Якобинец

Ближе к шести вечера 29 июля Диана Жюно снова пришла к мрачным воротам Карм.

– Кто вам нужен, гражданка? Дюбуа? Сейчас поищу в списках заключенных, так.. Дювалье, Дюфурни, Дюмербион, а вот и Дюбуа, Филипп Дюбуа!», – тут чиновник слегка присвистнул, – красавица, вы опоздали! Трибунал сегодня даже не собирался, в случае Робеспьера и его ублюдков это ни к чему..их давно увезли.. Он уже в общей яме с известью! Там им всем самое место!

Диана пошатнулась, как от удара в лицо. Сама не помнила, как очутилась на скамейке в городском парке, градом покатились едкие и горькие, тяжелые слезы, застилая глаза, тяжёлые рыдания беззвучно сотрясали тело, хотелось кричать дико, по-звериному, чтобы небесам было слышно…

– Раскрыт чудовищный заговор Робеспьера!, – как в тумане услышала она звонкий голосок подростка, разносчика газет, – борцы с тиранией принесли стране желанный мир и подлинную демократию, полное прекращение Террора и всеобщую амнистию!

Контрреволюционный психоз под маской «новой Революции»

Как и предполагалось, уже в начале августа 1794 года началась амнистия, слепая и неразборчивая. Наряду с невинно осужденными «жертвами внутренних репрессий и чужой клеветы» на свободу выходили тысячи настоящих врагов Республики, дворян, роялистов, озлобленных, жаждущих мести и крови.

Узнав об убийстве Робеспьера, некоторые якобинцы убивали себя, так покончили с собой парижский гравер Моклер и судья Будон. Особенное волнение проявляли якобинцы Арраса, родного города Неподкупного.

Первые месяцы после Термидора характерны определенным массовым психозом, смерти Робеспьера откровенно радовались не только уцелевшие аристократы-роялисты, освобожденные по слепой амнистии и даже не только богатые буржуа, которым надоела игра в построение демократии, и которые, теперь могут пользоваться своей наворованной собственностью совершенно открыто и безнаказанно.

Первое время этот психоз охватил даже значительную часть самих якобинцев и санкюлотов Парижа.

Санкюлоты в первый момент сочли события Термидора справедливой местью за своих казненных вожаков – Эбера, Шометта.

Якобинцы имели свои причины, одни вполне искренне поверили шумной пропаганде победителей, о том, что Неподкупный будто-бы готовил чудовищный заговор, который был предотвращен и Республика спасена, другие изображали радость скорее от страха, отныне быть «за Робеспьера» означало стать почти самоубийцей, лишиться должности и средств к существованию…

Террор отнюдь не был прекращен, как трещали послушные новому правительству газеты.

В тюрьмы теперь бросали якобинцев, по стране их казнили тысячами, рабочих, ремесленников и мелких лавочников, то есть санкюлотов из Сент-Антуана и Сен-Марсо убивали прямо на улицах обнаглевшие банды мюскаденов – «золотой молодёжи», среди них были и сынки нуворишей, дорвавшихся до власти и даже явные роялисты. Носить красные колпаки уже в недалеком будущем станет нежелательно, даже опасно…

Новая власть чаще всего закрывала глаза на эти погромы и убийства, многие дела до суда не даже доходили.

Газеты послушно прославляли заговорщиков, ставших членами нового правительства, захлебываясь от восторга, требовали казней всех тех, кого отныне крестили «охвостьем Робеспьера» и строчили опусы на заказ, в которых наперебой предавали анафеме свергнутое правительство. «Диктатор», «кровожадное чудовище», «тиран» становились отныне непременными эпитетами Неподкупного…

Якобинцев изображали либо «кровожадными хищниками», либо «тупыми фанатиками идеи».

Некоторые еще вчерашние члены клуба, в страхе репрессий, по-шакальи перебегали в лагерь победителей, шумно проклиная тех, перед кем вчера столь же шумно преклонялись, таким гнусным образом спасали и жизнь, и служебное положение.

– Эй, спляши карманьолу, вдова Робеспьера!, – насмехаясь, кричали нарядные франты бедно одетым женщинам из рабочих кварталов.

Робеспьеру они придумали циничную издевательскую эпитафию, стоит учесть при этом, что его тело бросили в общую яму:

«Прохожий, не печалься над моей судьбой! Ты был бы мёртв, когда б я был живой!»

Так, в сознании обывателя медленно закреплялся посмертный имидж Неподкупного – «одержимый жаждой крови монстр»…

Ультра-правые силы, чья революционность и республиканизм вообще сомнительны, торжествовали победу. Многие депутаты Конвента, желающие еще «поудить рыбку в мутной воде» и не попасть под маховик репрессий, отрекались от вчерашних товарищей, не сознавая еще, что отрекаются этим жестом и от самой революции, от своей совести, чести и достоинства. Многие из них мало выиграли от своего предательства, они всё равно сделаются «персонами нон грата» за прежнюю роль в событиях 1792-1794 гг.

