Якобинец

Оставить на свободе Розели, братца местной Кордэ! Этот акт вовсе не свидетельство революционной бдительности! Как такое стало возможно, граждане? Гражданин Куаньяр, вероятно, вы еще не вникли в наше положение!

Почему молчит клуб Лаваля во главе с Северьёфом?! Это уже выглядит куда хуже…

Если потребуется, я даже отпишу в Париж, но…это, конечно, уже лишнее… извините мою горячность, я.. как патриот… слишком взволнован.. думаю, по размышлению вы сами всё осознаете и измените свои распоряжения, – более мягко сказал он и на глазах изумленного этой безумной дерзостью Лапьера Барбье небрежно бросил документ на стол.

Было видно, что Барбье привык держаться недопустимо панибратски с прежним комиссаром, какие-то тёмные общие дела объединяли их и вынуждали Мэнье сдерживать свой бешеный нрав.

Но у новых комиссаров не было причин закрывать глаза на хамские выходки Барбье. У дверей за его спиной застыли национальные гвардейцы…

Бледнея от гнева Лапьер поднялся из-за стола… С минуту Норбер беззвучно мерил общественного обвинителя мрачным, тяжёлым взглядом василиска.

Барбье насторожился и слегка позеленел от смутного предчувствия беды.

– Расстрелять!, – в холодном голосе Куаньяра зазвенел металл, – увести и расстрелять! Сержант Жютлэ выведите этого человека немедленно!

Солдаты увели ошеломленного и потерявшего дар речи общественного обвинителя.

Взглянув в глаза товарища, Лоран снова увидел в них леденящую волчью свирепость и понял, что узнал и оценил Норбера далеко не всесторонне. Но не одобрить его сейчас он не мог…

И всё таки это беспрецедентный шаг, Барбье всё же общественный обвинитель…слишком высокая должность. Какова окажется реакция Парижа?

– На должность председателя трибунала вернем честного Моро, это решено», – поправляя пышный кисейный галстук, сказал Норбер ровным мягким тоном, обращаясь к Лорану, – ты прав, справедливость должна быть восстановлена.

Поймав взгляд Лапьера, и угадав его значение, добавил:

– Ладно, не косись на меня как на кровожадного монстра, я не собираюсь нарушать закон, отправь человека за Жютлэ, пусть ведут негодяя в тюрьму.

Трибунал в обновленном составе и возвращенный на должность Моро решат его судьбу. Надеюсь, Моро не разочарует нас. Казнь Барбье станет предупреждением всем своевольным анархистам и пособникам контрреволюции, засевшим в местной администрации..

Кстати, что за бред, свой трибунал, общественный обвинитель? И так что, в каждой отдельной деревне, в каждом городке Майенна? Нет, после казни Барбье и его сообщников распустим их, пусть везут всех в центр департамента, к нам в Лаваль!

Но у Лапьера явно был вечер грусти и сентиментальных настроений:

– Так всё-таки казнь? Может некоторого срока заключения будет достаточно, чтобы как следует припугнуть их? Безусловно, я всё подпишу, но всё же, не много ли крови, Норбер?

Как не перемахнуть ту хрупкую грань, за которой принципиальность, целесообразность и суровая необходимость превращаются в банальную бесчеловечность, вроде той, за которую осужден Мэнье и еще будут осуждены, уверен, Баррас, Тальен, Фуше, Колло и им подобные сомнительные «герои»?

Неуклонное следование принципам и суровый долг невольно способствуют развитию неоправданной чёрствости, она что-то вроде брони, защищающей наши души. Но эта маска к несчастью прилипчива…

Человек, носящий её слишком долго, рискует действительно стать жестоким, хотя и против воли, не замечая этого. Я иногда думаю об этом и это немного меня беспокоит..»

Норбер мягко положил руки на плечи товарища:

– И я не зверь, Лоран и у меня есть сердце. Но это будет выглядеть лишь презренной слабостью с нашей стороны, только предельная суровость мер покажет им всю серьезность наших намерений.

Задержись Мэнье и его верный Барбье на должности, остались бы в живых несчастный журналист Макэ, Моро с сыном, эти женщины с детьми и другие невиновные честные люди, спасённые нами от гильотины? Нет и еще раз нет. Ну, так и нам не к лицу сентиментальность.

Экстремисты, жулики и финансовые аферисты, прикрывшие свои преступления революционными идеями такие же ненавистные враги Республики, как и защитники королевского трона. Если не хуже, так как эти изменники маскируются под товарищей, исподтишка предают и бесчестят имя французского якобинца! Впрочем, ты знаешь это не хуже меня.

И помолчав, рассеянно заметил, пожав плечами с долей искренней растерянности и грусти, Лоран сумел заразить его своим настроением:

– Может меня мой долг против воли уже сделал чёрствым и жестоким? Ты так не думаешь? Иногда останавливай меня, Лоран, если мои решения кажутся тебе неоправданно резкими и крутыми. Мы удачно дополняем друг друга! А это значит, наши решения будут взвешенными и справедливыми.

К удивлению Лапьера Куаньяр вскоре снова принял местного священника отца Фуке, скромно просившего оставить в покое их маленькую церковь и позволить продолжать службы.

Предшественник Куаньяра Андрэ Мэнье, ультра-левый эбертист, яростно проводил политику дехристианизации, поэтому все были крайне удивлены результатам этого визита: отец Фуке не был брошен в тюрьму и отдан под трибунал, более того, его просьба была удовлетворена.

Норбер знал, какое огромное моральное влияние имеет этот добрый и мягкий в личном общении, но несгибаемый в своей вере старик на местных жителей и решил поступить тоньше и умнее, чем Мэнье, привлечь его к сотрудничеству.

