Десять/Двадцать. Рассказы

Но прежде чем выбросить из повествования тёмные годины его острожной жизни и рассказать о дальнейшем развитии событий, следует добавить ещё сценку, предшествующую судебному процессу.

Для проведения следственного эксперимента тогда старуху эксгумировали, сняли с неё все мерки и размеры, сделали набитое ватой чучело, похожее на фигуру потерпевшей, и на квартире начали представление с вырезанными из картона пельменями, которые студент неловко пихал в специально нарисованный рот. На вопрос: «Сколько же было этих, так сказать, заготовок?», студент ответить не смог, помялся, взглянул, словно ища помощи, на присутствующую толпу людей и неожиданно для себя нашёл в этой размазанной человеческой гуще – глаза… Глаза женщины, которые лучились от счастья, восторга и восхищались героизмом преступника.

«Сорок или, может, сорок два пельменя, не помню…», – смущённо потупив взор, пророкотал студент и опять взглянул в глаза (не будем скрывать) Софьи Тагировны.

Вы, конечно, поняли, что полоумная старуха Софье Тагировне, откровенно говоря, опостылела более, чем всем остальным, взятым вместе, а тут как гром среди ясного неба с освежающим после дождём – вот он, долгожданный дон Кихано гарцует на своём Росинанте.

Так вот, прошло пять лет и Иннокентий Владимирович (кажется, я до этого момента не назвал по имени-отчеству главного персонажа), освободившись по УДО, неспешно прогуливался по залитому весенним солнцем Невскому проспекту. Все эти годы Софья Тагировна не забывала Кешу: посылала ему передачи с тёплым бельём и съестными продуктами, писала письма с тонким подтекстом и недомолвками, а под конец хлопотала о досрочном освобождении, своём разводе, решении других неприятностей, чего в конце концов и добилась. И вот они встречаются в «катькином сквере». Он пришёл первым, согнал со скамейки каких-то странных мужиков в кожаных штанах и сел ровно напротив Гаврилы Романовича Державина, который глядел с постамента отстранённо в пространство и, разведя руки, похоже, что декламировал по книжке свои стихи. Иннокентий Владимирович же погрузился в чтение газеты «Работа для вас».

Минут через семь-восемь подошла и Софья Тагировна в пуховой красной куртке-«коламбиа», чёрных джинсах, замшевых сапожках и без головного убора. Каштановые волосы развевались и искрились на солнце, и она их пыталась рукою закинуть назад. Сперва Софья начала очень смущаться, проглатывала слова, пытаясь наверстать несказанное за этот долгий промежуток времени, но когда ввечеру за окном загорались фонари, уже теребила в квартире на Гороховой волосатую грудь Иннокентия Владимировича и рассказывала какую-то чепуху под его посткоитальные сигареты «оптима» и читаемую им газету про работу.

«Нашёл…» – отвлечённо сказал он.

«Кого нашёл?» – спросила она, подразумевая саму себя.

«Ж.д. ст. Предпортовая. Грузчик мельничного комбината. Опыт работы не требуется, без в/п, зарплата от… Комбинат производит оладьи, блины, пельмени, выпечку…».

А ещё они после ужина любили играть «в дурака» на раздевание.

Иннокентию Владимировичу всегда либо везло, либо он просто умел лучше играть в карты, поэтому у Софьи Тагировны постоянно на кону была если не честь, то возможность остаться полностью раздетой донага. Иннокентий Владимирович в эту же очередь, лишившись только носков и свитера и предвкушая победу, всегда потирал руки, но тут полез добирать карты и… да-да, в пиковой даме он увидел свою старуху. Та усмехалась, ела пельмени из Предпортовой, поправляла несуществующий парик на плотно остриженной голове и как будто грозилась в беззубой усмешке: «Ужо тебе!..».

Длилось это всего мгновение, но так прожгло психику Иннокентия Владимировича, что в его желудке стало холодно и легко, словно в склепе, он привстал со стула, сказал: «Вроде не пил, но мне как-то очень нехорошо», и, чуть склонившись, посеменил до кушетки. А когда ему уже казалось, что вроде бы обошлось, и он остался один в комнате, то даже, кажется, задремал. Но вдруг, сердце его как-то неправильно заходило за грудиной, и он услышал, как отворилась входная дверь, и раздались тихие, тяжёлые шаги. Они приближались. Стены в его глазах начали менять свою геометрию, месторасположение, то сдвигались, то увеличивали пространство, потом сверху, как штукатурка, посыпались с шелестящим звуком какие-то целлофановые мешки, превращающиеся в деньги, много денег, и свет погас…

Остался только женский голос Софии Тагировны, она тихо разговаривала в прихожей со своим бывшим мужем, пришедшим забрать свой походный рюкзак и резиновые сапоги.

Александр Петрович

Про то, как Встречают по одёжке

У Александра Петровича были сандалии, которые его жена давно хотела выбросить. Но поскольку он в них ходил до ПУХТО, берегла. А однажды он их по ошибке надел, поехав на работу, и стал директором.

