Якобинец

По стране кровавым пятном расплывался контрреволюционный, анти-якобинский террор, казни и просто безжалостные неразборчивые уличные убийства, а газеты кричали, что с любыми репрессиями покончено или жизни этих людей ничего не стоили, у них не было жён и детей, а их кровь в отличие от крови дворян и богатых буржуа – «вода»?! «Расе господ» всегда свойственна двойная мораль…

Улицы стали небезопасны, повсюду разгуливали вооруженные шайки мюскаденов, они нападали на якобинцев, жестоко избивали и убивали их. Чаще всего эти изящные господа сочетали жестокость с трусостью и нападали на патриотов в соотношении пять-шесть к одному. Новая власть методом невмешательства косвенно поощряла эти расправы.

Кафе также делились на «свои» и «вражеские», в последних собирались мюскадены. И не дай Бог случайно зайти не в «своё» кафе…Кафе мюскадэнов это своеобразные штабы, где обдумывались и откуда совершались налеты на «якобинские» кафе, которым в связи с нападениями пришлось обзавестись охраной!

Если изувеченным или убитым оказывался санкюлот из Сент-Антуанского предместья или якобинец, полиция вежливо закрывала глаза, но свирепые меры принимались, однако, если патриоты, отбиваясь, намылили шеи сынкам ультра-правых депутатов или нуворишей. Как же, ох уж эти невинные развлечения …les indiscretions d ,une jeunesse doree («шалости золотой молодёжи»!)

Но заметно смягчилась власть в отношении аристократов, в чём вскоре пришлось жестоко раскаяться, их вооруженные формирования резко активизировались после Термидора, новую власть Республики они более презирали, чем боялись.

Как конституционные роялисты в 1791, жирондисты в 1792, дантонисты весной 1794, так и термидорианцы (сложившиеся главным образом именно из дантонистов, уцелевших бриссотинцев и маскирующихся сторонников монархии образца 1790 года), получив всю полноту власти, заняв барские особняки и сколотив состояния, самоуверенно полагали, что «революция окончена».

Кому из этих Баррасов, Тальенов, Роверов на самом деле нужна «демократия, права человека», кого из них волнуют «интересы нации»?, надо торопиться делать деньги, господа, ах нет, всё еще граждане.. А простому народу, санкюлотам, то бишь «черни» следует снова надеть узду и заткнуть рот. И верно, кого интересует их мнение, а то ведь разбаловали это малоимущее быдло проклятые якобинцы, всерьез людьми себя вообразили!

После Термидора национально-освободительная война с интервентами, которые были оттеснены от французских границ еще до переворота была превращена постепенно в серию захватнических войн, вчера еще отстаивающая свой суверенитет и право на существование в окружении враждебных королевств и империй Французская Республика после падения якобинской власти унизилась до роли нападающей стороны, прикрывающей хищные амбиции буржуазии «привнесением демократии угнетенным народам»!

Что же говорил Робеспьер еще в декабре 1791 года, предвидя подобное развитие событий в случае победы Жиронды:

– «Никто не любит вооруженных миссионеров и единственное решение, которое диктует природа и благоразумие это выгнать их вон, как врагов!»

Эти слова Робеспьера стоит почаще напоминать идейным наследникам Термидора во всем мире, «разносчикам» демократии на штыках…

Отныне чистые идеи революции для буржуазной власти фикция, в которую мало кто из них всерьез верит, однако это то, что следует продолжать вещать с трибуны, утверждая, что революция продолжается, усыпляя бдительность нации, о, или следует опять говорить «простолюдинов и черни»?!

Некоторые молодые аристократки, графини и герцогини, маркизы и виконтессы, желая поблистать в богатстве и комфорте в «высшем обществе», хотя бы и при новом режиме, и не желая прозябать и рисковать жизнью ради принципов монархии рядом с мужчинами своего класса, становились любовницами крупных чиновников, депутатов термидорианского Конвента и Директории, по сути, становились содержанками вчера еще презираемых ими республиканцев.

В этом не было никакого подобия искреннего чувства, трудно поверить в любовь большинства этих аристократок-роялисток к республиканцам, к тому же «низкого» происхождения… Исключения здесь скорее подтверждают правило.