– Церковь не тронут, службы разрешат, но, … – он выразительно сузил тёмные глаза, – если здешние священники забудут свои духовные обязанности и вместо «Отче наш» затянут «Боже, храни короля» и « смерть Республике», вздумают призывать крестьян к «священной войне» с Революцией, обещаю, Майенн станет второй Вандеей и в жёсткости подавления мятежа мы не уступим, ни Карье, ни Колло!

Губы Норбера при этом невольно дёрнулись, он выглядел свирепым, но в это время думал совсем о другом, о том, что ухитрился привести весьма скверное сравнение, он не чувствовал в себе общности с обоими неадекватными героями и их методами…

А отец Фуке, скромный, пожилой человек вдруг неожиданно для самого себя рискнул сделать заявление делегату революционного правительства. Он робко заговорил о том, что не всё можно решить с помощью крутых мер, говорил, что всю жизнь прожил в этих краях, и хорошо знает здешних людей и их настроения.

– Молодые люди, те, кого вы зовете шуанами, это главным образом обычные крестьяне, напуганные и разозлённые крутыми мерами вашего предшественника. Они сложат оружие, если увидят в вас естественного защитника, а не карающую страшную силу. Вся их злоба от страха. Мне кажется, среди них не так много убеждённых роялистов и уверяю вас, Майенн не Вандея и не Бретань, не Прованс или Лангедок.. Но запугивают Парижем и подбивают их, чтобы превратить в пушечное мясо для своих целей, настоящие фанатики, озлобленные и непримиримые. Ни чувства христианина, ни человеческая совесть не позволяют одобрять Шаретта, д, Эспаньяка, Пюизе, Гуж ле Брюана, они и их люди палачи по призванию. Общеизвестно, что перемещения их отрядов по западным департаментам отмечены цепью преступлений извращённой жестокости, им мало просто убивать…им непременно надо мучить…

И помолчав, с удивлением видя, что его слушают, продолжил:

– Я читал ваши обращения к местным жителям, ваши декреты и… даже невзирая на сентябрьские процессы считаю, что по-своему вы недурной человек и вам не нужна жестокость ради жестокости, вам нужен только порядок и мир, а вашей цели можно добиться иначе.., я сам готов помочь, – и вдруг разом опомнился, – Господи, подвел меня мой старый язык.. влез не в свои дела. А хотел всего лишь ходатайствовать о неприкосновенности своей старой церкви…, – и спокойно поднял на Куаньяра смиренно-обреченный взгляд готового к смерти человека:

– Гражданин комиссар, я сказал лишнее, теперь я арестован ?

Куаньяр, слушал речь старика молча, в тёмных глазах вдруг зажглась искра неподдельного интереса, по губам скользнула беззлобная усмешка:

– А комиссару Мэнье вы тоже раздавали бесплатные советы?

– Упаси Бог, гражданин. Разве я сейчас бы стоял перед вами?, – простодушно развёл руками отец Фуке и сильно смутился, сообразив, не следует так откровенничать с этим молодым человеком, ведь он представляет ту же революционную власть, что и Мэнье…

Куаньяр вдруг задумался:

– Вы заронили во мне интересную идею. Раз, по-вашему, эти разбойники в первую очередь крестьяне, так стоит пообещать тем, кто согласен оставить ряды шуанов амнистию в обмен на сдачу оружия, боеприпасов и мирное существование, если расчет верен, затея будет иметь успех..

Но сдается мне, несмотря на седину и немалые годы вы наивны, гражданин Фуке и фанатичных, непримиримых роялистов, наконец, обычных бандитов, среди них гораздо больше, чем обманутых поселян. Всё сложнее… днем они как-будто мирные жители, крестьяне, а к ночи собираются в отряды и выкапывают оружие… Нет.. Майенн это один из очагов мятежа, то есть без пяти минут Вандея! И всё же идея ценна, – Норбер повернулся к товарищу, – нужно умелое сочетание принципов «пряника и кнута», разумного сочетания гуманизма и суровости, то есть «добродетели и террора», по словам гражданина Робеспьера, так как ни свирепость без меры, ни мягкосердечное попустительство не дают нужных результатов по отдельности!

Опустив голову на руки, он задумался, идея понравилась. Лапьер неуверенно пожал плечами, но возражать не стал.

Отец Фуке молча с интересом, наблюдал за ними и поразился, когда Куаньяр поднял на него глаза и спокойно произнес:

– Вы всё еще здесь, гражданин Фуке? Я уже сказал, что ваша просьба удовлетворена. Службы можно продолжать, но с известной вам оговоркой. Церковь не тронут. Но за малейший признак контрреволюционной агитации или укрывательства шуанов, роялистов вы лично ответите головой. Не поощряйте этих настроений и в своей пастве. Если вы будете честны со мной, и я не откажусь от своего слова.. Лоран, верни ему свидетельство о благонадежности..

Когда за старым священником закрылась дверь, Лоран вдруг опомнился:

– Черт побери, Норбер! Революционный Комитет забрал у него свидетельство о благонадежности. Ты даже не выяснял, присягнувший ли он?

– Если за ним не будет замечено ни малейших враждебных действий, я, возможно, даже готов закрыть глаза на этот важный пункт…

Вернувшись в Лаваль и оставшись в кабинете один, Норбер изучал документы, оставленные его предшественником, и думал: «Невесело же будет в Париже Мэнье, чёртов эбертист дико напуган и обозлён, он не может не сознавать, что его ждёт. Беспорядки начались относительно недавно… Умудриться превратить департамент в ад, может и есть некоторая доля правды в словах старика. Он местная копия страсбургского комиссара Шнейдера, бордосского Тальена, марсельского Барраса и тулонского Фрерона… Слон в посудной лавке, он не изменил состояние дел к лучшему, он всюду учинил дичайшие злоупотребления и разгром!