Про Утюг

Александр Петрович не гладил штаны, у него перегорел утюг. Как-то с месяц назад он только его включил в электрическую сеть, и тот весь расплавился по гладильной доске. С тех пор Александр Петрович в штанах спал и считал, что они разглаживаются сами собой. А в один неудачный день решил протопить печь, присел, и штаны порвались на самом неприличном месте. Александр Петрович плохо выругался и не пошёл на работу.

Про Печь, Александра Петровича и сожженные документы Александра Петровича

Александр Петрович начал топить печь и по ошибке сжёг все свои документы, остался только годовой абонемент для прохода в бассейн и свидетельство о разводе.

Про Куру

Александр Петрович сходил в магазин за курой. Кура была телосложения, как в советском прошлом. Ещё её называли «синей птицей»». Где он её достал, я не знаю. Разогрел сковородку, начал резать, а та оказалась живая.

Про Карельский лес, карельскую ягоду и карелскую мошку-1

Александр Петрович пошёл в карельские леса за ягодой, и его съела мошка.

Про Карельский лес, карельскую ягоду и карелскую мошку-2

Александр Петрович вернулся из карельских лесов и сообщил, что истребил всю мошку. Как именно, не уточнил. Но вид был усталый.

Дом над озером

Когда он вышел из зимнего леса и увидел перед собой заснеженное озеро, то понял, что он окончательно заплутал. Сколько раз, да что там раз: сколько лет, десятилетий он ходил по этим окрестностям, но никогда не видел этого озера. Откуда же оно взялось и почему так далеко тянулось теперь и вправо, и влево, теряясь в густых лиловых сумерках? Впереди, тоже не близко, на другом берегу чернели редкие сгустки деревьев, густой кустарник, и в одном месте, чуть выше, казалось, что слабо горел огонёк. Мерещилось ли заблудившемуся человеку этот слабый свет или нет, но выхода не было, он решил идти через замёрзшее озеро вперёд.

Всю свою поклажу, как она была ему и не дорога, он постепенно бросил в лесу, оставил лишь остатки от обеда, топор да спички в обвисшем рюкзаке. Прежде чем продолжить путь, человек присел на берегу в сугроб, кое-как стянул со спины рюкзак, пошарился в нём, вынул половину бутерброда и термос с кофе. Откусив четверть и запив тепловатыми остатками кофейного напитка, он сложил всё обратно и двинулся в путь. Наст снега на озере был толщиной сантиметров тридцать, кругом ни звука, ни души, ни следа пребывания рыбаков. Мгла и девственный снег…

Как же он очутился здесь? Закончив днём работу, человек попрощался с коллегами, переоделся и решил срезать дорогу через лес, заодно нарубить сухостоя хотя бы для протопки. Так пробирался он от одного поваленного дерева до другого, нарубил себе на одну хорошую ношу и побрёл, как он полагал, напрямую к дому. Навскидку – рукой подать, с километр, ну, чутка побольше. Но дорога всё тянулась и тянулась, а просвета до автомобильной трассы, шедшей вдоль леса, видно не было. Он присел под елью и задремал. Потом встряхнулся, сбросил дрова, через час хода вынул из рюкзака и побросал в снег уже спецовку, припрятал под еловым лапником плотницкий инструмент, воткнув рядом для ориентира палку с тряпкой и решив завтра отыскать его, и побрёл налегке, преодолевая снежный покров глубиной по колено, иногда останавливаясь на отдых. В один из таких привалов он закрыл глаза, и хотел было уже заночевать в лесу…

И вот он сейчас идёт по заснеженному озеру. Нет, огонёк ему не мнился, он стал чуть ярче, и даже начинают вырисовываться какие-то строения вроде как похожие на спину большого сказочного чудовища. Но ни лая собак, ни запаха человеческого жилья, ни криков птиц ночных, да и вообще ничего, что бы выдавало в округе что-то живое, не видно, не слышно.

Наконец он у берега. Сухой, увядший, покрытый снегом камыш, за ним густой, заросший целой стеной кустарник и вот она, дорога. Странная дорога: гладкая, идеально вычищенная и нисколько не запорошенная. Но куда по ней идти: вправо? Влево? Он перешёл на другой край дороги к тому самому деревянному дому, действительно, состоящему из двух построек, соединённых друг с другом каким-то крытым коридором. Далее в одну и другую сторону прямо к строению примыкал уходящий во тьму забор из штакетника. Калитки было не видно. Человек снял рукавицу и осторожно постучался примерно там, где было светящееся окно, закрытое плотными шторами. Тут же свет погас, штора с одной стороны колыхнулась, расправилась обратно, зажёгся свет и через пару минут откуда-то слева на дорогу вышел мужчина в расстёгнутом ватнике, надетом на вязаный свитер с высоким горлом, в джинсах, заправленных в вязаные носки. Обут он был в калоши, на голове покоилась на ходу положенная ушанка с поднятыми вверх ушами, похожими в полумраке на рога.

«Чем могу помочь, любезный?», – негрозным баритоном спросил хозяин.

