Перезагрузка Карла Петровича. Сборник юмористических произведений

Срок годности

30 дней с момента изготовления.

«А на кой чёрт они положили в коробку кокосовую стружку?» – прочитав инструкцию, подумал Кунжутов и, следуя этой инструкции, принялся за изготовление «смехотворного зелья».

Ежедневно пичкая Черчилля указанной порцией отвара, морковью и сыром, Кунжутов никак не мог поверить, что столь печальная обезьяна способна преобразиться под воздействием смеходерукола, сколь бы убедительно ни была написана аннотация к препарату.

По прошествии двух недель Кунжутов попытался разглядеть в шимпанзе первые признаки появления чувства юмора, рассказав ему парочку анекдотов на тему овцеводства. Обезьяна осталась равнодушной.

Нелишне сказать, что человеком Евлампий Христофорович был несмешливым, улыбался редко и анекдотов знал немного, да и то, что знал, было сугубо связано с его профессией. Выдав Черчиллю весь свой анекдотический запас, он серьёзно задумался, ибо не представлял себе, как проводить дальнейший опыт, не зная смешащих анекдотов. Всё, что он прочитывал в прессе, его не смешило и тут же забывалось. «Если уж не смешно мне, – думал Кунжутов, – обезьяне и подавно».

До дня рождения губернатора оставалось несколько дней, однако до сих пор не было ясно, появилось ли у обезьяны чувство юмора. После напряжённых размышлений Кунжутов решился обратиться к своему соседу, разводившему мускусных уток и покупателей на их продаже.

– Гаврила, ты анекдоты знаешь? – серьёзно спросил соседа Кунжутов.

– Знаю, – весело ответил тот. – Рассказать? Слушай…

– Нет, – остановил его Кунжутов. – Здесь не надо. Пойдём в хлев, там расскажешь.

Сосед удивился, но без возражений последовал за Кунжутовым. То, чем ему предложил заняться овцевод, уже было анекдотом – ему предлагалось рассмешить безнадёжно-грустную обезьяну.

Под пристальными взорами овец, шимпанзе и Кунжутова сосед Гаврила, театрализируя, выдавал один анекдот за другим. Он надувал щёки, морщил лицо, взмахивал руками, изменял голос и, как степной джейран, игриво скакал по хлеву. Но смешно было только ему самому, ни Черчилль, державшийся за Кунжутова, ни сам Кунжутов за всё время художественного повествования не выказали и доли чувства юмора.

Видя такую тупиковость, сосед Гаврила хотел было выдать свой коронный номер: показать Анку-пулемётчицу в тот момент, когда она, сочетавшись браком с Петькой, признаётся ему, что она вовсе не Анка, а Антуан, но тут в хлев зашёл амбал, который в день его появления в доме Кунжутова держал на руках Черчилля.

– Знаете, мы… мы работаем… всё продвигается, – испуганно смотря на амбала, пролепетал Кунжутов.

– Не парься, дедуль, делу капут, – скрестив руки, сказал амбал.

– Как это – капут? – удивился Кунжутов.

– Сняли Бальтазарыча. Не нужна теперь макака, – проговорил амбал, кивнув на Черчилля. – У нового губернатора юбилей через пять лет. Пять лет пройдёт, тогда и побалакаем. Извини, что напрягли, дедуль. Деньги и обезьяну оставь себе.

Амбал развернулся и ушёл. И тут на весь хлев весёлым хором рассмеялись овцы.

Купидоново счастье

Был один из тех дней, какие случаются в году редко, от них веет неповторимой зачарованностью, и перечесть таковые не составит трудности на пальцах одной руки.

В полуденный час под густою кроной старого бука, щедро положив под мохнатый горб листву орешника, лежал молодой сатир. Запрокинув голову, он пересвистывался с певчим дроздом, усевшимся на древесной ветке. Подле его руки лежал ореховый флажолет – старый сопутник лесного пройдохи. Сатир был верен своей устоявшейся беззаботности. Невдалеке журчал стеклянный ручей, убегая в таинственную даль. Тени ленивого леса лениво блуждали под его пологом.

Вдруг древесные кроны зашелестели, послышался мерный звук крыльев, и с высоты на землю опали золотые искры, которые в то же мгновение растворились на острых кончиках трав. Через секунду белокрылый Купидон предстал взору бездельника. Сатир, не меняя блаженной позы, повернул голову в его сторону, зевнул, не прикрывая рта, и проговорил:

– А, это ты, брат.

– Я, дружочек, – ответил Купидон, хитро и сладко улыбаясь.

– Ну что, всё летаешь, стрелками бросаешься и сердца тревожишь? И охота ли тебе в такой день рутину свою заводить? – спросил сатир и снова зевнул.

– Мне, дружок, труд мой мил, и по душе он, и по сердцу. Твоя охота – бока нежить; моя – любовь зарождать. В прилежности своей и отдохновение имею.

– Знаем, знаем твои интересы. Я и без твоей помоги в этом деле успешен.

– Успешность твоя скорее от копыт идёт, нежели от сердца, – сказал Купидон, продолжая улыбаться.

– Да хоть бы и от копыт, мне-то какая важность, откуда она там идёт, идёт, и всё. Нимфы, знаешь ли, народ нетребовательный. Я им в душу, конечно, не вглядывался. Не романтик я, брат, да и тоска всё это, любовь твоя, здоровье только портит. – Сатир взял флажолет, сонно поглядел на него и снова положил на землю.

