Судья

Судья
Олена Притула

Роман "Судья" – художественное переосмысление библейской книги Судей (главы 13-16). Роман повествует о судье израильского народа Шимшоне, его неоднозначном, но тем не менее героическом жизненном пути и трагической гибели от заговора возлюбленной Шимона с вельможами враждебного Израилю народа.

Олена Притула

Судья

1

В год, когда пэлиштим[1 - Пэлиштим – народы моря, вторгшиеся в Ханаан в XII в. до Р. Х. Во время описываемых событий, пэлиштим (Хl в. до Р.Х.) захватили большую часть Израиля.] стали хозяевами соленого моря, а вместе с ним захватили битум, так что им не надо было беспокоиться о благосостоянии, ведь битум скупали египтяне, чтобы бальзамировать тела своих мертвых, и северные моряки просмаливали им корабли. В год, когда прозрачная луна над Аиалонской долиной неподвижно висела в воздухе до девятого часа утра, и в Негеве солнце жарило лица рабов так, что на кончиках ушей запекалась кровь, в маленькой деревне на западном склоне горы Мерон случилось событие. Шесть семей, что в ней жили: пастухи, дети, готовящиеся стать пастухами и старики, бывшие ими когда-то, уже не помнили, когда в последний раз испытывали такой подъем душевных сил, когда незадолго до Песаха[2 - Песах – центральный иудейский праздник в честь исхода народа Израиля из Египта (1446 г. до Р.Х.).], в третий день месяца авив[3 - Авив приблизительно соответствует марту-апрелю григорианского календаря.], в ворота селения постучался путник.

Он был замотан в черное, кое-где покрытое солеными разводами пота покрывало, обувь на ногах совсем истерлась, в черных волосах просвечивали седые прогалины, словно он спал, положив голову в потухший костер. При себе у него не было ничего, кроме дырявого мешка и дорожной палки. Этой палкой он яростно колотил в ворота, ударами прерывая густой шум дождя.

Ему пришлось подождать, когда, наконец ворота отворились и, несмотря на жалкий вид, старейшины признали в нем Эхуда, сына Хаима, пропавшего пять лет назад.

– Вернулся Эхуд! Идите сюда, смотрите! – возвещали старики, шлепая черными сапогами по холодной грязи.

Мерон всполошился. Женщины немедленно послали детей на выпас, сообщить мужьям, чтобы те срочно возвращались домой. Они обступили его полукругом и изумленно рассматривали, медленно раскачиваясь. Они смотрели так, словно он вернулся из преисподней. Ахса и Хаим, родители Эхуда, прибежали на крики и долго целовали сына, утыкаясь лицами в его грязный плащ. «Наш сын! Ты вернулся», – восклицали они, теплые слезы на их щеках смешивались с ледяным дождем, радость обдавала жаром их старые тела.

После первых приветствий Эхуда повели в дом. Было решено приготовить лучшего козленка. По такому случаю дядя Эхуда вместе с сыном отправились к загонам. Эхуд переменил нижнее платье, надел чистые шерстяные штаны и красную рубаху. Тихий запах рожковых плодов и миндаля, исходивший от одежды, ложился на плечи медовой усталостью, дарил покой. В доме потрескивал огонь, лампы зажглись в каждом углу. Сестры раскатывали тесто для хлеба, со двора тянуло ароматом мяса, кипящего в котле. Дом казался ему самым лучшим местом на земле.

Наевшись до отвала, Эхуд рассказывал о том, что повидал в последние пять лет: «Мореплаватели особенно любят ту часть моря, которая снабжена частыми заливами и островами. Море без пристаней, хотя бы оно было спокойно, возбуждало в нас великий страх; а где со всех сторон расположены заливы, пристани и берега, там мы плыли с непоколебимой уверенностью. Если когда мы и видели возмутившееся море, то, имея вблизи убежище, скоро и легко находили спасение от угрожающих бедствий. Вот почему не только тогда, когда мы плыли близ пристани, но даже тогда, когда находились вдали, мы получали большое утешение от одного взгляда на неё. Наши души немало ободряло и представляющаяся издали вершина горы, и поднимающийся дым, и стада овец, пасущихся под горой. А когда мы входили в самое устье пристани, тогда наслаждались полной радостью. Тогда мы и весла оставляли, и тела свои, страдавшие от соленой воды, освежали хорошей водой и, вышедши на берег и повалявшись немного по земле нагими телами, устраняли все неприятности, происходящие от мореплавания».

Домашние смотрели на него во все глаза. По их лицам бежали любовь и умиление. Не верилось, что вот он, сидит перед ними. Можно дотянуться, можно потрогать. Теперь он всегда будет с ними, больше не уйдет.

– Что же вы делали, когда знали, что до земли не близко? Страх одолевал вас? – спросил Хаим. Рассказ сына представлялся ему весьма занятным. Расчувствовавшись, он был близок к тому, чтобы начать видеть в своем отпрыске героя, настоящего воина морей.

– Переплывая море, мы пели, папа, облегчая труд песнями, – скромно ответил Эхуд, сложив лодочкой темно-багровые, растрескавшиеся ладони на коленях.