Половые отношения в обмен на отличное содержание и безопасность, на уровнеклиентов и великосветских проституток. Это характерная примета пост-термидорианской Франции.

В их числе была и красотка модельной внешности Тереза Кабаррюс, 21 года, дочь банкира из Мадрида и маркиза де Фонтенэ по первому мужу, «богородица Термидора», как теперь её называли, легкомысленная и добродушная любительница развлечений, очень чувственная и циничная молодая дворянка с внешностью модели и манерами сексуально озабоченной кошки.

Любовница бывшего бордосского комиссара Тальена, вошедшего в состав нового правительства и брошенного красоткой сразу и без зазрения совести, стоило ему утратить прежнюю власть, влияние и прежний уровень доходов .

Недаром Кабаррюс метко прозвали в народе «переходящей собственностью» членов правительства. Среди ее очередных любовников будущий глава правительства Директории термидорианец Баррас, банкир Уврар.

В числе женщин этого типа и её подруга, Жозефина Богарнэ, женщина аналогичных нравов, переходящая от одного влиятельного любовника к другому, с откровенным презрением бросая предыдущего, как только он терял прежнее благосостояние, положение в обществе и власть. Любая крестьянка или женщина среднего класса вели себя достойнее и скромнее, чем эти «благородные дворянки».

Последовательные в достижении своих целей, суровые и принципиальные, отважные и непримиримые, которых не удается ни запугать, ни подкупить, ни заставить молчать, якобинцы были этим новым «господам-гражданам» особенно опасны, а потому и особенно ненавистны. Термидорианцы оказались «между двух огней», они боялись одинаково как победоносной реставрации монархии Бурбонов, так и возвращения к власти якобинцев.

Обвинения Робеспьера в диктатуре абсурд еще и потому, что в реальности созревшая олигархия с радостью примет любого диктатора, если он станет их покровителем, не станет доискиваться источника происхождения их богатств, защитит законом их награбленные состояния и оградит их от народа с его идеальным стремлением к «настоящей чистой» демократии, словом даст им почувствовать себя «новым дворянством». Именно поэтому Бонапарт для них «герой и гений».

– «Это я диктатор и тиран?, – с горечью говорил Робеспьер в июле 1794 года, – я был бы им, если бы позволял им безнаказанно совершать преступления, я осыпал бы их почестями и золотом и тогда они были бы благодарны мне…»

Неподкупный решительно преградил нуворишам путь в осуществлении этих надежд, оттого и погиб, оклеветанный до последней крайности, временщики и «прожигатели жизни» Баррасы и Тальены на эту роль и не годилисью

Но через 5 лет в 1799 году нувориши таки накликали себе военного диктатора-покровителя, его они благословляли, объявили «сверх-человеком», курили фимиам и ему они простили всё: свёртывание демократии, военную диктатуру, удушение Республики и провозглашение Империи, тюрьмы и эшафоты (казнили то чаще всего кого? ненавистных нуворишам якобинцев, последних защитников Республики), смерти миллионов французов в ненужных народу агрессивных завоевательных походах. Но что же? В их глазах этот корсиканский конкистадор Бонапарт «герой, гений и сверх-человек, которому позволено всё»…

Аристократы и санкюлоты, якобинцы и роялисты под одной крышей

Вместе с Масье вышли они за ворота тюрьмы. Куаньяр почти не слышал того, что оживленно говорил его спутник, его взгляд рассеянно блуждал по сторонам, словно в окружающем пейзаже,

в прохожих, в домах и тротуарах появилось нечто новое, интересное. Что это, трава стала зеленее или солнце светит ярче? Может быть.

Он уже не рассчитывал покинуть серые стены тюрьмы с иной целью, чем проехаться в телеге палача до площади Революции…Жаркий августовский вечер вернул его к жизни. Подняв голову, Норбер с видимым удовольствием подставил лицо под теплый ветер.

– Как вы себя чувствуете?, – Масье только сейчас заметил его состояние.

– Представителем побеждённого племени среди торжествующих захватчиков…, – мрачно заметил Норбер, оглядывая разряженных в яркие дорогие костюмы самоуверенных молодых людей с тросточками и ухоженных надменных юных особ, одетых в вызывающие полупрозрачные платья в античном стиле, среди бела дня щеголяющих в бриллиантах, словно на придворном балу. Откуда взялись эти новые аристократы? Месяц назад таких господ на улицах Парижа было не увидеть.

