Кощей

Кощей
Ольга Корвис

На кого-то проклятьем падает безвременная смерть, на кого-то – бессмертие. Добро и зло идут рука об руку. Так давно, что уже не различить, где одно, а где другое. Казимир Дементьев – известный писатель со смертельным приговором неизлечимой болезни. До того, как уйти самому, он должен исполнить чужую последнюю волю.

Кощей

Ольга Корвис

© Ольга Корвис, 2024

ISBN 978-5-0064-8636-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Смерть здесь почти незаметна. В частном доме престарелых всё иначе, чем в государственных учреждениях. Не висит тяжёлый дух старости и болезней, не осыпается штукатурка с потолка. Смерть не стоит у изголовья каждой койки – строгая, неумолимая и бесстрастная. Молчаливо исполняющая свой долг и готовая освободить от тяготы дожития, тоскливого одиночества и казённой нищеты. Здесь она пряталась за ухоженными драценами на окне, за длинными светлыми занавесками. Перебирала цветные подушки на креслах в зоне отдыха, ждала на скамейках в летнем саду, пока люди рядом доживали свои последние годы, дни или даже часы. Здесь она была доброжелательной, как улыбчивый персонал, но от этого не прекращала быть смертью. Поэтому люди в светлой, форменной одежде делали всё, чтобы старики не слишком часто вспоминали, что отсюда только одна дорога – в морг.

«Ну что вы, Андрей Петрович, вам ещё жить и жить! Смотрите-ка, давление как у космонавта, а говорите до нового года не доживёте. Сейчас июль, осталось всего полгодика, а там зима, снежок, м-м-м, красота да и только! Внуки к вам снова приедут». И ложился Андрей Петрович спать со счастливой улыбкой, видел сны про внуков, наряженную ёлку и мандарины, ароматные как в детстве, а наутро его накрывали простынёй и увозили – тихонечко, украдкой, чтобы не тревожить тех, у кого осталось в запасе немного времени.

Глядя на всё вокруг, Казимир не мог отделаться от мысли, что через несколько лет сам может оказаться в схожем месте – в хосписе, где доживёт последние дни, обколотый бесполезными поддерживающими препаратами. С рассыпавшимся рассудком и умирающим телом. Он больше не будет мечтать о зиме, чтобы рвануть в горы кататься на сноуборде. Не будет думать, как мог бы по вечерам, сидя у окна с видом на заснеженные вершины, писать черновик новой книги. Не узнает своих родителей, а в отражении – человека, ставшего вдруг незнакомым и пугающим. Представляя себя таким, раздавленным и уничтоженным болезнью, Казимир каждый раз ощущал отвратительный страх и иррациональное, упрямое желание жить. Ему всего лишь тридцать три. Довольно тяжело убедить себя, что запертое в сейфе охотничье ружьё – теперь его единственный и верный друг, который протянет ему руку помощи, когда придёт время. Он попытался отогнать тяжёлые мысли. Совсем скрыться от них невозможно. Только ненадолго отпугнуть, чтобы не глодали истерзанный рассудок, а тихо выли где-то неподалёку.

Перед палатой Казимир остановился. Дед привык видеть его другим – улыбчивым, с горящими глазами и ярким пламенем в душе. Конечно, он знал, что внук вытянул билет на экспресс на тот свет, и уже мчится к последней станции, обгоняя своих одногодок. Понял бы, почему его Казимирка теперь больше похож на прогоревший уголь, но расстраивать старика не хотелось. Больше всего хотелось просто уйти, но дед очень настойчиво и давно звал его зайти.

Казимир собрался с духом и потянул на себя дверь палаты. Дед сидел за столом у окна.

– Привет, дедуль.

Старик встрепенулся и обернулся на голос. На морщинистом лице расцвела живая, искренняя радость.

– Казимирка! А я тебя все высматривал, да так и пропустил. Глаза совсем слепые стали. А как давление прихватит, так все как в пятнах, – дед досадливо покачал головой и махнул рукой. – Ну да ладно, я тебя позвал не на здоровье жаловаться. Ты присядь… присядь. Мне с тобой потолковать надо. Давненько жду.

Казимир сел на стул рядом со столом. Задержал взгляд на вазе с крупными садовыми ромашками. Все свежие, а одна совсем поникла, белые лепестки скрутились, жёлтая серединка потемнела.

– Я через другой вход зашёл, боковая дверь была открыта. Так о чём ты хотел поговорить?

Дед цепко на него посмотрел и принялся вытаскивать из вазы увядший цветок.

– Там вон бумажные полотенца лежат, подай-ка мне.

Казимир дотянулся до подоконника и передал ему рулон, пока тот старательно ломал стебель. Дед оторвал кусок бумаги, завернул в него смятый цветок и положил на стол.

– Ну вот. Обратно пойдёшь – выбросишь.

– Ещё одну ромашку надо убрать, – глядя на цветы, тихо произнёс Казимир. – Чётное количество осталось.

– Ну и что теперь? Живой цветок губить только потому, что другому срок пришёл? Пускай стоят, как есть. Мне уж чего суеверий бояться. Таких во всяком случае, – дед снова пристально вгляделся во внука.

На морщинистом лице мелькнула растерянность.

– Разговор у меня к тебе не из простых, но ты послушай. Ты ведь знаешь, что я с прадедом твоим из Гарванова сюда перебрался. Места там – загляденье. Леса дремучие, как в сказке. Есть там одна невидаль, чего нигде больше не сыщешь.

Дед замялся. Неуверенно пригладил оборванный край бумажного полотенца. Вздохнул – словно собирался с мыслями.

