Перекрёсток. Рассказы+

– Я фонос потеряла! – услышал я.

– Так беги!

– Держи мой! – Пит ухитрился передать ей аппарат.

Я заскрежетал зубами (не место ей здесь!), а Ленка, отбежав за наши спины, принялась судорожно набирать номер.

– Пит! Пит! – выкрикнула она вдруг.– Тут твоя мама звонит. Что? – она поднесла фонос к уху; картинка, едва видимым миражом, трепетала в воздухе, – Пит! – в голосе Лены зазвучал ужас.– Они подожгли дом твоих родителей! Ой!

Камень, брошенный со стены, попал ей в колено. Ленка упала, схватилась за ногу, выронила аппарат. И тогда случилось то, что должно было случиться. Роковая цепочка срослась воедино: внешние раздражители – гормоны – модифицирующий ген и – метаморфоза! Произошло то, что в учебнике мудрёно и туманно именовалось «атавитарной регенерацией».

За спиной Пита распахнулись широкие кожистые крылья. С громким хлопком они сомкнулись над его головой; взметнув клочья снега, опустились… И он взлетел в воздух. Я разглядел, как изменился его облик. Руки и лицо покрыла зелёная чешуя, на затылке вырос сверкающий в закате рубиновый гребень.

Всё произошло мгновенно. Легко взмыв над стенами, он обрушил на наших врагов сноп огня. Толпа отпрянула, многие закорчились от ожогов. Остальные бросились наутёк. А дракон, сделав над полем битвы пару кругов, помчался прочь, словно раздвигая крыльями наступающий сумрак.

Я не заметил, как опустилось за горизонт солнце и взошла луна. Наверное, мы долго не могли опомниться. В свете одинокого фонаря я увидел, что Квидер стоит на груде битых кирпичей и бессмысленно смотрит в пространство; Лена, обернув ноги разорванной юбкой, сидит на земле и грязными окровавленными ладонями растирает по щекам слёзы.

Становилось холодно. Я подошёл, укрыл Лену своей курткой.

Где сейчас находился Пит? Спас ли он родителей? Спасся ли сам? Я задрал голову и посмотрел вверх. Мне отчего-то подумалось, что я смогу увидеть своего друга, летящим на фоне луны – как на картинке, где на фоне жёлтого диска летит на помеле ведьма.

Но ни черта я не увидел. Потому что со стороны реки на город наползала тяжёлая рваная мгла.

    2011

Всему своё время

Тоска кромешная, беспросветная. Ни общества, ни развлечений! Дамы – только полусвета, театр… Ох-хо-хо… Глупо вышло, глупо! Пропал ни за понюшку табака! И всё через Олонецкого клятого! Эх, твою артиллерию! – как говаривают гарнизонные. Одна потеха и осталась – с Христичем в преферанс.

Скобелев встал с кушетки, потянулся, подошёл к прокопченному свечкой окну. В Петербурге уже весна – деревья в цвету, а тут лёд по рекам. И лёд – чтоб ему пусто! – не голубой, прозрачный, отражающий небо, а матовый, серый. И отчего-то шершавый – кони спотыкаются.

Про коней ротмистр, конечно, загнул, но обстановка в Новоенисейске, и в самом деле, оставляла желать много лучшего. Городок – временное прибежище каторжан и ссыльных – представлял собой жалкое зрелище. Из всех достопримечательностей была в нём тюрьма; из всех забав – переезжий балаган с фигляром Колобовым во главе; из всех «австерий» – лишь грязный кабак с откормленными тараканами, во всякую пору пьяным хозяином и, с весьма подходящим, по мнению Скобелева, названием: «Два поросёнка». Вот и выбирай: либо с Христичем в карты, либо в петлю с тоски…

Дверь скрипнула, отворилась.

– Батюшка, Христофор Алексанч! Христом Богом! Спасайте! Христом Богом молю!

– Что?!! – Скобелев обернулся.

– Нежель всенепременно? Всенепременно должны мы от сего человека столь сокрушений претерпевать? Что глаза наши уж третий час от слёз не отсыхают?

– Как тебя? Никанор? – строго перебил причитания кабатчика ротмистр.

– Никифор я. Никифором нарекли, а…

– Так от кого «претерпевать»? Господин поручик буянить изволят?

– Никак нет-с! Андрей Николаич в нумере своём. Почивают-с.

– Так кто?!! – рявкнул Скобелев. Терпение его, и без того не беспредельное, стремительно иссякало.

– Кричит! Безо всякой причины! Посуду бьёт, стулья метает! И выговаривает самыми грубыми, самыми жестокими словесами! Как разбойников! Как убивцев!.. И в протчем…

Сие бессвязное лопотание Скобелев прервал самым решительным образом – сделал шаг вперёд, схватил Никифора за грудки и резко встряхнул.

– Так кто кричит-то?

– Колобов.

– Колобов??? – Скобелев не поверил ушам.. Тишайший балаганщик никак не виделся ему в роли неистового Роланда во хмелю, способного на пьяный debauche.

– Он! Он! – Никифор торопливо закрестился, но Скобелев уж на него не смотрел.

Накинув шинель, он вышел из комнаты и заспешил по лестнице.

– Я – в трактир. А ты за господином поручиком беги. Скажи – я просил.

Прошлёпав десяток шагов по лужам, ротмистр толкнул дверь в кабак. Внутри было тихо. Колобов никакого сходства с персонажем Ариосто не проявлял, а сидел смирно, обхватив голову руками.

Рыхлый, дрожащий свет катился в углы трактира от одинокой лампы, валялось на полу пару стульев, чернела под ногами лужа вина…

– Что ж ты, братец, учинил тут? – Скобелев подошёл ближе, поднял один из стульев, уселся напротив.

В ответ на сию сентенцию балаганщик вскинул к ротмисторову челу мутный взор и едва слышно пролепетал:

– Грех…

И умолк снова.

– Тьфу ты! Твою мортиру в лафет! – гаркнул в сердцах Скобелев.

Грозный рык ротмистра подействовал вернее. Мыслительные процессы ускорил.

– Я ж и говорю! – испуганно – фальцетом – вскричал Колобов.– Не извольте сердиться! Я сам себя!.. Сам себя ненавижу.

– Эй! Эй! Братец, – проговорил тут ротмистр, заметив, что балаганщик вновь готов впасть в сомнамбулические грёзы.

– Грех великий! Грех великий на мне! Продал! За тридцать сребреников продал! – зачастил тут Колобов, не дожидаясь нового окрика.– Всех продал! Мерзавец я, Христофор Алексанч, как есть – мерзавец! И креста на мне нет!

– Да кого ж?

– Лилипутов своих, пигмеев, собаку говорящую… Даже Ариадну бородатую! И то…

– Как продал? Кому?

– Так и продал! Петерсону, колбасная его душа! А он их в телегу… и за реку!..

Колобов всхлипнул и завыл в голос.