– Пустить бы в тебя стрелу, так, для пробы, может, что-нибудь и выйдет этакое, любопытное.

– Нет, брат, исследования свои проводи где хочешь и на ком хочешь, только меня в своём деле обойди.

– Слушай, а как отец твой поживает в своих древних летах? – спросил Купидон, не теряя улыбки и хитрецы в своих чертах.

– С отцом-то неладно. Влюбился, говорит, в наяду с дальнего озера. Прихорошился, вычесал шерсть и понёс старые кости туда, где краса эта плескается. Неделю уже не видал его. Странно как-то… Погоди-ка, а не ты ли, брат, тут замешан? – Лицо сатира стало каменным, но тут же расплылось в улыбке. – Да-да-да… Ах ты, летун-негодник! Что улыбаешься? Что со стариком сделал?

– Признаться, дружочек, с отцом твоим казус вышел. Метил я в одну дриаду, за которой старик из-за кустов смотрел, но… то ли муха в глаз попала, то ли ветер соринку занёс… в общем, дал я маху: попал в старика. Дриада-то сокрылась, а старика к наядам повлекло, на озеро. Какую первую разглядел, к той и воспылал. Случается…

– Эх, лучник непутёвый, – пробормотал сатир. А улыбка Купидона всё ширилась и блеск глаз полнился озорством. Продолжая висеть в воздухе на крыльях, он спросил:

– Не видал ли тут кого поблизости? Охота мне руку размять.

– Нет, для твоих затей путников нужных не было. Смерть проходила… вся рассеянная. Искала косу свою. Говорит, день такой выдался, хоть выходной бери.

Засмеявшись, Купидон взмыл в воздух, пошатнув лесные ветви, и золотые искры от его крыльев опали на мягкую траву, где тут же испарились.

Вскоре перед летуном показалась опушка, сплошь усеянная разнообразными цветами. Краски и ароматы милого уголка прервали полёт Купидона, заставив его смиренно сложить крылья и окунуться в эту чудодейственную пестроту.

Говорливые кузнечики без продыху шумели в травяной кучности, а красочные бабочки застенчиво порхали среди пряных цветов, пленительных в своей простоте и доступности.

Невиданное ребячество захлестнуло любовного затейника. Позабыв ремесло своё, увлёкся пострел новой забавой: как непоседливый и любопытный котёнок, сновал Купидон от цветка к цветку, бережно пленяя разноцветных бабочек. Его звонкий смех разлетался над цветущей поляной.

Но тут на краю опушки показалась молодая парочка. Юная дева, облачённая в воздушные одежды, мыском тонкой стопы покачивала разлохмаченный василёк и влекла за собою краснощёкого юношу. Любопытство и долг службы, как влагу дождевую с листвы, стряхнули сладкое забвение с Купидоновой головы. Притаившись за благоухающим кустом, озорник стал наблюдать.

Не выпуская нежных рук прелестницы, юноша был откровенен, патетичен и распалён. Его зазноба, держась девичьего фасона, отвечала упрямством, отводила носик, упуская все признания, и почти беззвучным голоском говорила что-то о дружбе.

Почесав за ухом, Купидон хихикнул и сказал про себя: «Дружба… как же… Ох, женщины… Пособлю голубку? – голу?бку раскачаю». Он щёлкнул пальцами, и в его руке появилась золотая стрела с белым оперением. Незаметно поднявшись над землёю, Купидон натянул тетиву; наконечник стрелы ярко блеснул на солнце. Озорник слышал, как бьётся сердце красавицы. Ещё секунда – и всё будет готово.

Но тут брюхастая пчела стукнула лучника в самый лоб, а следом за нею и другая. Купидон выронил стрелу, которая, не долетев до земли, растаяла в воздухе. Нюх его почуял невдалеке несказанный медовый дух. Махнув рукою на предмет своего интереса, сказав: «успеется», дел любовных разжигатель плавно опустился в пасечный уголок.

Старый пасечник, угрюмый и ворчливый, ковылял от улья к улью, ругаясь сам с собою. Соты пчелиных домиков уже полнились тягучей сладостью и ароматом. Время медового сбора настало, и старик предался своему труду, привычному, но, как видно из его недовольства, весьма докучливому.

Желание полакомиться медком совершенно овладело Купидоном. Надеясь быть незамеченным, он тихо подкрался к отдалённому улью и приоткрыл крышку: сильный аромат и шумные пчёлы хлынули ему в лицо, и лишь старательные взмахи крыльев избавили медового вора от болезненных укусов. Но стоило ему только протянуть руку к желанному, как раздался хриплый голос старика-пасечника:

– Стой, воришка! Стой, негодный! Я тебе сейчас задам! Ты у меня узнаешь, как на чужое посягать!

Бранясь, старик заковылял в сторону Купидона, застуканного при таком постыдном для бога любви занятии.

Громко хохоча, Купидон запарил над головою пасечника, не слушая ни угроз его, ни проклятий. Проказник срывал цветы и бросал лепестки на старческие седины, строил гримасы и дразняще показывал язык. В довершение всего он запустил в дедовское сердце свою золотую стрелу.