В порыве восторга Хаим длинными руками притянул смущенного Эхуда к себе, приказал жене:

– Дай ему еще мяса, Ахса! Смотри, положи как следует, уж сегодня мы накормим нашего мальчика так, что он позабудет все на свете.

– Сейчас, Хаим, дай только встать, – ответила Ахса простуженным голосом. Ей пришлось перегнуться через стол, чтобы достать до большого блюда. На тарелке, перемешанные с обмякшими перьями зеленого лука, остались лишь маленькие косточки с розовыми мясными островками. Пронеся над столом большой живот, чуть не задев им чашки, Ахса красными мозолистыми руками счистила остатки козленка в тарелку Эхуда.

– Поешь, сынок, что осталось, – даже когда Ахса пыталась говорить с домашними тепло, выходило, будто она кричит.

Эхуд с недовольством уставился в тарелку с костлявой кашей.

– А где Длила? Почему она не встретила меня? – спросил он.

Голоса за столом стихли, в сером доме повисла растерянная тишина. Даже Ахса не нашлась, что ответить сыну.

Третий день месяца авив мог стать самым счастливым из всех дней, выпадавших жителям деревеньки Мерон, если бы им не помешало то обстоятельство, что Эхуд был женат.

Собственно, ради жены он затеял путешествие на Крит. До женитьбы, Эхуд, как все в деревне, за бесценок сдавал шерсть скупщикам, приходившим в конце весны к стенам крепости Мерон. Он был молод, не знал себя и не знал женщин. Смыслом жизни была еда. Эхуд жил от еды до еды. Редкое чувство покоя, случавшееся каждый раз, когда он ел досыта, обволакивало тело щекочущим восторгом. Кроме этого не было ничего: лишь тупая бессмысленная работа. Дела никогда не кончались. Он мог проработать целый день и, вот, вечером, словно из зловещей черной норы уже вылезали новые, приводя его в тупую ярость. Когда же Эхуд познал свою жену, к радости от еды добавилась новое, незнакомое ощущение. Чувство, что оказывается, он не только скотина, ходящая за скотиной; чувство, что он – Эхуд, сын Хаима из колена Нафтали – есть мужчина, есть господин чьей-то жизни. Он вдруг узнал, какое это наслаждение, когда твой мужской орган бьется в ней злобным хорьком. Когда ты видишь боль в её испуганных глазах, чувствуешь сведенные судорогой ноги справа и слева от себя, но знаешь: она ничего тебе скажет. Нужно лишь приказать: жестом, взглядом, можно просто толкнуть, и она покорно ляжет с тобой в твоей хижине, будет чинить твою одежду, будет для тебя варить. Если поев, ты почувствуешь, что голод все еще грызет дыру в твоем животе, ты ударишь наотмашь и узнаешь, каково это, быть хозяином другого существа, чужой хрупкой жизни.

Больше Эхуд не был одинок, ему больше не нужно было нести свою душу одному. Тщеславный дух и жажда серебра вошли в его сердце. Неясные мечты свербели неотступно в разуме Эхуда, как ночные цикады. Собрав всю шерсть, какую дал весенний постриг, он отправился на Крит.

У Эхуда было две младших сестры. Их уши, кривые, как сушеные инжирные лепешки, торчали по бокам треугольных голов, так же, как у брата; передние зубы были квадратными и разъезжались в стороны, словно зубы свои они нашли на дороге и вставили себе в рот. Братьев у Эхуда не было.

Прождав три года, в которые жена Эхуда, Длила, ходила за его козами, молола зерно и убирала за его сестрами и родителями, выждав затем еще год траура, в который она делала тоже самое, но обряженная в черную накидку, Длила была возвращена в дом отца.

Мохар[4 - Мохар – сумма, которую муж традиционно выплачивал отцу невесты за отнятую у него рабочую силу и девственность жены. Мохар обычно составлял 50 шекелей серебра (около 550 г). Также жених оплачивал пир, дарил девушке другие подарки во время ухаживания и на свадьбе.], заплаченный за неё мужем, давно кончился. О нем напоминал бубен, обтянутый красной кожей. Теперь он одиноко стоял на полке с домашней посудой.

Поскольку братьев у Эхуда не было, Длилу снова отдали замуж. На сей раз за робкого, пугливого трутня Йонатана. Робость его простиралась так далеко, что он робел завести детей. Каждый раз наполняя сосуд, Йонатан выливал его в навозную кучу[5 - Эвфемизм, обозначающий способ предохранения от нежелательной беременности.]. В остальном, он был неплохим мужем. Почти все время Йонатан спал на выпасе. Длила делала работу в доме. Её жизнь почти не изменилась. Разве что невыносимо тяготили землисто-бурые стены в доме. Йонатан, казалось, не замечал, каково это, возвращаться с промозглой серой улицы в желто-коричневый дом. Всю зиму Длила обдумывала, как подступиться к Йонатану, уговорить его часть серебра от весенней продажи шерсти пустить на покупку краски для стен.

Ей так и не пришлось спросить его об этом, потому что вернулся Эхуд. Длила оказалась замужем за двумя мужчинами.