Человек от смущения и от той радости, что после долгих мытарств может, наконец, говорить с людьми, даже засмеялся, и сквозь смех попросил подсказать, в какую сторону ему идти, чтобы добраться до его деревни.

Хозяин нахмурился:

«Я с детства живу в этих местах, но о такой деревне не слыхал».

Человек начал тогда перебирать соседние деревни: что побольше или поменьше и даже закончил райцентром, но хозяин этой избы только хмурился.

«Хорошо, разберёмся. Пойдёмте в дом. Отогреетесь, обсохните, отужинаете и поговорим».

«Неужели я тронулся головой?», – подумал человек, следуя за хозяином. – «Ну не мог же я за несколько часов оказаться чёрт знает где? То есть там, где не знают названия своего же районного центра? Или у него плохо с географией?» Он прошёл через калитку, и хозяин запер дверь на щеколду. Собак, как это не странно, действительно не было.

Изба представляла из себя обычное деревенское жилище: крыльцо, сени с инструментом, развешенным на гвоздях, из сеней прямо чернел неосвещённый дверной проём, заваленный дальше какой-то рухлядью и направо открытая, но завешенная плотной тканью дверь в светлую просторную комнату, на огонёк в которой он и шёл по озеру. В доме никого не было, по крайней мере, в этой гостиной. Человек снял бушлат, повесил его поближе к печке, снял сапоги и поставил тоже в тепло. Хозяин пригласил ночного гостя к столу, поставил перед ним тарелку, принёс хлеба, вилку, солёных огурцов, холодное отварное мясо, которое выудил из кастрюли с бульоном и стал у плиты греть варёную картошку на постном масле. В это время уже застучал крышкой вскипевший чайник, и по всему помещению пьяняще запахло лесными ягодами и травами. Одно тревожило заблудившегося человека: где же он находится, впрочем, ладно, разберёмся, видимо устал очень, как бы ещё и не разболеться, а то, что-то ломит меня. Действительно, ему показалось, что у него погнало температуру.

«Вот картошка, чай, ешьте и ложитесь на печь, поспите, а завтра поговорим. Я пошёл к своим», – и, открыв дверь в крытый коридор, хозяин удалился во второе строение, которое человек заметил ещё на улице.

Через силу съев одну картофелину с ломтиком мяса, он с большим удовольствием опорожнил две приличного размера кружки с чаем, а чайник с остатками поставил на полку у изголовья печи (мало ли ночью проснётся жажда) и сам полез следом под лоскутное одеяло. Действительно, очень похоже, что у него жар. Он закрыл веки и в абсолютной тишине попытался заснуть. Он, похоже, и вправду задремал, но как-то тяжело, словно в каком-то погребе с той лишь разницей, что этот погреб был даже излишне натоплен.

Духота изматывала его. Он вздыхал, ворочался в горячем поту, снял даже нижнюю рубашку, но сразу остудился и задрожал. Сердце билось часто, и подступала тошнота, как при угаре. Так подумал человек. Он сполз с печки, надел свой тулуп, штаны, кое-как обулся и вышел на крыльцо отдышаться, но тошнота не проходила, а стужа перемежалась с жаром, и липкий пот стекал по спине, и под надетой шапкой тоже закипал на шевелюре. Он решил немного прогуляться по дороге.

Он шёл полураздетый по безлюдной дороге ночью и без страха, в той же сплошной тишине. По его мнению, не прошло и пяти минут, как он добрался до места, где находилось его предприятие. Но фонари не горели, лежали какие-то другие строительные заготовки, похожие на гробы, а потом вышел бывший, покойный сторож и сказал:

«Здравствуй».

Вокруг Света

У Колумба был целый эскадрон кораблей. На нём плыли Васко да Гама, Фернан Магеллан, наш Семён Иванович Дежнёв, Витус Беринг (опять, из тех, понаехавших варягов), ну и прочая, не менее известная публика. Однажды Христофор сказал «Табань!», после чего все собрались на нейтральной территории, чтобы о чём-то договориться. По такому случаю к ним с юга даже прибыли Беллинсгаузен с Лазаревым. У каждого из первооткрывателей в руках был инструмент типа агрономического, с которым ходят по полю и меряют аршины и косые сажени в плечах. Каждый выложил свои карты, а кому чего не хватало, тот поехал заново мерить обратно, потом всё склеили воедино, и получилась карта-мира. Отсюда и пошёл туризм.

Если раньше человек, когда его прогоняли вон, шёл искать подножный корм на чужбине, пиша там «Божественную комедию» или «Метаморфозы», то теперь он даже не успевал садиться в дилижанс и сентиментально не ехал во Францию и Италию. Он держал в руке заграничный паспорт, визу, кредитную карту и боялся их потерять. Ехал на воды, и стало достаточно точной географической карты, чтобы можно было путешественнику ткнуть пальцем и сказать: «Я еду сюда, там полный «оллинклюзед» и ещё в этой греческой деревушке, пишут, зарезали в ванне Байрона». Дело за малым: чемодан на колёсиках, фотоаппарат, любимый гаджет, семья и прошлогодние накопления. Да, так началась эпоха сезонных кочевников.

Фигут

Русское лото