– Осторожнее с ними, – Масье опасливо покосился на весёлую компанию, – эти изящные франты легко превращаются в погромщиков и безжалостных убийц, в особенности же люто ненавидят они якобинцев и санкюлотов и хвалятся между собой, кто больше их убил. Их изящные трости имеют свинцовый набалдашник и могут служить оружием. Извините за любопытство, Норбер, но правда ли, что робеспьеристы носят трости, но полые внутри с вложенной в них шпагой или кинжалом?

– Да, бывает и так, – Норбер обернулся в их сторону с новым интересом: – Раз вы не якобинец, тем более не санкюлот, вас они не тронут?

– Не факт, – Масье с сомнением покачал головой, – я же говорил, одни из них кидаются только на якобинцев и санкюлотов, а некоторые, явные роялисты, и ненавидит любого республиканца без различий «оттенка окраски» и отвернитесь же, не привлекайте их внимания. Было бы глупо избежав казни тут же погибнуть в уличной драке.

И помолчав, добавил мягче:

– Мадемуазель де Масийяк ждёт вас. Она и так очень много выстрадала в последнее время, ей стало совсем плохо, она в ужасной депрессии с того дня, когда де Бресси сказал ей, что все защитники Ратуши, до последнего, казнены 10 термидора …ведь все так и думают. Счастливую весть принесла ей мадемуазель де Сен-Мелен, добрая девушка, она в точности исполнила вашу просьбу в день своего освобождения.

Может вам будет интересно, но пришла мадемуазель де Сен-Мелен в сопровождении некоего гражданина Лавале, я видел его в тюрьме, он из ваших, являлся туда вместе с людьми из трибунала. »

– Благодарю вас за всё, что вы сделали для меня, Жером. Я ваш должник. Иду к ней прямо сейчас, – энергично кивнул Норбер, жестом остановив фиакр.

С бешено бьющимся сердцем, затаив дыхание перешагнул Норбер порог квартиры на улице Сен-Флорантэн.

Луиза смертельно бледная, с изменившимся лицом и блестящими от сдерживаемых слёз покрасневшими глазами встала из-за стола и застыла, прижав тонкие руки к груди. Присутствие посторонних стесняло обоих.

Анжель де Сен-Мелен сочувственно улыбалась.

Де Бресси, серьёзный и торжественный, искренне протянул ему руку:

– Я рад видеть вас.. живым…

Юные де Бресси молча и серьезно смотрели на него.

– Парень, чёрт побери, как же тебе повезло!, – из-за штор прихожей высунулась рыжеватая голова Жюсома, – я скрываюсь здесь с самого 10 термидора! Какая злая насмешка судьбы, теперь де Бресси, эти «бывшие», наши домохозяева! Если бы я был мистиком, сказал бы, что тебя спасло чудо, ведь и действительно ты один из защитников Ратуши, кто остался в живых! Кстати, о судьбе Филиппа пока вообще ничего неизвестно, да жив ли он ещё?…

Коренастый брюнет с резкими чертами лицами протянул Норберу руку:

– Жером Жозеф Лавале, гражданин. Ваш коллега по службе… Общественная Безопасность, а теперь и коллега по несчастью!

Куаньяр сжал протянутую руку. И все же… он считал, что убежище семьи де Бресси никому неизвестно, кроме него самого, Жюсома и Дюбуа. Кто его знает, чей это человек?

– Вы то как оказались на этой квартире?

Анжель де Сен-Мелен подошла к ним и слегка коснулась плеча помрачневшего Лавале, голос молодой женщины звучал тихо и мягко:

– Ради Бога, извините, гражданин Куаньяр, это всё я. В тюрьме вы дали мне адрес, чтобы передать весточку мадемуазель де Масийяк. Когда мне грозил вызов в трибунал и смерть, гражданин Лавале…Жером… был добр ко мне, – она бросила неуверенный взгляд на Лавале, но тот отчего-то вообще нахмурился и опустил глаза, – а теперь ему угрожает арест и смерть… теперь я не могу бросить его…