихина, трогательно ухаживающая за ним. Серж явно узнал меня (Тому, читатель), – узнал, но виду не подал. Не заметил! А Марина Стефанна, увлеченная своим новым кавалером, и вправду не замечала ничего вокруг.

Значит это не Томочка, значит опять перемены, значит дома я встречу кого-то другого, если кого-нибудь встречу вообще. Впрочем, возможно, что мне показалось – все-таки совсем голая Венера на улицах Москвы…

Через пять минут я звонил к себе. Дверь открыла Марина Стефанна, завернутая в простыню.

– Как вы здесь очутились?

– То есть как, милочка? – отвечала она.

– Я вам не милочка! Как вас зовут?

– Мария…

Уж тут я взбесился – «Мария», читатель!

– А не Марина Стефанна?

Тут она стала оправдываться, впрочем, – весьма неискусно:

– Это со сна! – страшный сон мне приснился. Мне снилось, что я превратилась в калеку – это ужасно! – едва ходишь, вся трясешься, все болит. А потом еще и в Марию… вот я и сказала…

Сон она видела? Нет, читатель, это не Томочка. И никак не Марина – та сейчас где-то с Сержем. Или Серж уже с Томочкой? Нет – не Марина! – разве боги видят сны? Откуда известно, что это был сон? Нет, она не богиня. Все врет! – я уже знаю: это расслабленный. Ведь ему одному только выгодны эти обмены. О, а мне-то уж как надоело быть женщиной! Хватит с меня подчиненно-почвенного положения, когда всякий Марлинский может вот так вот прийти, надругаться, подавить твою женскую гордость и честь…

– И ты часто видишь подобные сны? – спросила я вкрадчивым тоном.

– Да как тебе сказать…

– Хватит ломаться! – заорал я, уже окончательно забывая себя, – хватит! – и, схватив мнимую богиню за прекрасную шею, стал душить.

– Ах, что ты делаешь? – хрипела она, – отпусти. Да за что же?.. Я видела… Страшный сон… О… о птичках…

Я ослабил хватку:

– О птичках? О каких – орлах? канарейках? Оборотень, чтоб ты сдох!..

– Да что ты?

– Что я? – и опять я сдавил это бело-лилейное горло, – сейчас удавлю тебя, сука! Трясун, паралитик, калека…

– Но это ведь только приснилось! – шипела она, – я тряслась, ходила среди клеток… кормила птиц!