Участники анти-якобинского переворота плохо сознавали, что послужили лишь орудием для теневых дельцов и после Термидора стали «ненужными» орудиями. Через несколько месяцев они уже не «сила и власть», даже не союзники этим новым господам, их очередь также скоро придет.

Первыми были отстранены от власти и попали под репрессии «перехитрившие сами себя» члены обоих правительственных Комитетов – Амар, Вадье, Колло-д, Эрбуа, Билло и другие.

Участие в устранении Робеспьера им более не засчитывалось в заслугу, зато всё чаще стали вспоминать об их роли товарищей и коллег Неподкупного.

Термидорианец Каррье, бывший комиссар Конвента в Нанте, один из врагов Неподкупного, отозванный с должности именно по его настоянию, вдруг превратился на страницах прессы в «охвостье Робеспьера», а уже в декабре 1794 года был отдан под трибунал и казнён. Сослан в Гвиану Колло-дЭрбуа, тем удивительнее, что уцелел его «подельник» по Лиону ловкач Фуше.

Левые республиканцы еще присутствовали в термидорианском Конвенте, защищали свои принципы по мере возможностей, но грозной силы уже не представляли.

Уцелевшие якобинцы постоянно подвергались нападкам ультра-правых отщепенцев Революции, олигархов и буржуа, без всяких оснований присвоивших себе звание «либералов и демократов»…

Кто бы знал тогда, что эта позиция крупных собственников станет «традицией» на добрых двести лет вперед…

Якобинцев увольняли с прежних мест службы, запрещая куда-либо переезжать, оставив под надзором новой администрации, а от этой меры один шаг до массовых арестов. Жаловаться и таким образом напоминать о себе, было нежелательно и даже опасно.

В театрах ставились «обличающие» и грубо высмеивающие их пьесы, пользовавшиеся успехом у богатой публики, радующейся унижению тех, перед кем еще вчера тряслись колени.

Защищаться побежденным не позволялось, их газеты закрывали в то самое время как в республиканской Франции полу-легализовалась роялистская печать, агитирующая за свержение Республики и рукоплескавшая любым проявлениям «анти-якобинского» террора!

В Лионе, в Марселе и многих других городах Юга поднявшие головы роялисты, часто объединившись с новой «золотой молодежью», жаждущей мести и крови, врывались в тюрьмы, рубили узников-якобинцев саблями, забивали металлическими прутьями.

Но совсем нередко убийцы лишь маскировались под роялистов, за расправами стояли буржуазные республиканцы, занявшие их места в Конвенте.

В Антибе был арестован как «опасный робеспьерист» молодой генерал Бонапарт, герой Тулона, получивший свое звание от прежнего правительства и состоявший в дружеских отношениях с младшим братом Робеспьера.

Будущий военный диктатор Франции подобно многим другим спас свою жизнь позорным отречением, ему повезло, или сказать точнее, крупно не повезло Франции, многим другим, куда более достойным людям и настоящим республиканцам «образца 93 года» похожие обвинения стоили свободы и даже жизни.

В тюрьме после Термидора

Куаньяра пожелал увидеть начальник тюрьмы, он знал, что этот суровый, непримиримый человек единственный защитник Ратуши, оставшийся в живых после 9 термидора.

В кабинете заключенного ожидал неприятный сюрприз. Новый начальник тюрьмы, гражданин Эли Бертэ сидел за столом, а за его спиной строгий и подтянутый, весь в черном стоял злорадно торжествующий Клерваль.

Бертэ откинулся на спинку стула, разглядывая заключенного.

– У вас нашлись влиятельные защитники в Конвенте, Куаньяр. Только поэтому ваша голова всё ещё на плечах, а не в корзине Сансона. И наш недавний подопечный Масье поднял шум и собирает подписи в вашу защиту. Думаю, уже на днях мы получим приказ о вашем освобождении. Хотя по мне, каждый робеспьерист, фанатик и маньяк, без исключений заслуживает казни»,– он сузил глаза, – и чего молчим?

Мрачное лицо Куаньяра не изменило выражения, выпрямившись и высокомерно вскинув голову, стоял он перед начальником тюрьмы, бросив сквозь зубы:

– Что вы хотите от меня услышать?

Ослабевший, худой и бледный, окровавленная повязка была почти не видна из под шляпы, которую он намеренно надел, заходя в кабинет, Норбер при этом отнюдь не производил впечатления запуганной жертвы репрессий.

Он хорошо знал систему, в которой работал раньше. Отправить в трибунал и приговорить к смерти они могут, притом без особых затруднений, но избивать и пытать, категорически нет.

Холодный, презрительный взгляд выводил Бертэ из себя. Его спутник и вовсе кипел от злобы.

Клерваль уже не знал к чему придраться, ненависть искала выхода:

– Держи себя скромнее, ты еще не понял, что ваша власть кончилась?! Сними шляпу, ублюдок!

– Она мне не мешает, – Норбер равнодушно разглядывал своего давнего врага.

– Тебе помочь?!, – Клерваля трясло от нескрываемой злобы, он резко приподнялся, готовый ударить заключённого.