Завернувшись в отцовский шерстяной плащ, Эхуд вместе с матерью и отцом вышел из своего жилища и зашагал вверх по холму. Рядом с серой каменной хибарой их поджидали две маленькие черные фигуры.

Издалека было слышно, как они покрикивают друг на друга. Отрывистым фальцетом визжал старик, жена отвечала ему сиплым басом.

Эхуду не хотелось к ним идти, видеть их, говорить слова. Только спать и больше ничего. На корабле, куда заманил его скупщик шерсти, который обещал, что на Крите никто никогда не видывал такого прекрасного товара, как шерсть его меронских коз, он спал не более трех часов, прижимаясь к таким же наивным дуракам, как он сам. Эхуд спал сидя, забываясь в монотонных взмахах вёсел. Спал, когда бич надсмотрщика окровавливал ему бока. Все эти годы Эхуду снился дом: мать, скрипящая жерновами, веселый, чуть тусклый свет лампы, прерывистое блеяние коз. Ему снилась жена, с которой не успел родить сыновей и дочерей.

И, вот теперь на лицо неприятно капает серый дождь, вода узкими ледяными струями течет по волосам, заливается за шиворот, он поднимается на холм, где трусливо переминаются с ноги на ногу его тесть и теща. Они стояли, держась за руки, понимали, что буря вот-вот начнется, но не были к ней готовы.

– Смотрите-ка, мой сын вернулся, – ехидно начал Хаим.

– Хвала Богу, Хаим. Хвала Богу, – хрипло выдохнула женщина.

Её звали Ривка. Она была не старой, в ней еще можно было угадать смешливую девушку, какой она была когда-то, храбрую и крепкую, как молодой бычок. Её волосы выбивались из-под капюшона, прилипали к мокрому лицу черной тонкой травой. Рот, слишком большой для её лица, все время был чуть приоткрыт. Выпученные глаза Ривки смотрели испуганно, заискивали. Так смотрят люди, которые должны всем вокруг.

– Вы пришли за Длилой? – спросила Ривка.

– Как ты сказала, Ривка, мы пришли за Длилой, – пробурчал Эхуд, не глядя на нее.

Больше всего ему хотелось, чтобы закончилась, наконец, эта проклятая прогулка. Взять жену, привести её домой, сделать то, что положено сделать, и уснуть, развалившись на кровати.

– Послушай, сынок, – сказал старик. Он шагнул вперед, не выпуская из своей руки руку жены. Его большие угольные глаза блестели, высокий лоб напряженно собрался в морщины, – послушай меня, ведь ты исчез, пропал. Наше сердце всегда было с тобой, но мы выплакали о тебе все слезы. Ты не оставил ни сыновей, ни дочерей. Был мертв, теперь жив. На мне вины нет…

Предчувствуя, что Ривка с мужем готовы причитать часами, не сходя с места, Хаим обреченно вздохнул. Ему самому не терпелось попасть поскорее в укрытие.

– Будем созывать собрание, – сказал он тихо.

– Конечно, тут нужно. Нужно собрание, – нерешительно, расстроенная, что Хаим и Ахса не вникают в их доводы, отозвалась Ривка.

Дождь усиливался. Вода, смешиваясь с серой землей, текла, огибая ноги. Маленькие камушки беспомощно смывало вниз, в долину. На восточной стороне горы овцы сбивались в стадо, чтобы согреться. Плащ Эхуда намок, тяжело свисая с тощих плечей. Со спины он был похож на гигантскую ворону.

– Хорошо. Соберемся, – подтвердил Эхуд с раздражением. По тому, как распрямились сутулые спины родственников, он понял – отдохнуть ему не дадут.

То и дело поскальзываясь на козьих тропках, процессия двинулась обратно, к городским воротам. Коротко описав случившееся двум старожилам, дремавшим под навесом возле ворот, Хаим, его жена, Ахса, Эхуд и родители Длилы отправились к дому Йонатана. Четыре старика и тощий мужчина с белыми прогалинами в голове, с ушами в форме сплюснутых инжирных лепешек, затолкались в дом к Длиле и Йонатану, прикрыв за собой дверь. Ривка и Ахса вцепились Длиле в руки и вывели вон, на дождь, прежде, чем она успела что-либо сообразить.

Кутаясь в коричневую шаль, она стояла во дворе около часа. Мокрая юбка облепила ноги. Ногам было холодно, противно. Из дома доносились голоса: гудели негромко, но все вместе. Она не могла разобрать ни слова. Слева, со стороны дороги, обсаженной густым боярышником, Длила услышала другие голоса. Она узнала дядю Эхуда и его сына. Едва вбежав во двор, дядя наотмашь распахнул дверь и скрылся внутри. Его сын, прежде чем войти, ухватился рукой за подпорку, на которую Длила вешала бурдюки с молоком, и крепко держась, подпрыгнул, описав круг гибким молодым телом. Несколько секунд он всматривался в Длилу. Из-под длинной челки сверкали красивые глаза.

Наконец, из дома появился Эхуд.

– Здравствуй, Длила, – сказал он тусклым голосом.