– Дух там живёт лесной. Много лет до меня жил и до сих пор мается, – он очень внимательно посмотрел на Казимира.

В подскрипывающем голосе слышалась робкая неуверенность.

– Я совсем дитём был, когда в первый раз его увидел. В лесу заплутал, а он меня отыскал и к людям вывел. Посмотришь на него – не старый. Как ты. Может, даже помладше. А сколько он там уже по земле ходит – и не сказать. Никто толком и не знает. Не живой и не мёртвый. Ни уйти не может, ни умереть, так и живёт, пока в деревне хотя бы одна людская душа есть.

Дед умолк и покачал головой. Может, за полуприкрытыми веками он снова видел себя ребёнком в далёком отсюда Гарванове. Шёл за руку с отцом – туда, где жизнь для него только начиналась. Казимир тоже молчал, давая старику просеять давние, потускневшие воспоминания.

– Я тогда, дурак малолетний, пообещал ему помочь освободиться, – снова заговорил дед. – Я уже знал, что мы с отцом в город поедем. Сказал, что приду за ним и освобожу. Я ведь и правда потом вернулся, но не сделал ничего. Даже и не попытался.

Он всплеснул руками и на мгновение прикрыл ладонью глаза. Снова головой покачал.

– Видел я его, как тебя сейчас. Мне уже уезжать обратно. Смотрю – дух этот среди деревьев. Совсем близко к деревне подошёл. Глядит на меня, а глаза у него печальные. Как я его заметил, так он сразу обратно в лес воротился. Подвёл я его, слово своё не сдержал, поэтому господь меня и наказал – твоей болезнью.

Старая и покрытая пылью прошлого сказка деда вдруг соприкоснулась с безжалостной реальностью. Взгляд Казимира стал колючим.

– Причём здесь моя болезнь?

– Не должно быть её у тебя, понимаешь? Не должно. Матушку твою бог сберёг, а тобою меня наказывает. Для меня же что самое дорогое? Внук мой единственный.

– Дед, никто никого не наказывает. Не должно, но вот она есть, и с этим придётся жить. Дерьмо случается, ничего не поделаешь.

Внутри росло глухое, тяжёлое раздражение. Сколько раз он уже слышал это «не должно» – не пересчитать. Врачи только разводили руками, повторяя одно и то же: не передаётся хорея Гентингтона через поколение. Мать, с бледным лицом и мокрыми от слёз глазами, подсовывала ему результаты анализов, сделанных в разные годы, – каждый из них показывал отрицательный результат. После всех эти «не должно» Казимир смотрел в зеркало на осунувшееся лицо и думал, его желание разбить стекло и разнести весь дом —

это от горькой, душевной боли и страха умирать, или к нему уже подкрадывается созревающее в мозгу сумасшествие?

– Совёнок, ну ты меня-то послушай.

Казимира захлестнуло неприятное ощущение, словно кто-то вскрыл старую рану. В детстве дед часто называл его этим прозвищем – «Совёнок». Но сейчас оно вызывало только раздражение, напоминая о тех днях, когда будущее казалось прочным как камень. Он не хотел быть «совёнком», не хотел даже слышать, как дед зовёт его так, словно ничего не изменилось. В этих словах звучал призрак прошлого, той его части, которая с каждым днём становилась недосягаемой.

– Да я слушаю, дедуль, слушаю. Дух этот тебя наказал и наслал на меня болезнь, я понял, – в голосе всё-таки прозвучало раздражение. – Дальше-то что?

– Нет, не слушаешь, – упрямо стоял на своём дед. – И не веришь, но дело твоё. Дух этот никогда вреда никому не причинит, а вот жизнь меня наказала. И тебя вместе со мной. Я всё равно уйду раньше, поэтому ты уж исполни мою последнюю волю. Поезжай в Гарваново. Я там много лет уж не был, но вряд ли что изменилось. Ты найди его, духа этого, скажи, что малец, который ему свободу обещал, вот-вот богу душу отдаст, но перед смертью хочет свою совесть очистить. Отдай ему…

Дед торопливо пошарил в карманах халата. Досадливо махнул. Взял со стола коробку с печеньем, открыл и вытряхнул из неё продолговатый свёрток. Дрожащей рукой вложил его внуку в ладонь.

– Это он мне отдал когда-то. А если не найдёшь, оставь в лесу. Он увидит и поймёт. Ради меня. Уважь старика, дай мне помереть с чистой совестью.

В тяжёлом взгляде Казимира читалось что угодно, кроме желания ехать в деревню и искать какого-то духа, который существовал только в тронутом старческим маразмом рассудке дела. Он с трудом сдержался, чтобы не вернуть свёрток, что бы в нём ни было. А дед как будто его мысли прочитал.

– Ты на меня волком не смотри, – он улыбнулся и слабо сжал его ладонь своими руками. – Не веришь и ладно. Мне это успокоением будет, а ты хоть развеешься немного. Нечего дома сычом сидеть. Не надо раньше времени себя хоронить, совёнок.

Дед протянул руку и погладил внука по обросшим, непослушным, волнистым волосам. От его слов, таких простых, и тёплых как старый плед тоскливо защемило сердце. К горлу комок подступил. Вроде только что держался на злости, и снова размазало. Да и как злиться на человека, живущего в своей реальности? Где нет ни смертельных болезней, ни утрат. Где его внук – мальчишка, бегущий по свежеубранному полю напрегонки с ветром. Казимир попытался улыбнуться, чтобы на прощание показать деду прежнего себя, пусть и с натянутой улыбкой, ненастоящей.

– Ладно, так и быть, выделю тебе пару дней.